1. Является ли сознание логически супервентным на физическом?

1. Является ли сознание логически супервентным на физическом?

Почти всё в мире можно объяснить в физических терминах, и естественно ожидать, что сознание тоже могло бы объясняться подобным образом. В этой главе я, однако, попытаюсь показать, что сознание ускользает из сети редуктивного объяснения. В одних лишь физических терминах мы никогда не сможем объяснить появление сознательного опыта. Этот вывод может показаться негативным, но он ведет к сильным позитивным следствиям, которые будут раскрыты мной в других главах.

Для демонстрации отсутствия редуктивного объяснения мы должны показать, что сознание не является чем-то логически супервентным на физическом. В принципе, мы должны показать, что оно не является глобально супервентным — то есть что факты о сознании не вытекают из всей совокупности микрофизических фактов мира. На практике аргументацию проще проводить на локальном уровне, доказывая, что микрофизические факты, касающиеся того или иного индивида, не влекут факты о сознании. Когда речь идет о сознании, локальная и глобальная супервентность, похоже, разделяют одну и ту же судьбу, так что не имеет большого значения, каким образом будет разворачиваться наш аргумент: если сознание вообще супервентно, оно почти наверняка будет локально супервентным. Но если это оспаривается, то все аргументы могут быть развернуты и на глобальном уровне, для чего не потребуется никаких хитроумных изменений.

Как можно показать, что сознание не является логически супервентным на физическом? Есть разные пути. Мы можем поразмышлять о том, что может быть представлено, чтобы напрямую заключить от этого к логической возможности ситуации, в которой имеются точно такие же физические факты, хотя факты, касающиеся опыта, оказываются иными. Мы можем апеллировать к эпистемологии, доказывая, что между знанием о физических фактах и знанием о сознании отсутствует надлежащее связующее звено. И мы можем напрямую апеллировать к понятию сознания, доказывая, что никакой его анализ не может обосновать логическую зависимость феноменального от физического. В дальнейшем я приведу аргументы, использующие все три упомянутые стратегии. Первые два аргумента — это, по сути, аргументы от представимости, вторые два — от эпистемологии, а пятый аргумент есть аргумент от анализа. В этих пяти аргументах есть некая избыточность, но вместе они составляют сильный довод.

Можно действовать и более прямым способом, доказывая отсутствие редуктивного объяснения без развернутого обращения к логической супервентности. Я избирал этот путь в другом месте, но здесь я предприму более детализированный анализ для придания полноты своему аргументу. Тем не менее довод против редуктивного объяснения и критика существующих редуктивных объяснений (в параграфе 2 ниже) должны сохранять свое значение даже без этого анализа. И читатели при желании могли бы напрямую обратиться к ним, по крайней мере при первом чтении.

(Техническое замечание: задачей этой главы, по сути, является доказательство отсутствия априорной выводимости феноменальных фактов из физических фактов. Необходимость, характеризующая соответствующее отношение супервентности, — это априорная версия логической необходимости, центральное место в которой занимают первичные интенсионалы. Как мы видели во второй главе, именно это отношение релевантно для проблем с объяснением; от моментов, связанных с апостериорной необходимостью, можно отвлечься. В следующей главе, где на первый план выйдут скорее онтологические, чем объяснительные проблемы, я попытаюсь отдельно показать, что между физическими и феноменальными фактами не существует какой-либо апостериорной необходимой связи.)

Аргумент 1: Логическая возможность зомби

Наиболее очевидный (хотя и не единственный) способ исследования логической супервентности сознания — рассмотрение логической возможности зомби: кого-то или чего-то, физически идентичного мне (или любому другому сознательному существу), но абсолютно лишенного сознательного опыта[69] На глобальном уровне мы можем рассматривать логическую возможность зомбийного мира — мира, физически идентичного нашему, но при полном отсутствии сознательного опыта. В таком мире все будут зомби.

Аргумент 1: Логическая возможность зомби

Посмотрим теперь на моего зомбийного двойника. Эта тварь является моей молекулярной копией и идентична мне во всех своих низкоуровневых свойствах, постулированных совершенной физикой, но она полностью лишена сознательного опыта. (Кому-то могло бы показаться более уместным говорить о зомби «оно», но я использую личностное местоимение — я успел привязаться к своему зомбийному двойнику.) Для определенности мы можем вообразить, что в данный момент я выглядываю из окна, ощущаю приятную зелень деревьев на улице, получаю удовольствие от шоколадки, которую жую, и чувствую ноющую боль в своем правом плече.

