СОЦИАЛЬНЫЕ НАУКИ И КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ИНТЕРЛЮДИЯ, ИЛИ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ СОВРЕМЕННОЙ ИСТОРИИ[218]

СОЦИАЛЬНЫЕ НАУКИ И КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ИНТЕРЛЮДИЯ, ИЛИ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ СОВРЕМЕННОЙ ИСТОРИИ[218]

Коммунистическая интерлюдия? Между чем и чем? И, прежде всего, когда? Я буду считать такой интерлюдией период между ноябрем 1917 г. (так называемая Великая Октябрьская революция) и 1991 г., годом роспуска Коммунистической партии Советского Союза (в августе) и распада самого СССР (в декабре). Это период, когда в России и ее империи, в Центральной и Восточной Европе существовали государства, управляемые коммунистическими или марксистско-ленинскими партиями. Если быть точным, сегодня все еще остается несколько государств в Азии, которые считают, что управляются марксистско-ленинскими партиями, — а именно Китай, Корейская Народно-Демократическая Республика, Вьетнам и Лаос. И существует Куба. Но эпоха, в которую существовал «блок социалистических государств», в любом значимом смысле завершена. Также, на мой взгляд, закончилась эпоха, когда марксизм-ленинизм был идеологией, пользующейся значительной поддержкой.

Итак, мы говорим об интерлюдии в самом простом смысле этого слова, то есть был момент времени, предшествовавший эпохе, когда существовал сплоченный блок государств, заявляющих, что они руководствуются марксистско-ленинской идеологией, а сегодня мы живем в период, следующий за этой эпохой. Конечно, ее тень ощущалась и до 1917 г. Маркс и Энгельс еще в 1848 г. утверждали в «Манифесте», что «призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». И в многообразных проявлениях этот призрак все еще бродит по Европе. Только ли по Европе? Давайте обсудим это.

Чем был этот призрак до 1917 г.? Каков он был между 1917 и 1991 гг.? Что он представляет собой сегодня? Я думаю, не так трудно прийти к соглашению по вопросу о том, что это был за призрак до 1917 г. Это было ощущение того, что «народ» — понимаемый главным образом как массы необразованных, неразвитых, простых людей — беспорядочно поднимется, разрушит и конфискует собственность и каким-то образом перераспределит ее, при этом приведя к власти тех, кто станет управлять без уважения к таланту или инициативе. И в процессе этого они разрушат то, что представлялось ценным в национальных традициях, включая, конечно же, и религиозные традиции.

Это не был совсем необоснованный страх. В киноверсии «Доктора Живаго» Пастернака есть сцена, где доктора Живаго, возвращающегося вскоре после революции с фронта в свой роскошный особняк в Москве, встречает не только его семья, но и очень большое количество людей, заселивших дом. Для его собственной семьи в обширном доме осталась одна-единственная комната. Живаго, представляющего собой законченный типаж идеалистически настроенного русского интеллигента, кто-то довольно агрессивно спрашивает, что тот думает о новой реальности. И он отвечает: «Это лучший порядок, товарищи. Более справедливый»[219]. В конце своей богатой событиями жизни Живаго продолжает верить, что это действительно лучше, даже если читатель остается с более двойственными чувствами.

Мы неплохо знаем политическую и социальную историю Европы XIX в. Давайте подытожим ее. После Французской революции в Европе ширилось и росло принятие двух концепций, которые показались бы странными большинству людей до революции. Первая концепция заключалась в том, что политические перемены представляют собой абсолютно нормальное и ожидаемое явление. Вторая — в том, что носителем суверенитета нации являются не правители, не законодатели, а нечто, называемое «народом». Это были не просто новые идеи, это были радикальные идеи, беспокоящие большинство лиц, обладающих собственностью и властью.

Эта новая система ценностей, которая распространялась через границы отдельных государств (я называю это возникающей геокультурой миросистемы), сопровождалась важными изменениями в демографической и социальной структуре большинства европейских государств. Темпы урбанизации возрастали, и возрастал удельный вес наемного труда. Эта внезапная географическая концентрация в европейских городах значительного количества работников наемного труда, чьи жизненные условия обычно были ужасными, создавала новые политические силы, состоящие из лиц, в значительной мере исключенных из пользования выгодами экономического роста. Они страдали в экономическом отношении, были оттеснены на обочину жизни в социальном отношении, не имели голоса в политической жизни ни на общенациональном, ни на местном уровне. Когда Маркс и Энгельс говорили: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих цепей», — именно к этим социальным группам они обращали свои слова.

