в) Неизбежность третьего империалистического передела мира

в) Неизбежность третьего империалистического передела мира

В том, что в конце XX в. в упадок пришел не только неоазиатский строй, но и капитализм, с нами согласятся авторы брошюры «Альтернатива — прогресс», выпущенной редакцией левосталинистской газеты «Контраргументы и факты» в 93-м году и распространявшейся главным образом в среде «коммунистической» оппозиции. Однако когда они говорят о причинах подъема капитализма после 2-й мировой войны, сменившегося пресловутым упадком, то переворачивают все вверх ногами:

«Источник экономического ускорения капитализма…в концентрации средств труда и капиталов, в слиянии и укрупнении различных экономических единиц, в замене рыночных начал и конкуренции на корпоративные отношения планирования. Эти процессы развиваются в двух, усиливающих друг друга, направлениях:

1. Укрупнение фирм, в том числе путем слияния и поглощения.

2. Все более активная экономическая роль государства.

Преимущества крупных и особенно крупнейших фирм с точки зрения научного прогресса и экономического роста бесспорны и доказаны многочисленными примерами. Можно указать на мультинациональную компанию ИБМ. В 1969 году ее сумма продаж достигла 7,2 миллиарда долларов, что хватило бы для покупки почти всего, что было произведено в том году в таких странах, как Норвегия или Финляндия. ИБМ сыграла революционную роль в мировой промышленности. Сконцентрировав капиталы на задаче компьютеризации, компания произвела две трети всех компьютеров капиталистического мира, во многом изменив облик промышленности и масштаб представлений о производственных возможностях человечества. Строгая централизация производства и научных исследований, планирование и директивное руководство из штаб-квартиры в США превратили фирму как бы в министерство компьютеризации всего западного мира» [18, с. 4–9].

Никто не отрицает того, что чем крупнее фирма, тем легче ей модернизировать производство и повышать производительность труда, побивая конкурентов на старом рынке или же завоевывая новый, только что открывшийся рынок (как в случае с ИБМ). Вопрос, однако, не в этом, а в том, что может заставить фирму модернизировать производство и повышать производительность труда после того, как она стала одной из немногих (или даже единственной) монополий на данном рынке; что может заставить все монополии нескольких капстран, прочно господствующие в их экономике, модернизировать производство, благодаря чему, в свою очередь, открываются новые, ранее не существовавшие рынки (напр., рынок компьютеров). Ответ очевиден: лишь некая экстремальная ситуация, грозящая монополиям гибелью.

После второй мировой войны такую ситуацию создали, во-первых, советские танки в Восточной Европе, приход к власти коммунистов в Китае, всплеск активности рабочего движения и мощный рост компартий по всему миру, начало крушения мировой колониальной системы… А во-вторых, капиталистические монополии оказались поставлены в экстремальную ситуацию также и самим по себе окончанием второй мировой войны.

Вот уже около ста лет подряд — с тех пор, как капитализм стал монополистическим — траектории мирового научно-технического прогресса представляют собой удивительную картину. Неуклонно растет и модернизируется только производство оружия; что же касается кривых роста и модернизации мирного производства, то они совершают следующие изгибы:

круто поднимаются в самом начале XX в., но к началу первой мировой войны этот подъем становится более пологим;

после войны — не очень крутой подъем 20-х гг., обрывающийся в Великую депрессию 1929-33 гг.;

по окончании этого всемирного кризиса — застой, почти совершенно горизонтальная линия, плато;

после второй мировой войны — крутой и длительный подъем, обрывающийся в мировой экономический кризис начала 70-х гг.;

после кризиса — очень пологий, все менее и менее заметный подъем (почти полный застой — за исключением лишь производства компьютеров и программного обеспечения к ним), превратившийся в конце XX — начале XXI в. в совершеннейшее плато, такое же, как накануне второй мировой войны.

Складывается такое впечатление, что при монополистическом капитализме модернизация и рост производства мирных товаров широкого потребления стимулируется исключительно лишь большими войнами.

И это впечатление совершенно правильно: в эпоху империализма монополиям действительно оказывается, как правило, выгоднее совершенствовать производство пушек вместо масла (а если уж все-таки масла — то как провианта для армии, а не как товара для мирного населения). На то есть две причины. Первая обусловлена тем, что монополиям выгоднее не тратиться на модернизацию мирного производства, но расширять свои сферы влияния — и тем самым увеличивать сверхприбыли, получаемые за счет монопольных цен; а для того, чтобы расширять сферы влияния, нужно воевать или по крайней мере бряцать оружием. Вторая же причина заключается в том, что во время войны прибыли капиталистических монополий перестают быть ограниченными покупательной способностью населения: в отличие от мирного времени, во время войны большинство товаров, производимых переориентированными на войну промышленностью и сельским хозяйством — оружие, провиант и обмундирование для армии и т. п. — покупает не население, а государство, и потому можно урезать заработную плату до размеров еле-еле достаточного для выживания ежедневного пайка, не опасаясь того, что обнищавшее население перестанет покупать товары и наступит экономический кризис (как это неизбежно произошло бы в мирное время). А если еще учесть, что в военное время можно увеличить рабочий день до размеров, немыслимых в мирное время, и обосновать сокращение зарплаты и увеличение рабочего дня необходимостью военного времени (а с теми, кто будет протестовать или просто уклоняться от работы, расправляться опять-таки по законам военного времени — как с вражескими пособниками), то становится понятно, что большая война оказывается золотым дном для монополий всех — в том числе и проигравших войну — стран, участвовавших в войне. (Так, хорошо известно, что проигрыш Германии в обеих мировых войнах не помешал ее монополиям очень хорошо нажиться на них. Для эпохи империализма вдвойне верна старая истина: все выгоды от войн между государствами присваивают эксплуататоры, а все издержки ложатся на плечи эксплуатируемых.) Исходя из всего этого, становится понятным не только то удивительное явление, что вот уже сто лет подряд без перебоев прогрессирует только производство оружия, но также и другой, не менее поразительный факт, тоже имеющий место на протяжении последних ста лет: разработка большей части новейших высоких технологий финансируется военными ведомствами, а сами эти технологии применяются сперва в производстве продукции военного назначения, и лишь потом находят себе мирное применение.