А что происходит в моем зомбийном двойнике? Он физически идентичен мне, и мы вполне можем допустить, что он находится в идентичном окружении. Он будет наверняка идентичен мне функционально: он будет обрабатывать аналогичную информацию, аналогичным образом реагировать на стимулы с соответствующими изменениями его внутренних конфигураций и неотличимым от моего итоговым поведением. Он будет идентичен мне и психологически — в смысле, указанном в главе 1. Он будет воспринимать деревья за окном, в функциональном смысле, и чувствовать вкус шоколада, в психологическом смысле. Всё это логически следует из того факта, что он физически идентичен мне, в силу функциональной анализируемости психологических понятий. Он будет даже обладать «сознанием» в очерченных ранее функциональных смыслах — он будет бодрствовать, сможет отчитаться о содержании своих внутренних состояний, сфокусировать внимание на разных местах и т. п. Но ни один из этих процессов не будет сопровождаться реальным сознательным опытом. Там не будет феноменального чувства. Нельзя ощутить, каково это — быть зомби.

Зомби такого рода заметно отличается от зомби из голливудских фильмов, у которых обычно наблюдаются серьезные функциональные нарушения (рис. 3.1). Голливудским зомби явно недостает психологического сознания: у них, как правило, недостаточно развита способность к интроспекции и отсутствует выраженный произвольный контроль за собственным поведением. Что же касается феноменального сознания, то оно может отсутствовать у них, хотя может и присутствовать; как замечает Блок (Block 1995), логично предположить, что они ощущают вкус поедаемых ими жертв. Мы можем назвать их психологическими зомби, но меня интересуют феноменальные зомби, физически и функционально идентичные, но лишенные опыта. (Быть может, и неудивительно, что феноменальные зомби не пользовались популярностью в Голливуде, так как по понятным причинам снять о них фильм было бы непростой задачей.)

Рис. 3.1. Кальвин и Гоббс о зомби. (Calvin and Hobbes © Watterson. Distributed by Universal Press Syndicate. Перепечатка разрешена. Все права сохранены.)

(4) — Конечно, настоящие зомби никогда не хохочут, глядя друг на друга.

Идея зомби, как я описал их, выглядит странно. Начать с того, что зомби едва ли являются чем-то естественно возможным. В реальном мире любая моя копия, скорее всего, будет обладать сознанием. Поэтому совершенно естественно представлять бессознательных тварей физически отличными от сознательных — к примеру, с дефективным поведением. Но вопрос состоит не в том, вероятно ли существование зомби в нашем мире, и даже не в том, естественной ли будет идея зомбийной копии, а в том, является ли понятие зомби концептуально когерентным. И для того чтобы убедиться в этом, достаточно уже одной мыслимости данного понятия.

Логическую возможность нельзя доказать напрямую. Как, к примеру, можно было бы доказать логическую возможность моноцикла высотой в милю? Такая возможность кажется попросту очевидной. Хотя ничего подобного в реальном мире не существует, описание не вызывает сомнений в плане его когерентности. Если кто-то возразит, сказав, что такая вещь логически невозможна — и лишь кажется логически возможной, — то едва ли мы сможем что-то сказать в ответ, разве что повторить описание и заявить о его очевидной когерентности. Кажется совершенно несомненным, что в данном описании не таятся какие-то скрытые противоречия.

Признаюсь, что логическая возможность зомби кажется мне столь же очевидной. Зомби — это просто нечто физически идентичное мне, но лишенное сознательного опыта, где всё темно внутри. Хотя подобное, скорее всего, эмпирически невозможно, трудно сомневаться в том, что здесь описывается когерентная ситуация; я не могу заметить какого-либо противоречия в этом описании. В известном смысле утверждение данной логической возможности сводится к грубой интуиции, но подобным образом обстоит дело и в случае с моноциклом. Мне кажется, что почти все могут представить эту возможность. Кто-то мог бы оказаться вынужден отрицать данную возможность для оправдания какой-то теории, но обоснование подобных теорий должно опираться на вопрос о возможности, а не наоборот.

В общем, бремя доказательства лежит на тех, кто утверждает, что та или иная дескрипция является логически невозможной. Если кто-то действительно уверен, что моноцикл высотой в милю логически невозможен, он должен указать, в чем тут состоит явное или скрытое противоречие. Если он не сможет указать на те моменты интенсионалов понятий «высота в милю» и «моноцикл», которые могли бы привести к противоречию, то его довод не будет убедительным. Не более убедительным, с другой стороны, был бы и очевидно неверный анализ понятий, о которых идет речь, к примеру утверждение о том, что нечто может считаться моноциклом лишь в том случае, если его параметры меньше, чем у статуи Свободы. Если никакой разумный анализ интересующих нас терминов не указывает на противоречие или хотя бы не делает его вероятным, то естественным будет допустить, что здесь можно говорить о логической возможности.