Между 1848 и 1917 в Европе случились два события, повлиявших на эту ситуацию. Во-первых, политические лидеры различных государств начали осуществлять программу реформы, рациональной реформы, отвечающей чаяниям этих групп, смягчающих их несчастья и приглушающих чувство отчужденности, испытываемое ими. Такие программы вводились в действие в большинстве европейских государств, хотя разными темпами и в разное время. (Я включаю в свое определение Европы государства, основанные белыми переселенцами: США, Канаду, Австралию и Новую Зеландию.)

Программы реформы имели три основные компонента. Первый — всеобщее избирательное право. Оно вводилось осторожно, но последовательно, оно распространялось на всё новые группы, в конце концов все взрослые мужчины (а затем и женщины) получили право голоса. Вторая реформа заключалась в улучшении условий труда посредством трудового законодательства, а также в создании системы перераспределения благ, того, что позже мы будем называть «государством всеобщего благосостояния». Третья реформа, если здесь применимо слово «реформа» — формирование национального самосознания, главным образом посредством обязательного начального образования и всеобщей воинской обязанности (для мужчин).

Три этих элемента вместе — участие в политике посредством голосования, вмешательство государства с целью сгладить поляризацию, явившуюся следствием неуправляемых рыночных отношений, и надклассовая национальная лояльность — составляют основу и на самом деле важнейшие отличительные черты либерального государства, которое к 1914 г. стало общеевропейской нормой и отчасти практикой. Существовавшие до 1848 г. различия между так называемыми либеральными и консервативными политическими силами после этого года существенно уменьшились, поскольку те и другие стремились действовать вместе во имя реформаторских программ, хотя, конечно же, продолжали спорить о темпах реформ и о той степени, в которой было полезно сохранять почитание традиционных символов и авторитетов.

Этот же период ознаменовался появлением в Европе того, что иногда называют социальным движением, состоящим, с одной стороны, из профсоюзов, а с другой — из социалистических или рабочих партий. Большинство (хотя и не все) этих политических партий считали себя «марксистскими», хотя что они действительно имели в виду, было и до сих пор остается предметом споров. Самой сильной и «образцовой» партией для самой себя и для большинства других была германская социал-демократия.

Германская социал-демократическая партия, как и большинство других, очутилась лицом к лицу с основной практической проблемой: должна ли она участвовать в парламентских выборах (с вытекающим отсюда вопросом, должны ли ее члены участвовать в правительстве)? В конце концов подавляющее большинство партий и партийных активистов ответило на эти вопросы положительно. Их доводы были довольно просты: таким образом они могли немедленно принести пользу своим избирателям. Со временем, вместе с расширением всеобщего избирательного права и при достаточной политической культуре, большинство своими голосами приведет их к полной власти, а придя к власти, они смогут законодательным путем покончить с капитализмом и установить социализм. Существовали предпосылки, подкрепляющие эти рассуждения. Одной из них был свойственный Просвещению взгляд на рациональность человека: все люди будут действовать, исходя из своих рациональных интересов, в том случае, если у них будет такая возможность и достаточно образования, чтобы правильно понять эти интересы. Другой предпосылкой служила уверенность в том, что прогресс неизбежен, и поэтому история на стороне тех, кто привержен делу социализма.

Подобная система аргументации, практикуемая социалистическими партиями Европы в период до 1914 г., на практике привела к трансформации этих партий из революционной силы, если они когда-то ею были, во что-то вроде более радикальной версии центристского либерализма. Хотя многие партии продолжали говорить на языке «революции», они больше не считали, что революция обязательно подразумевает вооруженное восстание и вообще применение силы. Революция стала чем-то вроде ожидания некоего драматического политического события, скажем, победы на выборах с получением 60% голосов. Поскольку в тот период социалистические партии в целом имели довольно слабые избирательные результаты, проектируемая избирательная победа психологически несла в себе привкус революции.