Технически модернизировать производство мирных товаров становится по-настоящему выгодно монополиям лишь сразу после войны — когда хочешь не хочешь, а приходится вновь переводить на мирные рельсы часть экономики. Рабочей силы после военной мясорубки осталось мало, и палкой ее на заводы и фермы, в отличие от военного времени, не загонишь — следовательно, надо хотя бы чуть-чуть поднимать зарплату, чтобы привлечь пролетариев на предприятия. Покупательная способность населения крайне низка — следовательно, нельзя очень уж повышать цены. Как же тогда получать прибыль? — Выход только один: технически модернизировать производство — и производить настолько нужные широким массам и при этом дешевые товары, чтобы они хорошо раскупались даже обнищавшим населением. Конечно, модернизация техники в обнищавшей стране не обещает скоро окупиться и потому является весьма рискованным мероприятием; однако этот риск несколько уменьшается за счет того, что во время войны в военном производстве была наработана масса новейших технологий, которые теперь можно в готовом виде, уже не тратясь на их разработку, переносить в мирное производство⁶⁷. Кроме того, разрушение производственных мощностей в ходе военных действий не только затрудняет, но вместе с тем, парадоксальным образом, в некотором отношении и облегчает техническую модернизацию производства: как это хорошо известно специалистам, дешевле выстроить новый завод, оснащенный новейшей техникой, на пустом месте, чем переоснащать старый завод, переоборудуя старые постройки и коммуникации. Получается так, что противник берет на себя расходы по разрушению устаревших предприятий, за свой счет расчищая место для строительства предприятий модернизированных…

Все эти причины, вместе взятые, приводят к тому, что заметные подъемы в развитии мирного производства происходили в эпоху империализма именно после мировых войн, как их результат — и иначе не могли бы произойти…Опять-таки следует подчеркнуть, что экономический подъем после второй мировой войны оказался гораздо мощнее и длительнее того, что последовал за первой, не в последнюю очередь благодаря противоборству США и СССР, капитализма и неоазиатского способа производства.

Однако всему, что имеет начало, рано или поздно приходит конец — и послевоенный подъем мирного капиталистического производства рано или поздно заканчивается мировым экономическим кризисом. Заканчивается и кризис — но тут-то и обнаруживается, что при монополистическом капитализме в мирное время не существует устойчивых стимулов, которые побуждали бы капиталистов к дальнейшей технической модернизации мирного производства⁶⁸…В мирном производстве усиливаются застойные тенденции (в конце концов мировая экономика впадает примерно в такой же застой, как в 30-е гг. или как сейчас), и только производство оружия продолжает модернизироваться так же динамично, как и раньше. Так и живет человечество до тех пор, пока накопившиеся за время застоя противоречия между делящими мир финансовыми группировками⁶⁹ не выльются в очередную всемирную разборку⁷⁰.

Таким образом, мы вынуждены прийти к печальному, трагическому выводу: при монополистическом капитализме научно-технический прогресс может осуществляться не иначе, как ценой сотен миллионов жертв больших и малых войн. И так будет до тех пор, пока существует монополистический капитализм. А поскольку на таком высоком уровне развития производительных сил, как сейчас, капитализм может быть только монополистическим, то можно сказать и так: научно-технический прогресс будет невозможен без гигантской кровавой мясорубки, перемалывающей сотни миллионов человеческих жизней, до тех пор, пока существует капитализм⁷¹.

Если бы не обе названные выше причины, поставившие после второй мировой войны капиталистические монополии в экстремальную ситуацию, то новые научные открытия продолжали бы использоваться, как и накануне второй мировой войны, лишь для усовершенствования оружия. И, между прочим, в послевоенной экономике капстран ускорение прогресса в традиционных отраслях промышленности достигалось не столько благодаря «национализации отраслей и предприятий» [18, с. 5], сколько благодаря разукрупнению монополий, усилению роли рыночных начал и конкуренции, благодаря сочетанию авторитарного планирования и рыночных стимулов — и сочетанию их не только друг с другом, но и, в ряде случаев, с повышением доли отношений коллективного управления (то есть с некоторым — хотя и исчезающе малым, более показушным, чем реальным — расширением производственной демократии).

