6. Реставрация капитализма и формирование современного СНГовского пролетариата

6. Реставрация капитализма и формирование современного СНГовского пролетариата

«Страна победившего социализма» не существовала в гордом одиночестве, но была составной частью единого мирового социального организма, развитию которого задавали тон экономические законы монополистического капитализма. Это становилось тем более очевидным, чем больше СССР и другие страны Восточного блока втягивались в 1960-1980-е годы в мировой рынок и международную конкуренцию, чем быстрее в СССР реставрировался капитализм. А в международной конкуренции, как известно, побеждает, получает б?льшие прибыли и живет пышнее и роскошнее та буржуазия, у эксплуатируемых которой рабочих либо производительность труда выше, либо заработная плата ниже.

Побеждать в международной конкуренции путем увеличения производительности труда, что требовало качественного скачка в производительных силах, советская обуржуазивающаяся бюрократия не могла, даже если бы и хотела (поползновением в эту сторону явились провалившиеся хрущевские планы «догнать и перегнать Америку» и построить «коммунизм» — на самом деле могучий неоазиатский строй! — к 1980 г.). Оставался путь резкого снижения заработной платы, т. е. путь отказа от брежневской политики «классового компромисса», путь экспроприации рабочего до последней нитки и выжимания его трудового пота до последней капли — благо, что по этому пути уже двинулась при Рейгане и Тэтчер буржуазия империалистических центров Запада.

На этом пути, по которому обуржуазивающаяся советская бюрократия пошла с периода перестройки, она не достигла и не могла достичь уровня производительных сил, сравнимого с уровнем таковых в странах Запада (наоборот, уровень производительных сил резко упал). Чего она достигла, так это чудовищного личного преуспеяния и обогащения, патологически-паразитической роскоши, которая показалась бы бесовским наваждением суровым фанатикам времен молодого капитализма и молодого неоазиатского строя — купцам — старообрядцам или сталинским директорам.

В прежнюю эпоху, когда капитализм и неоазиатский строй находились в своей фазе подъема и являлись революционными общественными формациями, они были жестоки и безжалостны ничуть не меньше, чем современный упадочный капитализм. Страдания крестьян, согнанных при «коллективизации» с земли и загнанных на завод, стоят страданий безработных, выгнанных с этого завода, когда производство на нем в 1990-е годы рухнуло. Но в первом случае мы имеем дело с оплаченным чудовищной ценой общественным прогрессом, а во втором — с оплаченными столь же чудовищной ценой упадком и деградацией.

Сталинский директор имел право искренне верить, что создает великую страну и даже строит социализм (и он действительно закладывал фундамент социализма в том смысле, что создавал развитые производительные силы); современному нуворишу не на что сослаться для своего исторического оправдания, кроме как на жажду барыша и наживы. Перефразируя полуфеодального — а потому субъективно резко антибуржуазного — реакционера XIX в. Константина Леонтьева: рабочие и крестьяне, недоедая и выбиваясь из сил, работали, ученые изобретали, поэты мечтали, герои шли на плаху, чтобы в конце концов на мерседесе приехал некто в бордовом пиджаке, сгреб все себе в карман и провозгласил: «Ша! История закончилась!»

«Ладно!» — ветви сказали,

Но ствол безмолвно ждет.

«Давай!» — орут гости в зале,

Но хозяин предъявит счет.

(Бертольт Брехт)

И действительно, если хозяин, т. е. трудовая масса, за счет труда и мук которой разыгрывалась и разыгрывается трагедия всемирной истории, в конце концов не предъявит свой счет тем, кто обильно и роскошно пировал в разгар чумы, тогда род людской жизни не заслуживает — и жить не сможет…

* * *

Буржуазия не является единым сознательным субъектом, и переход от неоазиатской общественно-экономической формации к государственно-монополистическому капитализму на территории СССР в 1985–1991 гг. произошел не вследствие заранее разработанного плана, но методом тыка, явился результатом столкновений и борьбы разных групп, течений и настроений советской обуржуазивающейся бюрократии.