Обратимся к Ленину или, скорее, к большевистской фракции российской социал-демократической партии. Большевистский анализ состоял из двух важнейших частей. Во-первых, они говорили, что теория и практика европейских социал-демократических партий вовсе не были революционными и представляли собой, в лучшем случае, вариант либерализма. Во-вторых, говорили они, каковы бы ни были оправдания для подобного «ревизионизма» где бы то ни было, он не имеет ничего общего с российской реальностью, поскольку Россия не является либеральным государством, и в ней для социалистов не существует возможности перехода к социализму путем победы на выборах. Нужно отметить, что обе эти оценки в ретроспективе кажутся абсолютно верными.

Большевики сделали из этого анализа решающий вывод: Россия никогда не станет социалистической (и подразумевалось, что никакая другая страна тоже) без восстания как процесса, включающего в себя установление контроля над госаппаратом. Поэтому российский «пролетариат» (патентованный субъект истории), который на самом деле все еще оставался малочисленным, должен был это осуществить, организовавшись в жестко структурированную кадровую партию, которая должна была планировать и организовывать «революцию». «Малочисленность» городского индустриального пролетариата была более важна, чем допускали Ленин и его коллеги, для непроговариваемой, неявной части их теоретических построений. Поэтому то, что мы получили в итоге, оказалось теорией о том, как быть социалистической партией в стране, которая не была ни богатой, ни высокоразвитой и поэтому не принадлежала к сердцевине капиталистической мироэкономики.

Вожди Октябрьской революции считали, что они возглавили первую пролетарскую революцию в современной истории. Более верно будет сказать, что они возглавили одно из первых и, возможно, наиболее драматическое из национально-освободительных восстаний, происходивших на периферии и полупериферии миросистемы. Две черты отличали это специфическое национально-освободительное восстание от других. Одна — та, что его возглавляла кадровая партия, которая руководствовалась универсалистской идеологией и поэтому взялась создавать политические структуры общемирового значения под своим прямым контролем. Вторая — та, что революция произошла в особой стране: хотя она и не в сердцевине капиталистической миросистемы, но в то же время была самой сильной в индустриальном и военном отношении частью периферии. Вся история коммунистической интерлюдии 1917-1991 гг. определялась этими двумя фактами.

Партии, которая объявила себя авангардной, а затем достигла государственной власти, не остается ничего другого, как быть диктаторской партией. Если кто-то объявляет себя авангардом, то он должен быть прав по определению. А если история на стороне социализма, то авангардная партия, естественно, вершит судьбы мира, навязывая свою волю всем остальным, включая сюда и тех лиц, чьим авангардом она считается, — в нашем случае промышленный пролетариат. В самом деле, с ее стороны было бы упущением действовать по-другому. Если к тому же в целом мире только одна из подобных партий обладает государственной властью, как это в сущности и было между 1917 и 1945, и если она организовала международную кадровую структуру подобных партий, то кажется естественным и оправданным, что эта партия, обладающая государственной властью, становится ведущей партией. В любом случае, у этой партии были материальная база и политические средства, чтобы отстаивать такую роль вопреки возникающей оппозиции. Поэтому не кажется нарушением истины заявить, что однопартийный режим в СССР и его фактический контроль над Коминтерном стали почти неизбежным следствием теории авангардной партии. А за этим, если и не совершенно неизбежно, то по крайней мере с большой вероятностью, следовало то, что действительно случилось: чистки, ГУЛАГ и «железный занавес».

Вне всякого сомнения, явная и непрекращающаяся враждебность остального мира к коммунистическому режиму в России сыграла большую роль в развитии событий. Но, конечно, наивно было бы объяснять данное развитие событий этой враждебностью, поскольку ленинская теория предсказывает враждебность и, следовательно, враждебность представляет собой часть постоянной внешней реальности, с которой режим заранее предполагал иметь дело.

Враждебность следовало ожидать. Следовало ожидать и то, как режим структурируется внутри. Возможно, в меньшей степени следовало ожидать геополитической стратегии советского режима. Было четыре последовательных геополитических решения, принятых большевиками, каждое из которых знаменовало собой поворотный пункт, и мне не кажется, что взятый советским режимом курс был единственно неизбежным.

Первое решение — воссоздание Российской империи. В 1917 г. имперские силы России были ослаблены в военном отношении, а широкие слои российского населения требовали «хлеба и мира». Такова была социальная ситуация, в которой царя вынудили отречься, и в которой вскоре большевики смогли штурмовать Зимний дворец и взять государственную власть.