В свою очередь, упадок капитализма, начавшийся в 70-е годы, был в конечном счете обусловлен, во-первых, упадком экономики неоазиатских государств (прежде всего СССР), начавшимся после выхода последних из экстремальной ситуации: ослабел противник, ослабела непосредственная угроза существованию капитализма, и порождаемая монополизмом тенденция к застою и упадку вновь начала брать верх. Во-вторых, как мы только что видели, он был обусловлен также и тем, что после второй мировой войны прошло уже много лет — а третья всемирная бойня, которая только и могла бы подхлестнуть развитие мировой капиталистической экономики, все никак не начиналась… Авторы же брошюры «Альтернатива — прогресс», пытаясь объяснить этот упадок, только и додумались, что до следующего:

«Выше говорилось о преимуществах крупной корпорации с точки зрения научно-технического прогресса и темпов роста. Но капиталистическое производство само по себе не выдвигает эти категории в качестве цели. Его целью является прибыль.

Очевидные прогрессивные качества крупных корпоративных образований не всегда очевидны, если иметь в виду стимул прибыли. Крупный капитал, в отличие от мелкого, достигает крупных инвестиций. Но крупные инвестиции, связанные с реализацией гигантских программ новых предприятий и производств, а также проектов вроде туннеля под Ламаншем, имеют дефект медленного оборота. Главный же недостаток крупного инвестирования в том, что появляющаяся в результате его новая, более производительная техника с новой силой обнаруживает эффект тенденции нормы прибыли к понижению.

…Научно-технический прогресс и связанное с ним падение норм прибыли приводит к известному пределу, к точке замерзания, ниже которой прибыль теряет свою стимулирующую роль» [18, с. 6].

Ничего общего с реальной действительностью это объяснение не имеет, поскольку само по себе понижение норм прибыли никак не влияет на стимулирующую роль прибыли: стимулом, побуждающим капиталиста в условиях конкуренции повышать производительность труда, модернизировать производство и открывать для себя новые рынки, является возрастание массы прибыли, — и даже если норма прибыли крайне низка и продолжает понижаться, но масса прибыли при этом продолжает возрастать, то стимулирующая роль прибыли ничуть не уменьшается. Конечно, капиталисту субъективно приятнее, когда норма прибыли высока — то есть когда затраченная сумма постоянного и переменного капитала мала, а масса прибыли велика. Однако объективные законы развития производительных сил таковы, что для того, чтобы при прочих равных условиях (одинаковой величине переменного капитала и т. д.) произвести больше товаров, чем конкуренты, и продать свои товары дешевле, чем они, получив вначале хотя бы не меньшую, а затем и б?льшую массу прибыли, чем последние, — для этого капиталисту необходимо рисковать, вкладывая все больше и больше капитала в техническую модернизацию своих предприятий и тем самым до такой степени наращивая долю своего постоянного капитала, что до того, как конкуренты данного капиталиста начнут терпеть убытки, норма прибыли данного капиталиста окажется ниже, чем норма прибыли его конкурентов. Только так капиталист может победить тех своих конкурентов, которые находятся в равных с ним условиях; и история развития капитализма наглядно демонстрирует нам, что в равной конкурентной борьбе побеждали только те капиталисты, которые шли на риск — и снижали норму своей прибыли ради того, чтобы нарастить ее массу. Это означает, что снижение нормы прибыли нисколько не уменьшает стимулирующую роль прибыли, если при этом масса последней возрастает — и оказывается больше, чем у конкурентов. Отсюда, в свою очередь, следует, что если снижение нормы прибыли обусловлено теми же причинами, что и возрастание ее массы, то такое снижение ничуть не уменьшает объективную заинтересованность капиталиста в том, чтобы эти причины продолжали действовать — даже продолжая понижать норму его прибыли. А это-то как раз и означает, что, невзирая на субъективную приятность высокой нормы прибыли для капиталиста, объективно он далеко не всегда заинтересован в том, чтобы стремиться к ее повышению — и, следовательно, объективно на стимулирующую роль прибыли влияет исключительно скорость возрастания ее массы. А снижение или повышение нормы прибыли, как уже было отмечено выше, само по себе ни повышает, ни понижает стимулирующую роль прибыли.

Другое дело, что «падение нормы прибыли замедляет образование новых капиталов» [333, с. 410]; это означает, что те же причины, которые обуславливают снижение нормы прибыли (например, научно-технический прогресс), приводят к тому, что в экономике оказываются способны самостоятельно, без поддержки государства или других фирм, выжить лишь очень крупные корпорации, — то есть к ускорению монополизации капиталистической экономики, авторитаризации управления ею, сводящей конкуренцию на нет. А уж это, в свою очередь, ведет к тому, что овладевшим экономикой монополиям оказывается проще наращивать массу прибыли, устанавливая монопольную цену, а не повышая производительность труда и модернизируя производство. Такова реальная связь между застойными тенденциями в капиталистической экономике и тенденцией нормы прибыли к понижению; однако авторов брошюры она не устраивает, — им ведь так хочется доказать, что авторитаризация управления экономикой есть благо при любых условиях… Поэтому они предпочли выдумать фантастическую связь между стимулирующей ролью прибыли и тенденцией нормы прибыли к понижению. Впрочем, в этом повинны не только они: многие, слишком многие марксисты распространяют тот же самый миф, утверждая, будто бы снижение нормы прибыли уменьшает заинтересованность капиталистов в научно-техническом прогрессе.