Ситуация, когда господа дерутся между собой, выясняя, как лучше драть шкуру со своих рабов и кому должна достаться б?льшая часть этой шкуры, — такая ситуация при прочих равных условиях много благоприятней для борьбы рабов против господ, чем ситуация, когда господа дерут с них шкуру вместе и дружно. Пока господа выясняли, в каких формах и с какой скоростью переходить к «рынку и демократии», они, отвлекшись на подобный междусобойчик, поневоле утратили контроль над своими рабами. И рабы не замедлили этим воспользоваться.

Первым массовым рабочим выступлением нового периода стала шахтерская забастовка летом 1989 г. Во время этой забастовки во многих шахтерских городах создалась ситуация фактического двоевластия, наряду с прежней бюрократической властью возникла власть стачкомов. Эти стачкомы осуществляли рабочий контроль над производством и распределением, запретили продажу алкоголя и организовали рабочие дружины для борьбы с преступностью. Этими рабочими дружинами в Донбассе было раскрыто несколько банд, долгое время занимавшихся квартирными кражами [см. 233, с. 243. Подробнее о двоевластии во время шахтерской стачки 1989 г. см. 204, с. 84–85].

В обращении созданного на основе шахтерских стачкомов Союза трудящихся Кузбасса, принятом в ноябре 1989 г., говорилось:

«Товарищи!

Несколько месяцев назад шахтеры и металлурги, строители и транспортники, служащие и интеллигенция, пенсионеры и молодежь вышли на улицы, чтобы сказать решительное „нет“ прошлому; нет! — административно-командной системе; нет! — пренебрежительному отношению к нуждам народа; нет! — социальной несправедливости; нет! — отступлению от социализма…

Союз трудящихся Кузбасса — выражение решимости народа взять дело перестройки в свои руки… Хотим доказать, что способны не только трудиться на полях и в забоях, но и, когда это необходимо, брать на себя всю полноту ответственности. Ответственности за труд и быт наших жен и матерей, за счастливое детство наших детей, за обеспеченную старость наших родителей, за чистоту воздуха и рек нашей большой и малой родины, за судьбу социализма в нашей стране.

…Наши принципы: фабрики и заводы — рабочим, землю — крестьянам, средства и продукты производства — трудящимся, Советам — истинное народовластие, с КПСС — сотрудничество в решении хозяйственных и политических задач» [268, с. 150–151].

Не мудрено, что уцелевшие с доперестроечных времен старые марксисты — подпольщики, а равным образом появившиеся в небольшом количестве молодые марксисты могли иметь надежды на грандиозные перспективы нового рабочего движения в России, надежды, о которых говорится в приведенном выше высказывании А. Гусева. Уже известный нам герой новочеркасской забастовки Петр Сиуда говорил в 1988 г.:

«Я не думаю, что трудящиеся пойдут за теми, кто хочет реставрации капитализма… Да, трудящиеся разочаровались в коммунистической партии, не верят ей… Но в массе своей они верят делу революции, делу наших отцов…

Понимаете, трудящиеся все-таки верят большевизму… Они интуитивно верят, что здоровое развитие нашей страны должно происходить на социалистической основе. Это их классовый инстинкт» [470, с. 49–50].

Однако все подобные надежды оказались жестоко обмануты. События в который уж раз показали, что «классовый инстинкт» — вещь необходимая, но явно недостаточная, и что для ведения классовой борьбы необходимо классовое сознание, которое, хотя и невозможно было бы без опоры в соответствующем классовом инстинкте, но все-таки отнюдь не сводится к рефлекторному «вздоху угнетенной твари».

Борющимся в 1989–1991 гг. пролетариям было присуще чрезвычайно спутанное и неясное сознание — куда более спутанное и неясное, чем борющимся пролетариям 1959–1962 гг. Стремление вновь обрести человеческое достоинство и взять на себя всю полноту ответственности парализовывалось рыночными и демократическими иллюзиями, надеждой, что достичь человеческого достоинства и подлинной свободы можно будет посредством введения «рыночной экономики» и «парламентской демократии», которые на самом деле согнут трудящихся в еще более крутой бараний рог.

В уставе Союза трудящихся г. Инты, принятом в начале 1990 г., среди главных целей этого Союза было названо «Содействие передовым политическим взглядам, учет многообразия идей и форм экономического развития, основанных на принципе „Свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех“» [562, с. 358].