В начале большевики казались равнодушными к судьбам Российской империи как таковой. В конце концов, они были социалистами-интернационалистами, убежденными в том, что национализм, империализм и царизм —зло. Они «отпустили на волю» Финляндию и Польшу. Можно цинично утверждать, что они только выбросили балласт с борта в трудный момент. Я скорее думаю, что это было что-то вроде моментальной, почти инстинктивной реакции, соответствующей их идеологическим предпочтениям.

То, что случилось потом, было уже результатом рационального осмысления. Большевики оказались в тяжелых военных условиях гражданской войны. Они испугались, что «отпускание на волю» окраин будет означать создание активных враждебных режимов на границах. Они хотели победить в гражданской войне и решили, что для этого потребуется отвоевать империю. Выяснилось, что в отношении Финляндии и Польши решились уже слишком поздно, но в отношении Украины и Кавказа еще нет. Таким образом получилось, что из трех великих многонациональных империй, существовавших на территории Европы к началу Первой мировой войны, — Австро- Венгерской, Оттоманской и Российской — выжила, по крайней мере до 1991, только Российская империя. Так и получилось, что первый марксистско-ленинский режим стал российским имперским режимом, наследником царской империи.

Вторым поворотным пунктом был Съезд трудящихся Востока, состоявшийся в Баку в 1921 г. Столкнувшись с тем фактом, что долгожданная германская революция никак не наступает, большевики повернулись внутрь страны и на Восток. Они развернулись внутрь страны, поскольку провозгласили новую доктрину — о построении социализма в одной стране. Они развернулись на Восток, поскольку съезд в Баку сместил миросистемные акценты большевиков с пролетарской революции в высокоиндустриальных странах на антиимпериалистическую борьбу в колониальных и полуколониальных странах мира. Оба поворотных пункта казались здравыми прагматическими сдвигами. Оба имели громадные последствия для восприятия ленинизма в качестве мировой революционной идеологии.

Обратиться внутрь означало сконцентрироваться на укреплении Российского государства и империи как государственной структуры и форсировать экономическую программу, рассчитанную на то, чтобы посредством индустриализации догнать страны, принадлежащие к сердцевине мироэкономики. Обратиться на Восток означало признание (еще не открыто, а косвенно) практической невозможности рабочих восстаний в зоне сердцевины. Это также означало присоединиться (под более ярким флагом антиимпериализма) к борьбе за самоопределение наций, провозглашенной Вильсоном. Эти сдвиги в целях сделали советский режим гораздо менее неприятным и неприемлемым для политических лидеров западных государств, в сравнении с его прежней ипостасью, и создали основу для возможного геополитического соглашения.

Все это закономерно привело к другой поворотной точке, которая определилась в следующем, 1922 г. в Рапалло, когда Германия и Советская Россия вновь вышли на мировую политическую сцену в качестве главных действующих лиц, согласившись возобновить дипломатические и экономические отношения и отказаться от всех военных претензий друг к другу. Таким образом они эффективно преодолели различные виды остракизма со стороны Франции, Великобритании и США, от которого обе страдали. С этого момента СССР стремился к полной интеграции в межгосударственную систему. В 1933 г. он вступил в Лигу наций (и сделал бы это раньше, если бы ему позволили), заключил союз с Западом во Второй мировой войне, стал соучредителем ООН, а в период после 1945 г. беспрестанно искал признания у всех (и в первую очередь у США) в качестве одной из двух мировых «великих держав». Подобные усилия, как неоднократно указывал Шарль де Голль, с трудом поддаются объяснению в терминах идеологии марксизма-ленинизма, но были вполне объяснимы как политика великой военной державы, действующей в рамках существующей миросистемы.

Поэтому неудивительным представляется и четвертый поворотный пункт — идеологически значимый, хотя к нему часто относятся без внимания — роспуск Коминтерна в 1943 г. Распустить Коминтерн означало прежде всего формально признать то, что давно уже стало реальностью — отказ от первоначального большевистского проекта пролетарских революций в наиболее «передовых» странах. Это представляется очевидным. Менее очевидно то, что это означало также и отмену целей, утвержденных в Баку, по крайней мере в их первоначальной постановке.