Интересной особенностью брошюры «Альтернатива-прогресс» является то, что в ней многократно воздаются хвалы Сталину, а вот имя Ленина ни разу не упоминается. Это не случайно: поскольку к вопросам, рассматриваемым в брошюре, имеет самое непосредственное отношение работа Ленина «Империализм, как высшая стадия капитализма», то говорить о Ленине и не сослаться на нее было бы со стороны авторов брошюры вопиющей научной недобросовестностью. А ссылаться на эту работу авторам брошюры ох как не с руки, потому что им пришлось бы процитировать следующие строки:

«…самая глубокая экономическая основа империализма есть монополия. Это — монополия капиталистическая… Но тем не менее, как и всякая (курсив мой.—В. Б.) монополия, она порождает неизбежно стремление к застою и загниванию. Поскольку устанавливаются, хотя бы на время, монопольные цены, постольку исчезают до известной степени побудительные причины к техническому, а следовательно, и ко всякому другому прогрессу, движению вперед; постольку является далее экономическая возможность искусственно задерживать технический прогресс. …конечно, монополия при капитализме никогда не может полностью и на очень долгое время устранить конкуренции с всемирного рынка… Конечно, возможность понизить издержки производства и повысить прибыль посредством введения технических улучшений действует в пользу изменений. Но тенденция к застою и загниванию, свойственная монополии, продолжает в свою очередь действовать, и в отдельных отраслях промышленности, в отдельных странах, на известные промежутки времени она берет верх» [347, c. 396–397], —

и открыто не согласиться с ними. Но авторам брошюры не хочется спорить с Лениным, поскольку они сознают, что ее потенциальная аудитория состоит главным образом из людей, чтящих имя и образ Ленина по-религиозному. И раз открыто отмежевываться от Ильича не в интересах авторов брошюры, они отмежевываются от него скрыто-путем умолчания…

Кстати говоря: из того факта, что государства, рожденные революциями XX века, и эксплуататорские классы всех остальных государств могли бы лишь очень плохо способствовать прогрессу производительных сил и началу Научно-технической революции — НТР, если бы не давили друг на друга, следует очень интересный вывод. Представим себе, что в первой половине XX века победила мировая пролетарская революция и всех старых эксплуататоров экспроприировали. Ни о каком начале перехода к коллективистскому обществу, к социализму до НТР не могло быть и речи; следовательно, весь мир покрылся бы неоазиатскими и буржуазными — типа ГДР — государствами. Последствия этого были бы точно такими же, как и в том случае, если бы пролетарская революция не победила ни в одной стране: почти полная остановка промышленного прогресса (за исключением прогресса в производстве оружия), полный разгром организаций эксплуатируемых классов и исчезновение у человечества иных перспектив, кроме более или менее скорой гибели. Выходит так, что до появления компьютеров наилучшим оказался именно тот путь, по которому и прошло до НТР человечество: победа революций и утверждение неоазиатского строя лишь в некоторых странах, а в остальных — либо поражение революций, либо их отсутствие. Впрочем, этот путь был единственно возможным, неизбежным…

* * *

На конференции ООН по окружающей среде и развитию, прошедшей в июне 1992 г. в Рио-де-Жанейро, отмечалось, что «с 1972 г. …мировой совокупный общественный продукт возрос на 20 трлн. долл. Но только 15% этого прироста пришлось на развивающиеся страны. Более 70% досталось и без того уже богатым странам… каждый ребёнок, родившийся в развитой стране, потребляет в 20–30 раз больше ресурсов планеты, чем ребёнок в стране третьего мира»⁷².

«В 1850 году в Европе и США уровень доходов на душу населения составлял в среднем около 145 долларов, в то время как в колониальных и зависимых странах-80 долларов. К 1976 году он увеличился в крупнейших капиталистических странах на 3240 долларов. В странах Южной и Юго-Восточной Азии за тот же период этот показатель возрос в среднем на 138 долларов, в Африке (без стран Северной Африки и ЮАР) — на 160, в странах Северной Африки, Ближнего и Среднего Востока-на 470, в Латинской Америке — на 735 долларов» [711, с. 132].

«По некоторым данным, и сейчас развивающиеся страны теряют ежегодно 50-100 млрд. долл. в процессе товарообмена с империалистическими государствами» [81, c. 17]⁷³.

Только за три года, с 1979 по 1982, общая внешняя задолженность «развивающихся» стран (не считая основных экспортеров нефти-таких, как Кувейт и всякие прочие там арабские эмираты) возросла более чем в полтора раза — с 280 до 449 млрд. долл. [cм.: 153, c. 417].

Разумеется, бывают и исключения. Некоторые, некогда отсталые арабские страны, в недрах которых хранятся огромные запасы нефти, сегодня по уровню жизни своего населения не очень-то отличаются от высокоразвитых империалистических держав. Искусно сыграв на противоречиях между двумя супердержавами-США и СССР, — господствующие классы этих молодых капстран стали торговать с империалистическими державами «на равных» и даже время от времени диктовать им свои условия и на собственно нефтяном рынке, и на международном рынке капиталов:

«Рынок нефтедолларов представляет собой ту сферу, где столкнулись интересы развитых капиталистических стран-потребителей нефти и нефтедобывающих стран. Если в первый период крупные банки и фирмы полностью диктовали свои условия, самостоятельно устанавливали порядок привлечения и использования средств нефтедобывающих стран, то постепенно эти функции переходят в руки банковских учреждений и финансовых компаний нефтедобывающих стран, которые начинают играть роль равноправных партнеров в международных валютно-кредитных отношениях» [610, c. 212].