Если для Маркса в свое время необходимым условием общества, в котором «свободное развитие каждого станет условием свободного развития всех», было уничтожение товарного производства с присущими ему «многообразием идей и форм экономического развития», то наивные шахтеры искренне верили, будто «свободное развитие каждого» будет обеспечено введением «рыночной экономики» и «свободы частной инициативы». Очень скоро им предстояло чрезвычайно болезненно в этом разочароваться…

Общинно-коллективистские традиции, хотя уже чрезвычайно сильно разложенные в брежневское время, все-таки продолжали еще существовать. Классовая ненависть к эксплуататорам, к богатым и властным, к «толстопузым начальникам», к «номенклатуре», но равным образом к «спекулянтам» и «кооператорам», оставалась отличительной чертой народного сознания в 1989–1991 гг. Но не было привычки, способности и готовности к совместной борьбе, не было веры в возможность иного мира, той веры, которая была у рабочих в 1917 г. и без которой никакая революция немыслима, не было, наконец, людей и сколько-нибудь реальных организаций, которые могли бы дать великому гневу и великой ненависти угнетенных масс ясную и определенную программу действий и увлечь широкие массы на борьбу за эту программу. Социалистически настроенных интеллигентов во время перестройки оставалось весьма немного (и какого пошиба «социализм» был у подавляющего большинства из них!), тех из них, кто пытался систематически и регулярно вести пропаганду в пролетариате, насчитывалось еще на два порядка меньше, а таких интеллигентов и передовых рабочих, кто, имея революционно-социалистические взгляды, пользовался бы известностью и уважением у сколько-нибудь значительных групп пролетариата (хотя бы в масштабах одного завода), по всем необъятным просторам СССР можно было пересчитать на пальцах одной руки…

При всем при том и старая обуржуазивающаяся бюрократия, и новая, стремительно складывающаяся буржуазия боялись пролетариата. Председатель ЦКК КП РСФСР (замечательная была «компартия»!) Н. Столяров писал 6 августа 1991 г. в «Комсомольской правде» (замечательная «Комсомольская правда»!):

«…Тревогу сегодня вызывает другое.

В [рабочем] движении набирает силу старая инерция, которую можно назвать желанием начать все сначала. Снова звучат большевистские лозунги (!!! — В. Б.) против власти (тогда царской, теперь президентской), снова следуют разоблачения „агентов империализма“, призывы к формированию рабочих комитетов на предприятиях — по существу, параллельных органов власти — для борьбы с законами о разгосударствлении, приватизации и т. п.» [цит. по 204, с. 85–86].

Достаточно лево, для ее социального положения, настроенная преподавательница МГУ им. Ломоносова Н. И. Разуваева констатировала в своем спецкурсе, что к 1991–1992 годам «в массовом сознании рабочих стало более заметно противопоставление собственных интересов интересам государственным. Получило распространение мнение, что старые и новые государственные структуры работают лишь на себя, усилился поиск классовых врагов, классовое противостояние. Это было напрямую связано с социальной неустроенностью рабочего человека.

Налицо ситуация, когда на повестку дня России острее, чем прежде, встал рабочий вопрос» [цит. по: 233, с. 245].

Но страхи врагов пролетариата оказались столь же безосновательны, как и надежды его друзей…

* * *

Великая экономическая катастрофа 1990-х годов нанесла по рабочему движению перестроечных лет смертельный удар.

Требования отставки Горбачева, введения «парламентской демократии» и «свободного рынка» были удовлетворены — но до какой степени реальные «демократия» и «рынок» оказались непохожи на воображаемые! Один современный западный марксист заметил, что разочарование народа в прошлых революциях (Великой Французской, Октябрьской и др.) происходило оттого, что они не реализовали того, чего ждали от них трудящиеся массы — Великая Французская революция не ввела строй свободы, равенства и братства, а Октябрьская революция не установила советскую власть и социализм. Антикоммунистические и бархатные «революции» 1989–1991 годов осуществили то, чего от них хотели — создали «рыночную экономику» и «парламентскую демократию», — и именно поэтому народ в них разочаровался. Реальные «рынок» и «демократия» не имели ничего общего с иллюзорными представлениями о них. Общественные низы, разочаровавшись в «коммунизме», почти сразу вынуждены были разочароваться и в «демократии». Два подобных разочарования подряд не могли не породить апатию и безнадежность, абсолютное неверие в возможность изменить мир.