Баку превознесло заслуги антиимпериалистического национально-освободительного движения на «Востоке». Но к 1943 г. высшее руководство СССР больше не было реально заинтересовано в революции где бы то ни было, если та не проходила под его полным контролем. Советское руководство не было глупым и понимало, что движения, пришедшие к власти путем долгой национальной борьбы, вряд ли уступят свою неприкосновенность кому-то в Москве. Кто же тогда? Был только один возможный ответ — движения, пришедшие к власти с помощью и под присмотром российской Красной армии. Так родилась советская политика в отношении единственного региона, где это действительно было возможно, во всяком случае в то время, — Центральной и Восточной Европе. В период 1944-1947 гг. СССР решил привести к власти подчиненные коммунистам режимы во всех регионах, где Красная Армия оказалась к концу Второй мировой войны, главным образом в Европе к востоку от Эльбы. Я говорю «главным образом», потому что сразу же обнаруживаются три исключения: Греция, Югославия и Албания. Но мы знаем, что случилось там. В 1945 г. ни в одной из этих трех стран не было Красной Армии. В Греции Сталин драматичным образом бросил на произвол судьбы греческую компартию. Югославия же и Албания, в которых существовали марксистско-ленинские режимы, пришедшие к власти посредством восстаний, совершенных собственными силами, открыто порвали с СССР. Что касается Азии, сталинское затягивание решений там было очевидно для всего мира, и не в последнюю очередь для китайской коммунистической партии, которая также резко порвала с СССР, как только смогла. Встреча Мао с Никсоном — прямое последствие четвертого поворотного момента в политике СССР.

После этих четырех поворотов не так много осталось от старого «призрака коммунизма». То, что осталось, было уже совершенно иным. СССР стал фактически второй по значимости военной державой в мире. Он стал достаточно силен, чтобы иметь дело с США, которые были самой сильной державой. США признали за Россией зону исключительного влияния от Эльбы до Ялу, но не дальше. Дело в том, что контроль СССР над этой зоной и его право свободно управлять там признавалось США, следящими только за тем, чтобы СССР оставался внутри этой зоны. Такое положение дел получило благословение в Ялте и в сущности соблюдалось западными державами и Советским Союзом вплоть до 1991 г. В этих вопросах Советы выступили как прямой наследник царизма, но сыграли свою геополитическую роль лучше.

Экономически СССР пошел по классическому пути догоняющего развития через индустриализацию. Он справлялся с этим довольно хорошо, принимая во внимание все помехи и стоимость разрушений во время Второй мировой войны. Если посмотреть на достижения СССР в 1945-1970 гг., они на общемировом фоне весьма впечатляют. Эти достижения СССР использовал, чтобы убедить страны-сателлиты идти тем же путем, причем для некоторых из них в этом не было большого смысла, тем не менее сначала они делали это довольно успешно. Но экономика была примитивной, и не потому, что не оставляла достаточно места для частных предприятий, а потому, что стремление «догнать» считалось реалистичной политикой, а индустриализация — способом обеспечить экономическое будущее. В любом случае, как мы знаем, в 1970-е гг. дела СССР, так же как и стран Восточной и Центральной Европы, в экономическом отношении пошли плохо, а в 1980-х гг. в конце концов наступил коллапс. Конечно, это был трудный период для многих стран мира, и многое из происходящего в СССР и его сателлитах было частным случаем более общих проблем. Дело, однако, в том, что с точки зрения людей, проживающих в этих странах, экономические неудачи были своего рода последней каплей, особенно на фоне официальной пропаганды, согласно которой основным доказательством достоинств марксизма-ленинизма является его способность немедленно улучшить экономическую ситуацию.

Это была последняя капля, потому что внутриполитическая ситуация во всех этих странах была такова, что не нравилась практически никому. Не существовало демократического участия в политике. Хотя худшие времена политического террора закончились к середине 1950-х гг., произвольное заключение в тюрьму и контроль со стороны секретной полиции все еще оставались обычной, повседневной реальностью. Не были разрешены никакие формы выражения национальных интересов. В меньшей степени, возможно, это относилось к России, поскольку фактически русские были на вершине этого политического мира, даже если им не было позволено объявлять об этом вслух. Но для всех остальных господство русских было нестерпимо. Наконец, однопартийная система означала наличие во всех этих странах очень привилегированной страты, номенклатуры, чье существование делало достойным осмеяния идеологические претензии большевиков выступать в роли поборников равноправия.