Однако немногие исключения лишь подтверждали общую тенденцию: уровень технического развития и уровень жизни слаборазвитых стран хотя и повышаются (в общем; во многих странах в те или иные периоды они, напротив, понижаются), но при этом все больше и больше отстают от соответствующих уровней высокоразвитых капстран⁷⁴. Пролетариату высокоразвитых стран — хотя он сам, как мы уже доказывали выше, не является эксплуататором трудящихся средне- и слаборазвитых стран-перепадает немалая доля сверхприбылей, высосанных буржуазией высокоразвитых стран из эксплуатируемых классов средне- и слаборазвитых стран. Не все, но многие пролетарии Западной Европы, Северной Америки, Японии живут весьма комфортабельно. Из этого факта такие теоретики, как, например, Маркузе, делают вывод, что сегодня пролетариат перестал быть классом, обреченным на то, чтобы рано или поздно сделать революцию:

«Согласно Г. Маркузе, в высокоразвитом индустриальном обществе исчезают социальное неравенство, нищета и создаются, в связи с этим, благоприятные условия для значительного подъема материального уровня трудящихся и активного стимулирования их потребительского спроса. Современный рабочий-активный потребитель, и, как таковой, кровно заинтересован в нормальном функционировании капиталистического общества. „Современному рабочему, — заявляет Г. Маркузе, — есть что терять, кроме своих цепей. Ведь у него собственная комфортабельная квартира, холодильник, телевизор, наконец, автомобиль. Это уже совсем другая социальная фигура, нежели пролетарий ХIХ столетия, о котором писали К. Маркс и Ф. Энгельс. В эпоху научно-технической революции рабочий теряет свою профессиональную автономию, которая раньше делала его членом общества, отличающимся от других по характеру труда. Эти изменения в характере труда и в средствах производства изменяют поведение и сознание рабочего до такой степени, что он не является больше живым отрицанием существующего строя“» [321, c. 71–72]⁷⁵.

«Идея о превращении „развитого индустриального общества“ в „тоталитарное общество“ и акцент на „тотальном“ отрицании как способе его разрушения связаны у леворадикальных идеологов прежде всего с тезисом об „исчезновении“ в этом обществе революционного „агента исторического процесса“, о „дереволюционизации“ рабочего класса. „В капиталистическом мире, — пишет автор „Одномерного человека“, — они (буржуазия и пролетариат. — В. Б.) до сих пор являются основными классами. Однако развитие капитализма привело к таким структурным и функциональным изменениям этих двух классов, что они, по-видимому, больше не являются носителями исторических преобразований. Скрытая заинтересованность в сохранении и совершенствовании существующих институтов примиряет эти ранее антагонистические классы во все увеличивающемся масштабе… Ввиду отсутствия носителей социальных перемен критика находит себе место лишь на очень высоком уровне абстракции“» [42, c. 84].

Очень многим современным пролетариям действительно есть что терять. Однако из этого вовсе не следует, что пролетарии — и, в частности, пролетарии высокоразвитых стран-перестали быть потенциально революционным классом; из этого следует только то, что пролетарии высокоразвитых стран начнут активно бороться за политическую власть лишь после того, как рухнет система неоколониализма и приток сверхприбылей из средне- и слаборазвитых стран в высокоразвитые резко и сильно сократится (в результате чего уровень жизни пролетариев высокоразвитых стран столь же быстро и резко упадет — их соотечественники-буржуи начнут отнимать у них больше прибавочной стоимости, чем раньше, чтобы компенсировать потерю неоколониальных сверхприбылей). Что же может нанести тот удар системе неоколониализма, от которого она рухнет? — Да не что иное, как революции в средне- и слаборазвитых странах, которые, в свою очередь, будут порождены грядущим третьим империалистическим переделом мира — подобно тому, как вторая мировая война породила волну революций, начавшуюся в Азии, а затем перекинувшуюся в Африку и Латинскую Америку и продолжавшуюся более трех десятков лет.