«Шоковая терапия», т. е. чудовищная инфляция 1992–1993 годов, повлекшая грандиозное падение жизненного уровня, оказала на трудящихся не революционизирующее, а парализующее воздействие. Вот что пишет об этом относительно левый социал-демократ Борис Кагарлицкий:

«Освобождение цен в январе 1992 г., стремительное падение жизненного уровня и резкое изменение условий жизни привели к совершенно не тем результатам, на какие надеялись лидеры неокоммунистов. „Шоковая терапия“ парализовала волю и сознание людей. На несколько месяцев нормальному работнику вообще стало не до политики. Всех волновало только одно: как выжить?… Советский человек, совершенно не приученный жить в условиях рынка, оказался брошен в неуправляемую стихию. Не понимая, что творится вокруг, каждый пытался выплыть в одиночку.

Неокоммунистические (на самом деле — КПССовские по происхождению и буржуазные, крайне правые, а некоторые из них даже фашистские по своему политическому характеру. — В. Б.) организации не желали с этим считаться. Каждые две или три недели они проводили очередной митинг… На митингах было много людей: по сравнению с „доавгустовским“ периодом движение заметно выросло. Но вскоре рост прекратился. Митинги становились как бы ритуальным сбором одних и тех же товарищей.

Не менее характерно, что на улицах сначала почти не было людей средних лет. Власти утверждали, что протестуют только пенсионеры. Это было ложью. На улицы выходило немало молодежи… Но люди среднего возраста, обремененные семьей, необходимостью кормить и одевать детей, пытавшиеся сохранить работу, и хоть как-то поддерживать привычный образ жизни, на митинги не ходили» [250, с. 182].

В условиях экономического краха, неработающих предприятий, неоплачиваемых отпусков и чудовищной инфляции, пролетарии не столько эксплуатировались как рабочие, сколько разорялись и страдали как потребители. При этом инфляция била не только по пролетариям, но по всем слоям с невысокими, а главное, неменяющимися доходами — по госслужащим, пенсионерам и т. п. Наблюдалось поверхностное сходство с санкюлотским движением 1792–1795 гг., которое объединяло все малоимущие слои, страдавшие от дороговизны — самостоятельных ремесленников, их подмастерьев, рабочих мануфактур, вдов, сирот и инвалидов.

Но именно сравнив «Трудовую Россию» 1992–1993 гг., т. е. периода, когда она была массовым движением и пыталась бороться за власть, с санкюлотским движением 1792–1795 гг., можно убедиться, что самостоятельного производителя добуржуазных и раннебуржуазных времен отделяла от пресловутого «среднего класса» эпохи позднего капитализма огромная пропасть.

Ремесленник или крестьянин, привыкший жить, работать, сражаться и умирать вместе со всем миром, т. е. общиной, цехом или кварталом, умел не только требовать от государства, чтобы оно соблюдало справедливость, но и подкреплять эти требования своей силой. Обычным ответом французских городских низов на дороговизну во время бунтов XVII–XVIII вв., вплоть до Великой революции 1789–1794 гг., была «народная таксация», когда торговцев заставляли продавать продовольствие по справедливой цене. В России 1992–1993 годов ничего подобного не было — и быть не могло.

Одинокий и лишенный опыта активной коллективной борьбы «советский» рабочий или служащий привык считать, что государство ему все «дает», т. е. соблюдает неписаный общественный договор: за то, что работник работает и не бунтует, он получает достаточную для скромной, но не нищей жизни, зарплату, а также ряд прочих благ. Механизм, по которому государство у работника сперва его труд отнимало, и лишь затем осуществляло перераспределение продуктов этого труда, перераспределение, в результате которого работник получал часть у него отнятого обратно, этот механизм оставался для работника весьма темен — как темны оставались и причины, почему государство проводит перераспределение именно в таких пропорциях и по каким оно с неизбежностью должно будет перейти к совершенно другому типу перераспределения. Теперь, когда государство этот договор нарушило и, продолжая отнимать у работника его труд, львиную долю этого труда перераспределяло теперь не на производственное накопление, частью чего являлась и ненищенская зарплата, как делало оно в брежневские годы, но на паразитарную роскошь алчной своры чиновников и «новых русских», — словом, когда государство, прежде «все дававшее», теперь это «все» отняло, «советский» работник не имел силы и смелости все это у государства забрать себе, но умел лишь подняться до печального вопля «Государство, верни!» и надеялся, что государство снова станет хорошим и справедливым, лишь только на месте оказавшихся вражьими шпионами Горбачева и Ельцина встанет кто-то другой (те пролетарии, у кого хватало силы и смелости у государства забрать, шли в 1992–1993 гг. не в революционеры и даже не в анпиловцы, а в бандиты, благо возможностей для расхищения всего и вся в это время открылось очень много).