В этих странах всегда было очень много людей, которые никогда не разделяли первоначальные цели большевиков. Однако привело всю систему в конце концов к коллапсу другое. Огромное число людей, первоначально разделявших провозглашенные цели, стали столь же, а возможно, даже в большей степени, чем остальные, враждебны режиму. «Призрак коммунизма», который бродил по миру в 1917- 1991 гг., стал чудовищной карикатурой призрака, бродившего по Европе с 1848 по 1917 г. Старый призрак излучал оптимизм, справедливость, нравственность — это и были его сильные стороны. Второму призраку были присущи стагнация, предательство и уродливые формы угнетения. Виден ли на горизонте третий призрак?

Первый призрак являлся не столько России или Восточной и Центральной Европе, сколько всей Европе (и миру). Второй призрак существовал для всего мира. Третий призрак, конечно же, будет снова общемировым. Но можем ли мы назвать его призраком коммунизма? В терминах 1917-1991 гг., конечно же, нет. Можем только в том смысле, в каком этот термин употреблялся в 1848-1917 гг. Тем не менее призрак пугает, он прямо связан с текущими проблемами современного мира, сочетающего огромные материальные и технические достижения с чрезвычайной поляризацией населения мира.

В странах бывшего коммунистического мира многие считают, что речь идет о возвращении «назад, к нормальной жизни». Но это не более реальная возможность, чем та, что существовала в США в 1920 г., когда президент Уоррен Хардинг пустил в оборот этот лозунг. США никогда не смогли вернуться к миру до 1914 г., и России с ее бывшими сателлитами не удастся вернуться к периоду до 1945 г. или до 1917 г. ни в частностях, ни по духу. Мир решительно продвинулся вперед, и в то время как большинство людей в прежнем коммунистическом мире испытывали облегчение от того, что коммунистическая интерлюдия осталась позади, это совсем не означает, что они или все мы двигаемся в направлении более безопасного, внушающего больше надежд или более пригодного для жизни мира.

Хотя бы по одному тому, что мир следующих 50 лет обещает быть гораздо более насыщенным насилием, чем мир времен «холодной войны», из которого мы вышли. «Холодная война» была в высшей степени срежиссирована, в большой мере сдерживалась заботой США и СССР о том, чтобы между ними не вспыхнула ядерная война. Почти так же важно, что обе страны могли реально гарантировать, что такая война не разразится. Однако в этом отношении ситуация радикально изменилась. Российская военная мощь, хотя еще достаточно большая, существенно ослабла. Но то же самое, хотя и в меньшей степени, относится и к США. В частности, США больше не обладают тремя элементами, которые обеспечивали его военную мощь прежде: деньгами, готовностью народа США выносить потери от проведения военных акций, политическим контролем над Западной Европой и Японией.

Результаты уже ясны. Чрезвычайно трудно сдерживать эскалацию локального насилия (Босния, Руанда и Бурунди и т. д.). В ближайшие 25 лет станет действительно невозможно сдерживать распространение оружия, и мы должны ожидать существенного роста количества государств, имеющих в своем распоряжении ядерное, так же как и биологическое и химическое, оружие. Далее, принимая во внимание, с одной стороны, относительное ослабление США и усиливающееся разделение наиболее сильных государств на три группы, а с другой стороны, продолжающуюся экономическую поляризацию миросистемы по оси Север-Юг, мы, с очень высокой степенью вероятности, должны ожидать более серьезных военных провокаций со. стороны Юга в отношении Севера (типа того, что делает Саддам Хусейн). Подобные провокации будет все труднее сдерживать политическими средствами, а если несколько из них случатся одновременно, сомнительно, что Северу удастся сдержать волну. Военная машина США уже продвинулась до такого уровня, чтобы быть готовой справиться одновременно с двумя такими ситуациями. Но если их будет три?

Второй новый элемент нестабильности — миграция с Юга на Север (включающие миграцию из Восточной Европы в Западную). Я бы сказал, что это новое явление, хотя, конечно же, подобная миграция была характерна для капиталистического мира-экономики на протяжении его пятисотлетнего существования. Однако изменились три вещи. Первое — технология транспорта, значительно облегчившая процесс. Второе — расширение общемировой экономической и демографической поляризации, что делает глобальное давление намного более интенсивным. Третье — распространение демократической идеологии, которая подрывает политические возможности богатых государств сопротивляться наплыву иммигрантов.