Вне всякого сомнения, третий империалистический передел мира будет очень сильно отличаться от первых двух. Одним из основных источников этих отличий станет тот факт, что первые две мировые войны происходили еще в эпоху «классической» мировой системы колониализма, а третья всемирная разборка будет происходить в условиях нынешней системы неоколониализма. Во времена первых двух мировых войн в мире было несколько сильных империалистических держав, а весь остальной мир представлял собой большей частью их колонии, и лишь меньшей частью — полуколонии, очень слабые и экономически, и политически. Поэтому первые два больших империалистических передела мира происходили так: небольшое число сильнейших держав делились на два блока, непосредственно вступали в схватку друг с другом, а все остальные государства следовали за тем или другим блоком в роли оруженосцев, снабженцев и прочего обслуживающего персонала — одним словом, в роли статистов. В XXI веке все будет иначе, поскольку современные средне- и слаборазвитые страны — это уже не прежние колонии, но сплошь политически суверенные государства; и хотя все они находятся в той или иной степени полуколониальной зависимости от наиболее высокоразвитых империалистических государств, однако среди этих полуколоний мы все же видим немало довольно сильных — и экономически, и политически — буржуазных государств со своими особыми, вполне определенными империалистическими интересами и межимпериалистическими противоречиями. Эти государства примут в третьем переделе мира хотя и не абсолютно, но все же в большой мере самостоятельное участие — они уже будут не просто участвовать в массовке, но играть свои собственные, хотя и не главные, роли. Противоречия между такими государствами не могут полностью вписаться в рамки противостояния между двумя блоками сильнейших империалистических держав. Следовательно, во-первых, многие среднеразвитые (и даже слаборазвитые) капиталистические государства уже не будут просто снабженцами и оруженосцами сильнейших держав, как в первых двух мировых войнах, но будут вести свои войны; а во-вторых, в процессе третьей всемирной разборки мировая буржуазия разделится отнюдь не на два, а на большее количество противостоящих друг другу блоков, ведущих, скорее всего, не единую мировую войну, но несколько больших локальных войн, почти (но не обязательно полностью!) одновременных, так или иначе связанных между собой и переходящих друг в друга. Таким образом, третий большой империалистический передел мира скорее всего будет не единой мировой войной, но цепочкой больших локальных войн.

Основным театром военных действий в первой мировой войне была Европа. Во второй мировой к Европе добавился еще один, почти столь же основной — Восточная и Юго-Восточная Азия плюс немалая часть Океании. В третьем переделе мира будет несколько одинаково важных театров военных действий, разбросанных по всему миру: цепь локальных войн охватит практически весь земной шар — сегодня в мире столько несводимых друг к другу узлов межимпериалистических противоречий, что их никак не получится стянуть в один или два каких-то определенных региона, чтобы там разрубить их все. И если первые две мировые войны велись сильнейшими империалистическими державами (за исключением США) либо на своей же территории, либо в непосредственной близости от нее, то третья всемирная буржуйская разборка, скорее всего, начнется на территории средне- и слаборазвитых стран, а на территорию высокоразвитых стран перекинется не сразу — если вообще перекинется. В эпоху «классического» колониализма капитал высокоразвитых стран был вынужден сам нести бремя расходов и по удержанию трудящихся средне- и слаборазвитых стран в своей власти, и по борьбе между сильнейшими империалистическими державами за передел мира; в эпоху неоколониализма оказалось возможным переложить огромную долю и тех, и других издержек господства на плечи «туземной» буржуазии. Точно так же, как сегодня буржуазия высокоразвитых стран эксплуатирует пролетариев средне- и слаборазвитых стран руками «туземной» буржуазии (и, таким образом, снимает сливки и пенки с прибавочной стоимости, отнятой у этих пролетариев, при этом перекладывая весь труд по ее отнятию на плечи местных капиталистов), — точно так же различные группировки буржуазии высокоразвитых стран начнут третий передел мира между собой руками буржуев средне- и слаборазвитых стран (которые будут драться между собой, проливая при этом кровь своих пролетариев, одновременно и за свои особые интересы, и за интересы буржуев высокоразвитых стран), снимая сливки и пенки с прибылей, приносимых войной, а основные издержки войны свалив на плечи этих самых «туземных» буржуев (которые, в свою очередь, свалят их на плечи своих пролетариев). Это означает, что такие войны, как недавний захват Ирака Соединенными Штатами Америки, вряд ли будут типичными для предстоящего передела мира: в подавляющем большинстве случаев будут иметь место такие войны, как та, что была между Ираком и Ираном в 80-е гг. Может быть, цепочка локальных империалистических войн так и не коснется Западной Европы, США и Японии — хотя, возможно, в конце концов эти войны перекинутся и на какую-то часть названных регионов.

В отличие от второй мировой войны, финал которой в 1944 году — через пять лет после ее начала — уже был очевиден, цепочка больших локальных войн, предстоящая человечеству в XXI веке, может продолжаться довольно долго без очевидных предзнаменований того, когда и чьей победой она закончится. Это обстоятельство несомненно будет повергать в отчаяние миллионы пролетариев, вооруженных, организованных в воинские части и посланных на смерть буржуазией — и делать их готовыми к тому, чтобы повернуть оружие на своих же начальников и господ. Кроме того, среди участников грядущего империалистического передела мира не будет таких мощных молодых тоталитарных государств, как СССР и нацистская Германия, способных настолько же эффективно контролировать угнетенных трудящихся и подавлять в зародыше любую организованную оппозицию. Это второе обстоятельство больше сближает грядущую всемирную разборку с первой мировой войной, чем со второй. Благодаря этим двум обстоятельствам третий большой империалистический передел мира, по всей вероятности, породит волну революций, которые начнутся во время него и прокатятся по земному шару. Поскольку основные военные действия не будут локализованы лишь в одной части света, как во времена первой мировой войны, то и революции XXI века начнутся и развернутся в нескольких частях света — может быть, не совсем одновременно, но по крайней мере одна за другой, цепочкой, гирляндой. А раз войны прежде всего разгорятся в средне- и слаборазвитых странах, то и революции разгорятся прежде всего именно в таких странах (прежде всего, наверное, в среднеразвитых, где пролетариат более силен и сознателен)⁷⁶. В высокоразвитых странах пламя революции сможет разгореться лишь позднее — в результате революций в средне- и слаборазвитых странах, которые уменьшат поток монополистических сверхприбылей в высокоразвитые страны: как уже было сказано выше, монополии последних, чтобы компенсировать свои потери, будут вынуждены усилить эксплуатацию своих пролетариев-соотечественников, чем и доведут их — более сознательных и менее терпеливых, чем их забитые братья по классу из более бедных стран — до революции.