При всём том имеются и позитивные моменты, которые могут быть использованы в качестве подкрепления своей позиции теми, кто отстаивает логическую возможность. Они могут выдвигать разного рода косвенные аргументы, апеллируя к тому, что нам известно о тех феноменах, о которых идет речь, и к тому, что именно мы думаем о гипотетических случаях, касающихся подобных феноменов, дабы установить, что очевидная логическая возможность действительно есть логическая возможность и действительно очевидна. Так, можно сфантазировать, что обычный человек едет на моноцикле, и вдруг вся система расширяется в тысячу раз. Или можно было бы описать ряд моноциклов, каждый из которых оказывается больше предыдущего. В известном смысле всё это апелляции к интуиции, и оппонент, желающий отрицать данную возможность, может всякий раз говорить, что наша интуиция ввела нас в заблуждение, однако сама очевидность описываемого нами говорит в нашу пользу и помогает еще в большей степени сместить бремя доказательства на другую сторону.

Тезис о логической возможности зомби может быть, к примеру, косвенно подкреплен рассмотрением нестандартных реализаций моей функциональной организации[70]. Моя функциональная организация — то есть схема каузальной организации, воплощенная в механизмах, ответственных за продуцирование моего поведения, — в принципе может быть реализована множеством весьма странных способов. Возьмем широко известный пример (Block 1978): люди, составляющие большую нацию, вроде китайцев, могли бы организоваться таким образом, что они реализовывали бы каузальную организацию, изоморфную той, что имеется в моем мозге, причем каждый человек симулировал бы поведение одного-единственного нейрона, а синапсам соответствовала бы связь через радиопередатчики. Эта нация могла бы осуществлять контроль над пустой головой робота, снабженного сенсорными датчиками и моторными эффекторами.

Многие считают маловероятным, что такая структура порождала бы сознательный опыт — что в этой системе возник бы «коллективный ум». Меня, однако, сейчас не интересует вопрос, действительно ли в таком случае возникал бы сознательный опыт; подозреваю, что да, как я доказываю в главе 7. Важным пока является лишь когерентность идеи об отсутствии у подобной системы сознательного опыта. Здесь выражена осмысленная возможность, и открытым вопросом остается то, возникает при этом сознание или нет. К аналогичным выводам можно прийти и рассматривая мой кремниевый изоморф, организованный так же, как я, но имеющий кремниевые чипы вместо нейронов. Будет ли подобный изоморф действительно обладать сознанием, неочевидно, но большинство считает, что отрицающие это говорят о когерентной возможности. Из подобных случаев можно заключить, что существование моего сознательного опыта логически невыводимо из фактов о моей функциональной организации.

Но если признать концептуальную когерентность того, что у структуры с групповым умом или у моего кремниевого изоморфа могло бы обнаружиться отсутствие сознательного опыта, то из этого следует, что мой зомбийный двойник — в равной степени когерентная возможность. Очевидно ведь, что сознание ничуть не в большей степени концептуально выводимо из биохимии, чем из кремния или из какой-то группы гомункулов. Если можно представить кремниевого изоморфа без сознательного опыта, то нам нужно лишь в нашем представлении заменить кремний на нейроны, оставив неизменной функциональную организацию, и мы получим моего зомбийного двойника. Ничто в этой замене не могло бы привнести опыт в данное представление; указанные реализационные различия попросту не являются тем, что могло бы иметь концептуальное отношение к опыту. Значит, сознание не является логически супервентным на физическом.

Аргумент в пользу зомби можно сформулировать и без обращения к этим нестандартным реализациям, но их эвристическая ценность состоит в устранении источника концептуальной путаницы. Интуиции о логической возможности бессознательной физической копии поначалу могут казаться совсем не очевидными, возможно, потому, что привычное сосуществование биохимии и сознания может наводить на мысль о концептуальной связи. Рассмотрение менее привычных случаев лишает картину этих эмпирических корреляций и поэтому позволяет более непосредственно судить о логической возможности[71]. Но признав логическую возможность этих бессознательных функциональных копий, мы не сможем избежать аналогичного вывода и относительно той самой физической копии.

Кто-то мог бы подумать, что аргументы от представимости ненадежны. Иногда, к примеру, высказывается возражение, что в действительности мы не в состоянии детально вообразить многие миллиарды нейронов человеческого мозга. Конечно, это так; но для нашего аргумента не требуется воображать каждый из этих нейронов. Одна лишь множественность нейронов не могла бы концептуально влечь за собой сознание; если вся эта нейронная структура должна иметь отношение к сознанию, то она должна иметь указанное отношение вследствие неких высокоуровневых свойств, которые она делает возможными. Достаточно поэтому вообразить данную систему на грубом уровне и убедиться в том, что мы представляем ее с надлежащим образом детализированными механизмами восприятия, категоризации, высокого пропускного доступа к информационным данным, способности давать отчет и т. п. Вне зависимости от того, насколько детализированными представляются эти механизмы, сценарий с зомби не утрачивает своей когерентности. Быть может, оппонент мог бы заявить, что ускользающие от воображения нейронные детали неким образом концептуально релевантны независимо от их вклада в реализацию сложных функций, но в таком случае он должен был бы разъяснить, в чем могла бы состоять эта релевантность, — но у него нет путей сделать это. Эти реализационные детали попросту находятся не на том уровне, на котором они могли бы оказаться концептуально релевантными для сознания.