Массовое трудороссовское движение рухнуло в октябре 1993 г., когда объединенная «право-левая» и парламентско-внепарламентская оппозиция бестолково и бездарно проиграла бой. После этого стало ясно, что скинуть Ельцина с той же легкостью, с какой он скинул Горбачева, не получится, и новые порядки пришли всерьез и надолго.

Экономический крах продолжался и уничтожил приблизительно половину промышленного потенциала. Этот крах сделал невозможными первичные и наиболее простые формы классовой борьбы. В самом деле, как бастовать, если завод все равно не работает?

Чудовищный экономический кризис еще более разобщил и без того разобщенных и не привыкших к коллективной борьбе пролетариев, вынуждая их в поисках индивидуального выживания либо совсем уходить с заводов, либо — в большинстве случаев — формально оставаясь на них, но не получая месяцами задерживаемую скудную зарплату, либо получать основные доходы от побочных заработков (что было больше распространено в крупных городах), либо выживать за счет обработки огородов, помощи деревенских родственников и т. п. (преобладало в депрессивных районах).

В этой обстановке рабочее движение 1989–1991 гг. рассыпалось и исчезло почти бесследно, а большая часть его лидеров оказалась интегрирована в буржуазный мир. Вот как описывают подобное превращение вождей шахтерских стачкомов и независимых профсоюзов Гордон и Клопов:

«В конце 80-х гг. и в первые годы следующего десятилетия в рабочем движении действовало целое созвездие талантливых и сильных личностей. Госсоциалистическая (на самом деле — неоазиатская. — В. Б.) система подавляла инициативу и независимую деятельность одаренных людей с „лица необщим выраженьем“, активным характером, не склонных к бездумному подчинению, готовых отстаивать свою точку зрения. Развертывание нового рабочего движения дало многим из этих людей возможность самостоятельных действий, реализации своих способностей и антитоталитарных устремлений. Мало того, на рубеже 80-х-90-х гг. эта возможность оказалась для тех из них, кто принадлежал к рабочей среде, главной, если не единственной. Другие пути широкой активности для большей части сильных личностей из народных низов оставались еще закрытыми. В результате в рабочем движении и в новых профсоюзах сосредоточилась тогда повышенная доля сильных, талантливых, энергичных активистов. Их самоотверженные усилия обеспечивали быстрое первоначальное развитие новых профсоюзных образований.

Однако к середине 90-х гг. обстановка изменилась. Новые пространства деятельности открылись и для активных людей из рабочей среды. У них появилась возможность включиться в бизнес (иногда, к несчастью, далекий от законности), в политику, пойти на государственную службу. Новые возможности часто сулили б?льшие материальные, культурные и карьерные блага, нежели продолжение профсоюзной работы. К тому же, у активистов свободных профсоюзов, как и у основной части российских общественных движений антитоталитарной направленности в конце 80-х — начале 90-х гг., не было сколько-нибудь развитого демократического мировоззрения. Рабочим вожакам были присущи ярко выраженные антитоталитарные настроения и эмоции, но у многих из них не было ни социал-демократической, ни социально-либеральной, ни религиозно-демократической, ни любой другой демократической идеологии, пригодной для рабочего движения в современном мире (какая идеология пригодна для рабочего движения в современном мире, господа Гордон и Клопов принялись судить с несколько преувеличенным самомнением. — В. Б.). Соблазны открывшихся перед ними возможностей оказались поэтому особенно притягательными, и ими воспользовались также и те активисты, которые, будь у них более ясные убеждения и большая преданность рабочему делу, могли бы стать самыми выдающимися лидерами новых профсоюзов» [141, т. 1, с. 211].