Поскольку буржуазные государства средне- и слаборазвитых стран будут гнать своих пролетариев в бой не только пулеметами заградотрядов, но и национальной идеей, патриотическим и религиозным чувством, то среди пролетариев Азии, Африки, Латинской Америки, Восточной и Южной Европы через какое-то время после начала войн неизбежно вспыхнет ярким пламенем ненависть — как это ни кажется сейчас невероятным — к своему национальному и территориальному патриотизму, к своей традиционной вере. Будут твориться вещи, совершенно невозможные сегодня: в целом ряде стран, где сегодня широко распространены патриотические и религиозно-фундаменталистские настроения, через несколько лет после начала третьей всемирной бойни интернационалистические и антиклерикальные идеи будут так же популярны, как в России 1917 или в Германии 1918 г. При этом национально-освободительные движения, популярные в таких странах сегодня, в ходе предстоящих человечеству больших войн дискредитируют себя в глазах тех самых масс, которые сегодня поддерживают их.

Почему так? — А дело в том, что так же, как и национально-освободительные движения в Европе во времена первой мировой войны, современные национально-освободительные движения Азии, Африки, Латинской Америки, Восточной и Южной Европы наглядно обнаружат в ходе третьего империалистического передела мира свой буржуазный, империалистический характер. Всякая политическая организация, выступающая под национально-освободительными лозунгами, объективно выступает за власть своей национальной буржуазии (почему это так, нетрудно понять, если мы вспомним, что, как мы уже видели выше, нация есть организация, созданная и руководимая либо буржуазией, либо неоазиатской бюрократией) — а следовательно, ее лидеры и аппарат управления либо изначально находятся под контролем национальной буржуазии, либо вскоре после ее создания скупаются ею на корню. Следовательно, все национально-освободительные организации, какими бы оппозиционными правящим режимам они ни были, в ходе грядущего третьего империалистического передела мира поддержат свои национальные государства в их войне. Все эти фундаменталисты, сапатисты, маоисты, сандинисты, кастристы, тупомаровцы, сендеролуминосовцы и прочие курдские рабочие партии и национальные фронты будут вести себя точно так же, как вело себя, к примеру, украинское национально-освободительное движение в годы первой мировой войны.

Как известно, украинские националисты — как «социалисты», так и не-социалисты — болтались между империализмом Антанты и империализмом Тройственного союза, поочередно продавая украинских рабочих и крестьян на пушечное мясо то одному, то другому. Против пролетарской революции в бывшей Российской империи украинские националисты выступили под знаменем все той же национальной идеи. Как в результате стали относиться к Украине-матери, к украинской национальной идее, к украинской культуре украинские рабочие и крестьяне — великолепно описал не кто иной, как один из виднейших лидеров и идеологов тогдашнего украинского национализма, «социал-демократ» и верный слуга Антанты Владимир Винниченко:

«…шрапнель пушек с той стороны Днепра осыпала крышу… Центральной Рады (речь в цитируемых отрывках идет о январе — феврале 1918 г. — В. Б.). А пушки те были наши собственные, не из Московии привезенные, принадлежали они нашим украинским воинским частям. И большинство большевистского войска состояло из наших же солдат: те же наши полки имени Дорошенков, Сагайдачных, стоявшие в Киеве, они нас тащили за косы и били сапогами в спину. Латыши и русские только руководили ими, только командовали и организовывали. Без этих „гетманских“ полков никакие латыши и русские ничего не сделали бы… Это надо честно и искренне признать.

…я умышленно поехал не в Житомир, а на другой конец Украины, на юг. Я ехал восемь дней среди солдат, крестьян и рабочих, меняя своих соседей на многочисленных пересадках. Таким образом, я имел случай видеть на протяжении этих дней словно в разрезе народных слоев их настроение.

Я рекомендовал бы всем правителям и правительствам время от времени проехаться по своему краю в телячьих вагонах, набитых „их“ народом, и, смешавшись с ним, послушать его. Это — полезнее, чем несколько десятков совещаний с парламентскими фракциями.

Я к тому времени уже не верил в особенную привязанность народа к Центральной Раде. Но я никогда не думал, что могла быть в нем такая ненависть. Особенно среди солдат. И особенно среди тех, которые не могли даже говорить по-русски, а только по-украински, которые, значит, были не латышами и не русскими, а своими, украинцами. С каким презрением, злостью, с какой мстительной издевкой они говорили о Центральной Раде, о Генеральных Секретарях, об их политике.

Но что было в этом действительно тяжело и страшно, так это то, что они вместе с тем высмеивали и все украинское: язык, песню, школу, газету, книжку украинскую. Впечатление было такое, словно разозленный матерью сын вывел ту мать на площадь, сдирал с нее одежду, бил ее по лицу, бросал в грязь и выставлял ее, голую, побитую, растерзанную, на посмешище, на издевательство, на публичный стыд и позор. И делал это с каким-то таким необычным, диким, циничным сладострастием и злостью…» [111, с. 254–255, 259–260. Перевод цитаты с укр. яз. мой. — В. Б.].