Иногда утверждается также, что представимость не может быть надежным проводником для установления возможности. Представимость и возможность расходятся главным образом в случаях апостериорной необходимости. Так, гипотеза, что вода не есть Н₂O, кажется концептуально когерентной, но вода, похоже, есть Н₂O во всех возможных мирах. Однако апостериорная необходимость не имеет отношения к проблемам данной главы. Как мы видели в предыдущей главе, объяснительные связи основаны на априорной выводимости высокоуровневых фактов из физических фактов. Соответствующий тип возможности должен оцениваться на основании использования первичных интенсионалов релевантных терминов, а не вторичных интенсионалов, имеющих отношение к апостериорной необходимости. Поэтому если зомбийный мир представим, хотя бы в том смысле, в каком можно представить, что вода не является Н₂O, то этого достаточно для вывода о невозможности редуктивного объяснения сознания.

Если отвлечься от указанных соображений, то аргументы от представимости могут оказаться ошибочными главным образом в случае неявной концептуальной путаницы: при недостаточной отрефлексированности мы можем не заметить некогерентности в том, что якобы возможно, — когда мы представляем некую ситуацию и неверно описываем ее. К примеру, кто-то мог бы подумать, что он в состоянии представить ситуацию, в которой последняя теорема Ферма оказывается ложной, вообразив ситуацию, когда ведущие математики заявляют, что нашли контрпример. Но если допустить, что эта теорема в действительности верна, то мы видим, что данная ситуация была неверно описана: на самом деле речь идет о сценарии, в котором последняя теорема Ферма верна, а какие-то математики ошибаются. Важно, однако, что подобного рода ошибки всегда имеют априорный характер, так как они возникают из неверного применения первичных интенсионалов наших понятий к представленной ситуации. Надлежащая рефлексия сможет выявить, что данные понятия были неверно применены и что тезис о логической возможности неоправдан.

Таким образом, единственный путь, открытый для оппонента в нашем случае, состоит в утверждении, что при описании зомбийного мира как зомбийного мира мы неверно применяем понятия и что в этом описании в действительности заложено скрытое противоречие. Быть может, если бы мы подумали о нем с достаточной степенью ясности, мы осознали бы, что, воображая физически идентичный мир, мы тем самым автоматически воображаем мир, в котором существует сознательный опыт. Но в таком случае оппонент должен был бы указать нам, где именно в том, что кажется вполне когерентным описанием, могло бы скрываться противоречие. Если же внутренняя некогерентность не может быть раскрыта, то это очень серьезный довод в пользу логической возможности зомбийного мира.

Как и прежде, я не могу заменить никакой внутренней некогерентности; у меня есть ясная картина представляемого мной при представлении зомби. И все же некоторые выказывают недоверие аргументам от представимости, особенно если в них используются столь странные идеи, как здесь. Хорошо поэтому, что всё, что можно извлечь из доводов с зомби, можно получить и другими способами, к примеру рассматривая вопрос с эпистемологической стороны или со стороны анализа. Подобные аргументы (вроде приведенных ниже аргументов 3–5) покажутся многим менее замысловатыми и поэтому более весомыми в плане обоснования тезиса об отрицании логической супервентности. Однако зомби по крайней мере позволяют живо проиллюстрировать ряд его важных моментов.

Аргумент 2: Инвертированный спектр

Даже при аргументе от представимости против логической супервентности, строго говоря, необязательно допускать логическую возможность зомби или зомбийного мира. Достаточно допустить логическую возможность мира, физически идентичного нашему, в котором факты, касающиеся сознательного опыта, всего лишь отличны от соответствующих фактов в нашем мире, хотя сам сознательный опыт может и присутствовать. При отсутствии какого-то позитивного факта об опыте в нашем мире в физически идентичном мире сознание не является логически супервентным.

Достаточно поэтому отметить, что мы можем когерентно вообразить физически идентичный мир с инвертированным сознательным опытом или (на локальном уровне) вообразить физически идентичное мне существо с инвертированными сознательными переживаниями. Можно было бы, к примеру, вообразить, что там, где у меня есть опыт красного, у моего инвертированного двойника имеется опыт синего, и наоборот. Конечно, он будет называть свои переживания синего «красным», но это неважно. Важно то, что вещи, которые мы оба называем «красными», — кровь, пожарные машины и т. п. — будут переживаться им так же, как переживаются мной вещи, которые мы оба называем «синими», вроде моря или неба.