Наши социологи, ранее верой и правдой служившие неоазиатскому строю, который они именуют «госсоциализмом», а теперь пошедшие в услужение российскому государственно-монополистическому капитализму, несколько искажают реальное положение дел. Рабочие активисты и лидеры эпохи перестройки не были алчными карьеристами, жаждущими только любой ценой выбиться наверх. Они имели более — менее сформировавшиеся, более или менее продуманные политические убеждения. Беда заключалась именно в том, что эти убеждения во всех их вариантах — «социал-демократическом», «социально — либеральном», «религиозно-демократическом» и т. п. — были «демократическими», т. е. буржуазными. А с такими буржуазными убеждениями было вполне естественно и нормально либо самому попытаться пролезть в буржуи, занявшись «бизнесом», обыкновенно «далеким от законности», либо пойти в услужение той или иной группе буржуазии на политическом и профсоюзном поприще. Чего катастрофически не хватало у рабочих активистов эпохи перестройки, так это революционно — социалистических убеждений (разделяющих их были буквально единицы), а только наличие таких революционно — социалистических убеждений могло предохранить от измены рабочему делу…

О том, что именно тред-юнионизм был господствующей струей в рабочем движении перестроечных лет, а также последующего периода, и что именно доминирование тред-юнионистских идей и настроений вело к интеграции рабочих лидеров в буржуазный мир, пишет один из редких рабочих активистов, имеющий последовательные революционно-социалистические взгляды:

«Все украинское (а российское от него не отличалось. — В. Б.) рабочее движение 90-х годов (смерть которого наступила к рубежу столетий) было сугубо тред-юнионистским и в подавляющем большинстве случаев относилось с предупредительной почтительностью к буржуазной законности и правопорядку. Политические требования, которые, казалось бы, могли поставить под вопрос эту законность и порядок, выдвигались крайне редко. Наиболее политизированными были события лета 1993 г., когда очередная массовая стачка шахтеров Донбасса и присоединившихся к ним рудокопов Кривбасса, с вроде бы начинавшимся пешим походом из Донецка на Киев, выдвинула (через стачкомы и НПГ) формулу „недоверия президенту и парламенту“ буржуазной Украины и требование их досрочного переизбрания. Такая политизация конфликта, хотя и не являлась вызовом власти буржуазии, как таковой, все-таки была большим шагом вперед по сравнению с голым „экономизмом“ предшествующей, да и последующей стачечной борьбы. Это, пожалуй, было пиком того, чего мог бы добиться пролетариат в русле тред-юнионистской политики. Пик достигнут не был, но тупики тред-юнионизма были продемонстрированы весьма убедительно. Досрочные перевыборы важнейших элементов буржуазной государственной власти были обещаны шахтерам и рудокопам на осень 1993 г., и… движение схлынуло. Гос. чиновники, как это нетрудно было предвидеть, вскоре публично отказались от своих обещаний, и рабочее движение не смогло уже ничего противопоставить этому вызову. Волна стихийного подъема схлынула, вплоть до нового всплеска стачечной борьбы 1996 г. в Донбассе. В Криворожье, после фиаско 1993 г., стачечная борьба вообще прекратилась. Наверное, анархо-синдикалисты согласятся с тем, что требования рабочего движения в событиях лета 1993 г. не выходили из общего русла буржуазной политики, при всей своей сравнительной радикальности и даже явном пренебрежении к „писаным законам“. Подавляющее большинство украинского рабочего актива 90-х годов, начиная от лидеров и до почти всех низовых стачечных борцов, было заурядно тред-юнионистским. Поэтому эти люди не только с большим почтением относились к „рамкам закона“, но и были прямо враждебны к любой попытке идейно-социалистической политизации трудовых конфликтов. Такой рабочий актив, во-первых, отражал колоссальное давление иждивенческих настроений нашего пролетариата, который не представляет пока себе иных жизненных перспектив, кроме каким-то внешним образом улучшенной (желательно, каким-нибудь „благодетелем“-начальником) доли наемного раба. Во-вторых, этот актив вольно, нет, скорее невольно, но вполне объективно являлся проводником буржуазной = социал-демократической (для большей части XX ст.) политики в рабочем классе»… [Цит. по: 233, с. 249–250.]