Если третий большой передел мира начнется — а пока что не видно никакой силы, которая могла бы воспрепятствовать его началу, — то эта картина неизбежно повторится в ходе грядущих войн и революций на разных континентах, во множестве стран. Предстоящие человечеству в XXI веке революции в средне- и слаборазвитых странах не будут национально-освободительными, патриотическими — напротив, они будут антипатриотическими, направленными в первую очередь против буржуазии в своих же собственных странах, против ее государств и ее патриотической идеологии.

С нами наверняка не согласится Ю. И. Семенов, который дает иной, чем мы, прогноз на будущее:

«В действительности существует и другой — оптимистический (для периферии и человечества) вариант. В России берут верх патриотические левые силы. Возникает союз России, Китая и Индии, становящийся ядром, вокруг которого объединяются если не все, то большинство стран периферии. Возникает своеобразная организация периферийных наций и военный союз, имеющий целью оградить периферийные страны от угроз и агрессии Запада. Тем самым сокращается, а затем и исчезает почва, которая питает исламизм и глобальный террор. Объединившись, периферия добивается ликвидации экономической и политической зависимости от Запада и тем самым перестает быть периферией. Исчезает паракапитализм. Рушится глобальное классовое общество. Вновь, как это было до крушения СССР, возникает вторая мировая система, второй центр, возникает сила, способная дать отпор всем притязаниям Запада.

В результате Запад лишается возможности эксплуатировать незападные страны. Однако это еще не все. Выше уже приводились цифры, из которых следует, что даже по чисто физическим причинам страны периферии в принципе не могут сравняться по уровню производства и потребления с государствами центра. Но это не единственный и даже не главный вывод. Суть состоит в том, что развитие стран периферии невозможно без ограничения потребления природных ресурсов странами ортокапиталистического центра. Ясно, что центр на это никогда добровольно не пойдет. Источники природных ресурсов, используемые им, в большинстве своем находятся на территории периферийных стран. Запад настолько кровно заинтересован в свободном доступе к этим источникам, что в новой „Стратегической концепции НАТО“, одобренной в апреле 1999 г., специально оговаривается, что союз оставляет за собой право на вооруженные действия в любой части мира в случае перебоев в поставке жизненно важных ресурсов. С созданием второго центра, обладающего реальной силой, доступ ортокапиталистического центра к природным ресурсам будет резко ограничен.

Лишившись возможности эксплуатировать незападные страны и использовать в неограниченном количестве их природные ресурсы, ортокапиталистический центр вынужден будет пойти на перестройку всей своей социально-экономической структуры. Уничтожение паракапитализма с неизбежностью приведет к крушению и ортокапитализма. Капитализм на земле перестанет существовать. Его сменит иной общественный строй.

…Если реализуется оптимистическая альтернатива или другая, близкая к ней, на Земле утвердится принципиально новый общественный строй — коммунистический» [588, с. 204–205].

«Не исключено, что Россия, как это полагали теоретики евразийства еще в 20-х годах, объединит вокруг себя значительную часть стран периферии и поведет их на штурм бастионов центра» [593, с. 330].

Можно утверждать с уверенностью, что если бы развитие человечества пошло по сценарию Семенова, то, вопреки его ожиданиям, капитализм сохранился бы, а коммунизм наверняка не смог бы утвердиться на Земле: именно тот союз России, Китая и Индии, о котором мечтает Семенов, погубил бы антикапиталистические революции и спас бы капитализм от гибели.

Дело в том, что любые патриотические силы, придя к власти, неизбежно довольно скоро (как правило, просто сразу) отдадут эту власть в руки либо буржуазии, либо неоазиатской бюрократии. Полностью лишить эксплуататорские классы власти — хотя бы на какое-то время — может только антипатриотическое, осознанно антигосударственное восстание эксплуатируемых классов. Если у власти в государствах, борющихся с США и другими высокоразвитыми капиталистическими державами, будут патриоты — безразлично, «левые» или откровенно правые — то это будет борьба, объективно (то есть независимо от того, каких идей придерживаются эти самые патриоты и какие цели они перед собой ставят) направленная на переход доминирующей роли в мире от одних держав к другим при сохранении эксплуататорского, классового общества (капитализма или неоазиатского общественного строя) во всем мире. Именно такую борьбу в свое время вели Советский Союз и Китай, принявшие участие в империалистическом разделе мира и превращавшие поддерживаемые ими компартии и национально-освободительные движения в орудия этого раздела.

Однако история — очень ироничная дама — сыграла с неоазиатскими государствами злую шутку. Ирония истории на сей раз заключалась в следующем: для того, чтобы одержать верх над своими соперниками на мировой арене, неоазиатской бюрократии СССР и Китая были нужны машины и новейшие технологии — а для того, чтобы их получить, пришлось выжимать из своих государственных рабочих последние соки, гнать на Запад дешевое сырье и взамен получать машины и новейшие технологии. Таким образом, борясь с высокоразвитыми империалистическими державами, неоазиатская бюрократия вновь загнала эксплуатируемые классы своих стран в полуколониальную кабалу⁷⁷, логическим завершением которой стала реставрация изначально неэффективного капитализма в СССР и Китае.