Остальной его колористический опыт систематическим образом инвертирован в сравнении с моим для гармонизации с инверсией красного и синего. Если говорить о человеческом колористическом опыте, то, возможно, лучше всего представить это в виде перестановки двух осей нашего трехмерного колористического пространства, при которой красно-зеленая ось оказывается на месте желто-синей, и наоборот[72]. Для получения подобной инверсии в реальном мире, вероятно, потребовалось бы надлежащим образом перестроить нейронные процессы, но если говорить о логической возможности, то кажется совершенно когерентным допущение, что указанные переживания могли бы инвертироваться и при точном воспроизведении физической структуры. Ничто в нейрофизиологии не диктует, что один тип процессов должен сопровождаться скорее переживанием чего-то красного, чем переживанием желтого.

На это иногда возражают (Harrison 1973; Hardin 1987), говоря, что колористическое пространство человека асимметрично таким образом, что оно препятствует подобному инвертированию. Так, с некоторыми цветами ассоциирована теплота или холодность, которые кажутся напрямую связанными с различными функциональными ролями (к примеру, теплота воспринимается как нечто «позитивное», а холодность как «негативное»). Если поменять местами теплый и холодный цвет, то феноменальное чувство «тепла» оказалось бы рассогласованным с «теплой» функциональной ролью — «холодный» опыт зеленого характеризовался бы как скорее позитивный, чем негативный, и т. п. Подобным образом существует, как кажется, большее число различимых оттенков красного, чем желтого, и поэтому при прямой подстановке переживаний желтого на место переживаний красного и наоборот могла бы возникать странная ситуация, при которой субъект смог бы функционально различать больше оттенков желтого, чем было бы различимо с феноменальной точки зрения. Не исключено, что количество асимметрий колористического пространства таково, что любое подобное инвертирование приводило бы к странному рассогласованию феноменального чувства и «надлежащей» функциональной роли.

В ответ на эти соображения можно сказать три вещи. Во-первых, с представлением о подобном рассогласовании (к примеру, холодной феноменологии и теплых реакций), как кажется, не связано ничего некогерентного, хотя можно признать, что оно выглядит как-то странновато[73]. Во-вторых, вместо точного переноса красного на синее и наоборот можно вообразить, что они переносятся на несколько иные цвета. К примеру, красное могло бы переноситься на «теплую» разновидность синего (как предлагает Левин (Levin 1991)) или даже на цвет не из нашего колористического пространства. В случае красного и желтого можно было бы представить, что красное переносится на расширенный ряд переживаний желтого, где можно проводить большее количество различений. Нет оснований утверждать, что сценарии с инвертированным спектром должны использовать цвета из обычного колористического пространства. В-третьих, и это, возможно, самый убедительный ответ, можно попытаться доказать (вместе с Шумейкером (Shoemaker 1982)), что даже если наше колористическое пространство и асимметрично, какие-то существа, несомненно, могли бы иметь симметричное колористическое пространство. Так, скорее всего, естественно возможны существа, видящие (и переживающие) всего лишь два цвета, А и В, соответствующие различным и четко отграниченным друг от друга длинам световых волн. Различие этих двух цветов исчерпывает у них структуру их колористического пространства. Кажется абсолютно когерентным вообразить два таких существа, физически идентичных, но с инвертированным опытом А и В. И этого будет достаточно для получения того вывода, который мы хотим получить.

Даже многие редуктивные материалисты (к примеру, Шумейкер (Shoemaker 1982)) признавали когерентность инвертирования колористических переживаний при сохранении функциональной организации. Предполагается, что система с иными базовыми нейрофизиологическими свойствами или, к примеру, с кремнием вместо нейробиологии могла бы иметь другие колористические переживания. Но если признать это, то отсюда будет автоматически следовать, что инвертирование переживаний в физической копии является по крайней мере концептуально когерентным. Дополнительные нейрофизиологические свойства, не реализованные в подобном случае, опять-таки не есть нечто такое, что могло бы логически определять природу опыта. Даже если здесь и можно говорить о некоем апостериорном отождествлении определенных нейрофизиологических структур и определенных переживаний (как считает Шумейкер), мы все равно должны допускать представимость иной схемы связей в том смысле представимости, который релевантен для редуктивного объяснения.

Хотя отсутствие логической супервентности сознания устанавливается как возможностью инвертированных спектров, так и возможностью зомби, первая позволяет делать гораздо более слабый вывод, чем вторая. Вполне представима ситуация, когда мы признаем логическую возможность инвертированных спектров, но отрицаем логическую возможность зомби. Если бы дело действительно обстояло таким образом, то существование сознания могло бы получать редуктивное объяснение, а вот специфический характер конкретных сознательных переживаний — нет.