Что произойдет? Это кажется ясным в краткосрочной перспективе. В богатых государствах мы увидим рост правых движений, сосредоточивающих свою риторику на вопросе сдерживания мигрантов за рубежами страны. Мы увидим возведение все новых и новых юридических и физических препятствий миграции. Тем не менее мы будем свидетелями роста миграции, легальной и нелегальной — отчасти из-за слишком высокой цены возведения антииммиграционных барьеров, отчасти из-за широко распространенного сговора работодателей, мечтающих использовать труд таких иммигрантов.

Среднесрочные последствия также ясны. Появится статистически значимая социальная группа из семей иммигрантов (часто включающая и семьи иммигрантов второго поколения), которая будет плохо оплачиваемой, социально неинтегрированной и почти наверняка не имеющей политических прав. Эти люди будут составлять главным образом низший слой рабочего класса каждой страны. Если дело обстоит так, то мы вернемся к положению, сходному с ситуацией в Западной Европе до 1848 г.: налицо низший класс, сконцентрированный в индустриальных районах, не имеющий прав, крайне недовольный своим положением и на сей раз обладающий очевидными этническими характеристиками. Именно подобная ситуация породила первый призрак коммунизма, о котором говорили Маркс и Энгельс.

Существуют, однако, и отличия от 1848 г. В XIX в. миросистема поднималась на волне огромного исторического оптимизма, который исчерпал себя только около 20 лет назад. Мы жили в эпоху, когда каждый был уверен в том, что история на стороне прогресса. Подобная вера имела огромные политические последствия: это был невероятно стабилизирующий фактор. Он порождал терпение, так как убеждал каждого в том, что положение вещей однажды, вскоре или по крайней мере при жизни детей, улучшится. Вот что делало либеральное государство внушающей доверие и приемлемой политической структурой. Сегодня мир утратил эту веру, а утратив ее, лишился главного стабилизирующего фактора.

Именно эта утрата веры в неизбежную реформу объясняет великий поворот к антигосударственным настроениям, который мы видим сегодня повсюду. Никто никогда не любил особенно государство, но огромное большинство позволяло ему наращивать свою силу, поскольку видело в нем проводника реформ. Но если оно не может осуществлять эту функцию, зачем терпеть государство? Но если у нас нет сильного государства, кто обеспечит повседневную безопасность? Ответ в том, что в этом случае мы должны обеспечивать ее сами для себя. И это переносит мир в целом назад, к периоду становления современной миросистемы. Именно чтобы избавиться от необходимости заботиться о нашей собственной местной безопасности, мы занимались строительством современной системы государств.

И последнее, не такое уж маленькое, изменение. Оно называется демократизацией. Все говорят о ней, и я думаю, что она действительно происходит. Но демократизация не уменьшит, а усилит великий беспорядок. Причина в том, что для большинства людей демократизация означает в первую очередь возможность предъявить три требования, воспринимаемые как неотъемлемые права: разумный доход (рабочее место и позднее пенсия), доступ к образованию для детей и адекватное современным требованиям медицинское обслуживание. По мере развития демократизации люди настаивают не только на выполнении этих трех требований, но и на постоянном росте минимально приемлемого уровня каждого из них. Но обладание этими правами на том уровне, которого люди каждый день требуют, невероятно дорого даже для богатых стран, не говоря уже о России, Китае, Индии. Единственный способ, чтобы каждый действительно имел больше, — радикально изменить способ распределения мировых ресурсов по сравнению с тем, что мы имеем сегодня.

Итак, как мы назовем этот третий призрак? Призрак распада государственных структур, которым люди больше не доверяют? Призрак демократизации и требований радикально иной системы распределения? Следующие 25-50 лет будут периодом длительных политических споров о том, как справиться с этим новым призраком. Не ясен и не поддается предвидению исход этого грандиозного политического спора. Он разрешится в ходе общемировой политической борьбы. Что является ясным, так это тот факт, что ответственность ученых, занимающихся социальными науками, состоит в том, чтобы помочь внести ясность в исторический выбор, перед которым мы стоим.