Аргумент 3: От эпистемической асимметрии

Как мы видели ранее, в сознании как одной из черт универсума есть нечто неожиданное. Мы верим в сознание исключительно на основании нашего собственного опыта сознания. Даже если бы физическая сторона универсума была известна нам во всех деталях, если бы мы знали конфигурацию, причинность и изменение во времени всех полей и частиц пространственно-временного многообразия, эта информация не привела бы нас к допущению существования сознательного опыта. Мое знание о сознании первым делом идет от меня самого, а не от какого-то внешнего наблюдения. Проблема навязана мне моим опытом сознания от первого лица.

Из совокупности низкоуровневых фактов о физических конфигурациях и причинности мы в принципе можем вывести самые разные высокоуровневые факты о макроскопических системах, их организации и каузальных связях между ними. Действуя подобным образом, можно было бы установить все факты о биологической функции, а также о человеческом поведении и механизмах в мозге, которые его порождают. Но ничто в этой громадной каузальной истории не привело бы того, кто не переживал сознания напрямую, к убеждению, что здесь должно быть какое-то сознание. Сама эта идея была бы иррациональной, если не мистической.

Нельзя отрицать, что физические факты о мире могли бы служить неким косвенным свидетельством в пользу существования сознания. К примеру, на основании этих фактов можно было бы убедиться в существовании множества организмов, заявляющих о своей сознательности и говорящих о наличии у них таинственных субъективных переживаний. Однако подобные свидетельства не были бы убедительными, и в данной ситуации самым естественным могло бы оказаться элиминативистское заключение — что у этих существ на деле нет опыта, а есть лишь множество слов о нем.

Элиминативизм в вопросе о сознательном опыте оказывается неосновательной позицией исключительно потому, что мы сами обладаем подобным опытом. При отсутствии подобного непосредственного знания сознание могло бы разделить судьбу жизненного духа. Иначе говоря, наше знание о сознании характеризуется эпистемической асимметрией, отсутствующей в нашем знании о других феноменах[74]. Наше знание о существовании сознательного опыта идет главным образом от нас самих, а внешние свидетельства играют в лучшем случае второстепенную роль.

Суть дела можно также пояснить, указав на наличие проблемы других сознаний. Даже если мы знаем все физические аспекты других существ, мы не можем наверняка знать, что у них есть сознание или каковы их переживания (хотя у нас могут быть весомые основания верить в их существование). Примечательно то, что не существует проблемы «других жизней», «других экономик» или «других высот». Эпистемическая асимметрия отсутствует в указанных случаях, и она отсутствует именно потому, что подобные феномены логически супервентны на физическом.

Эпистемическая асимметрия в знании о сознании делает очевидной невозможность логической супервентности сознания. Если бы оно было логически супервентным, такой асимметрии не существовало бы; логически супервентное свойство может непосредственно обнаруживаться на основании внешних свидетельств, и позиция первого лица не играет здесь никакой особой роли. Конечно, некоторые супервентные свойства, такие, возможно, как память, легче обнаруживаются с позиции первого лица. Но это лишь вопрос о количестве затраченных усилий. Наличие памяти в принципе можно столь же надежно установить с позиции третьего лица, как и с позиции первого лица. Эпистемическая асимметрия, связанная с сознанием, гораздо более фундаментальна, и она говорит нам о том, что никакой набор фактов о комплексной каузальности в физических системах не может сформировать некий факт о сознании.

Аргумент 4: Аргумент знания

Самый яркий аргумент против логической супервентности сознания предложен Джексоном (Jackson 1982) по мотивам сходных аргументов Нагеля (Nagel 1974) и других авторов. Вообразим, что мы живем в эпоху совершенной нейронауки и знаем всё, что можно знать о физических процессах в нашем мозге, ответственных за продуцирование нашего поведения. Мэри выросла в черно-белой комнате и не видела никаких цветов помимо черного, белого и оттенков серого[75]. При этом она — один из ведущих мировых нейроученых, специализирующихся по нейрофизиологии цветного зрения. Она знает всё, что можно знать о нейронных процессах, участвующих в обработке зрительной информации, о физике оптических процессов и о физическом устройстве объектов окружающей среды. Но она не знает, каково это — видеть что-то красное. Никакие рассуждения на основе одних лишь физических фактов не дадут ей этого знания.

Из этого следует, что факты о субъективном опыте цветного зрения невыводимы из физических фактов. В противном случае Мэри в принципе могла бы узнать, каково это — видеть красное, исходя из ее знания о физических фактах. Но она не может узнать этого. Не исключено, что Мэри могла бы узнать, каково это — видеть что-то красное, косвенным методом, к примеру при помощи надлежащих манипуляций со своим мозгом. Суть, однако, в том, что это знание не вытекает из одного лишь физического знания. Знание всей полноты физических фактов в принципе позволяет Мэри вывести все факты о реакциях системы, ее умениях и когнитивных способностях; но она останется в полном неведении о ее опыте красного.

Данное обстоятельство можно продемонстрировать и рассмотрев значительно отличающиеся от нас — возможно, гораздо более простые — системы, к примеру мышей или летучих мышей, отмечая, что физические факты, касающиеся этих систем, не говорят нам о том, каковы их сознательные переживания, если они вообще у них имеются (Нагель делает акцент именно на такого рода проблемах). Даже если в нашем распоряжении есть все физические факты о какой-то мыши, природа ее сознательного опыта остается открытой: с физическими фактами о ней совместимо присутствие у нее сознательного опыта, но с этими же фактами совместимо и его отсутствие. На основании физических фактов о летучей мыши мы можем удостовериться во всех фактах, касающихся летучей мыши, за исключением фактов о ее сознательном опыте. Зная все эти физические факты, мы по-прежнему не знаем, каково это — быть летучей мышью.

В подобном ключе мы можем поразмышлять и о компьютере, спроектированном как простой когнитивный агент (его интеллект может быть таким же, как у собаки), но сходном с нами в определенных отношениях, таких как способность к перцептивному различению. В частности, он очень похоже на нас категоризирует цветные стимулы, группируя вещи, которые мы назвали бы «красными», под одной рубрикой, а вещи, которые мы назвали бы «зелеными», — под другой. Даже если нам известны все детали электрических схем этого компьютера, остаются следующие вопросы: (1) переживает ли компьютер хоть что-то, глядя на розы; (2) если да, то переживает ли он то самое чувственное качество цвета, которое имеется у нас, когда мы смотрим на розу, или же какое-то совершенно другое качество? Это вполне осмысленные вопросы, и полное знание о физических фактах не диктует нам какого-то определенного ответа. Значит, физические факты логически не влекут факты о сознательном опыте.

Джексон выдвигал свой аргумент как аргумент, направленный скорее против материализма, чем против редуктивного объяснения. Этот аргумент вызвал множество откликов; я буду обсуждать их в следующей главе, где в центре нашего рассмотрения будет не редуктивное объяснение, а материализм. Пока же интересно отметить, что в большинстве возражений против этого аргумента признавалось то обстоятельство, которое значимо для аргумента против редуктивного объяснения, а именно то, что знание о качественности красного является фактическим знанием, априорно не выводимым из знания о физических фактах. Единственный способ избежать данного вывода — отрицать, что знание о том, каково это — иметь опыт красного, вообще являет собой знание о факте. Этой стратегии следовали Льюис (Lewis 1990) и Немиров (Nemirow 1990), доказывавшие, что у Мэри отсутствует лишь некое умение, такое как умение распознавать красные вещи. Я обсуждаю эту идею в следующей главе; здесь же я просто отмечу, что в той мере, в какой кажется очевидным, что, когда Мэри впервые видит красное, она открывает для себя нечто о мире, кажется очевидным и то, что получаемое ею знание есть знание о факте.

Аргумент 5: От отсутствия анализа

Если сторонники редуктивного объяснения хотят сохранить надежду на опровержение приведенных выше аргументов, они должны будут дать нам хоть какое-то представление о том, каким образом сознание могло бы оказываться выводимым из физических фактов. Несправедливым было бы требовать от них полной детализации, но мы вправе рассчитывать хотя бы на объяснение того, как могли бы проходить такие выводы. Однако любая попытка показать это обречена на провал. Для выводимости сознания из набора физических фактов нам потребовался бы определенный анализ понятия сознания — анализ такого рода, реализация которого могла бы быть фундирована физическими фактами, но его не найти.

Единственным видом анализа сознания, который имеет хотя бы отдаленное отношение к достижению указанных целей, является функциональный анализ. В соответствии с таким анализом оказывалось бы, что понятие об осознанности чего-то сводится к представлению, что это что-то должно играть определенную функциональную роль. Так, можно было бы сказать, что для осознанности какого-то состояния требуется лишь возможность вербально отчитаться о нем или то, чтобы оно было результатом определенных перцептивных различений или определенным образом делало доступным информацию для последующих процессов и т. п. Похоже, однако, что эти рассуждения никуда не годятся в качестве анализов. Они попросту упускают то, что имеется в виду под сознательным опытом. Хотя осознанные состояния могут играть различные каузальные роли, они не определяются своими каузальными ролями. Осознанными их делает скорее присутствие в них феноменального чувствования, и это чувствование не является чем-то таким, от чего можно функционально отделаться.

Чтобы убедиться в неудовлетворительности этих анализов, заметим, до какой степени они тривиализируют проблему объяснения сознания. Неожиданно оказывается, что для объяснения сознания нам нужно лишь объяснить наше умение давать определенные вербальные отчеты, осуществлять некие различения или проявлять иную способность. Кажется, однако, что вполне можно представить, что мы могли бы объяснить всё это, вообще не объяснив при этом самого сознания, то есть не объяснив тот опыт, который сопровождает отчет или различение. Анализ сознания в терминах какого-либо функционального понятия предполагает либо подмену предмета обсуждения, либо уход от проблемы. С тем же успехом можно было бы определить «мир во всем мире» как «бутерброд с ветчиной». Обрести такой мир было бы гораздо проще, но это было бы мнимым достижением.

Функциональные анализы сознания могут быть оспорены и по более специальным соображениям. Так, любое понятие, допускающее функциональный анализ, будет в известной степени семантически неопределенным. Есть ли у мыши убеждения? Обучаются ли бактерии? Является ли компьютерный вирус живым? Лучшим ответом на такие вопросы обычно оказывается: в каком-то смысле да, в каком-то — нет. Все зависит от того, как мы ограничиваем понятия, и в любых высокоуровневых функциональных понятиях подобные границы будут размытыми. Но сравним: есть ли у мыши сознательный опыт? Есть ли он у вируса? Это не такого рода вопросы, которые можно решить на уровне соглашений. Либо есть нечто, выражающее то, каково это — быть мышью, либо нет, и мы не в силах дефинитивно создавать или уничтожать опыт мыши. Конечно, сознательный опыт, скорее всего, континуален — от крайне тусклого до очень богатого, но если нечто обладает сознательным опытом, каким бы тусклым он ни был, мы не можем устранить его путем соглашений. Эта определенность не может быть получена из функционального анализа понятий, сопряженных с сознанием, так как все подобные функциональные понятия несколько размыты. И если это так, то отсюда следует, что понятие сознания не может быть раскрыто путем функционального анализа.

Другое возражение состоит в том, что функционалистский анализ приводит к коллапсированию важного различия понятий осведомленности и сознания, о котором шла речь в главе 1. Если сознание можно функционально проанализировать, то этот анализ, судя по всему, не будет существенно отличаться от проведенного там анализа осведомленности в терминах определенного рода доступности информации для последующих процессов и для контроля за поведением. Осведомленность — замечательное понятие, но оно совершенно отлично от понятия сознательного опыта. Функционалистская трактовка сжимает два понятия — сознания и осведомленности — в одно и поэтому искажает нашу концептуальную систему.

Альтернативы функционального анализа выглядят еще хуже. Далеко не ясно, можно ли вообще найти какой-то иной способ анализа, который мог бы оказаться пригодным для редуктивного объяснения. Единственной альтернативой мог бы быть структурный анализ — быть может, сознание можно было бы проанализировать в качестве некоей биохимической структуры, — но неадекватность такого анализа была бы еще более очевидной. Вне зависимости от того, является ли сознание биохимической структурой, под «сознанием» понимается нечто иное. Подобный анализ сознания опять-таки тривиализирует объяснительную проблему путем подмены предмета обсуждения. Понятие сознания, похоже, нередуцируемо и характеризуемо только в терминах понятий, предполагающих сознание.

Заметим, что нередуцируемость, о которой идет речь, совершенно отлична от той, которая, как иногда утверждается, имеет место в высокоуровневых понятиях в целом. Мы видели, что многие высокоуровневые понятия лишены четких дефиниций и их нельзя реально проанализировать в терминах необходимых и достаточных условий. Тем не менее, как мы видели в предыдущей главе, такие понятия допускают хотя бы грубый анализ, дающий приблизительно верные результаты, хотя в силу этого неизбежно и не позволяющий нарисовать детальной картины. Важнее всего, однако, то, что мы без особого труда можем понять, что такие свойства, как жизнь, обучение и т. п., могут быть проанализированы в качестве функциональных свойств, даже если артикуляция того, какими именно будут эти свойства, оказывается непростым делом. Даже если у этих свойств отсутствуют четкие функциональные дефиниции, они все же являются вполне совместимыми с выводимостью из физических фактов.

С сознанием связаны проблемы совсем другого уровня. Предполагаемые анализы не дают даже приблизительно верных результатов. Все гораздо хуже: они совершенно не в состоянии охарактеризовать то, что нуждается в объяснении. Здесь не возникает искушения хотя бы попробовать добавить какие-то эпициклы к предполагаемому функциональному анализу сознания, чтобы сделать его приемлемым, в отличие от аналогичных анализов жизни и обучения. И это связано прежде всего с тем, что сознание не может быть охарактеризовано как функциональное свойство. Это же справедливо и относительно анализа сознания как структурного свойства или в других редуктивных терминах. Таким образом, невозможно даже и подступиться к выводимости сознания из физических фактов.