Любовь и Запал

Любовь и Запал

Редко кто осмеливался писать историю наших представлений о любви. Одно из немногих исключений — книга «Любовь и Запад» швейцарского автора Дени де Ружмона, написанная в 1938 году. Название столь же красиво, сколь и претенциозно. Так как до сих пор нет книги «Любовь и Восток», она остается единственным сочинением такого рода. Сегодня автор его всеми забыт, но 50 лет назад он был очень популярен. Этот пасторский сын из французской Швейцарии написал свой opus magnum[4], будучи еще совсем молодым человеком. По его собственному выражению, этот труд стоил ему «одного часа» и «всей жизни» (84). Все свои молодые годы он мучился вопросом: «Любовь в традициях Запада — что это?» Два года он делал наброски и читал все мыслимые книги по теме.

В результате получилась своеобразная смесь книжной учености и истории собственной ментальности. За тридцать лет до Фуко Ружмон не рассматривает «конструирование» любви, напротив, он с такой серьезностью воспринимает мифы, тексты и легенды Запада, словно речь идет о вечных высказываниях о человеке, о мужчинах и женщинах и о любви. Слова «любовь» и «брак», «свобода» и «верность» автор употребляет так, словно их значение нисколько не изменилось с 1200 года. Согласно Ружмону, на протяжении всего Средневековья людей занимал один и тот же конфликт, а именно конфликт между страстью и браком. Что важнее и правильнее: страстная любовь или скромный брак?

Для Ружмона любовь — это опыт, переживание, а не выдумка, не фикция. Но, однако, даже само словосочетание «куртуазная любовь» было придумано в 1883 году романистом Гастоном Пари. Какой-либо связной концепции относительно того, как должен любить рыцарь или миннезингер, никогда не существовало. Многие люди воспринимают средневековую любовь так, как она была воспета придворными поэтами, миннезингерами или трубадурами. Почти все, что нам известно о средневековой любви, мы знаем из этих текстов. Коротко говоря: мы сегодня больше знаем о любви в средневековой литературе, чем о фактической любви той эпохи.

Для того чтобы написать книгу о средневековой любви, надо быть или очень молодым, или очень бесстрашным человеком — или тем и другим вместе. После чтения множества текстов Ружмон знал о Средних веках не больше, чем Десмонд Моррис о каменном веке. Действительно, доступная нам литература не позволяет составить однозначную связную картину. Причина такова: поэты Средневековья излагали свои любовные идеи по-разному, в зависимости от строго определенных жанров. У аль-бы, любовной канцоны, «крестовой песни», пасторали — совершенно разные содержания. Между возвышенными изображениями любви куртуазного эпоса и ее описаниями в грубых ярмарочных шванках — пропасть. «Ни один человек в те времена не жил, как герои романов о короле Артуре, все устремления которых были направлены на рыцарские поединки и служение прекрасной даме. Поэты описывали сказочный мир», — пишет специалист подревней Германии Иоахим Бумке (85). Он же: «Сегодня мы меньше, чем сто лет назад, знаем, что такое куртуазная любовь» (86).

Можно предположить, что и в Средние века любовь была такой же многогранной, противоречивой, изменчивой и зависимой от среды и от положения влюбленных, как и в наши дни. Любовь настолько же была половым удовлетворением, вожделением и страстью, насколько и добродетелью или «искусством». С тех пор как поэт Овидий за две тысячи лет до Фромма написал первую книгу об «Искусстве любви» («Ars amatoria»), культ любви и служение любви считаются равноправными, хотя и с преобладанием влечения плоти. Клясться в одном и хотеть другого не было чуждо людям ни в Античности, ни в Средние века, как, впрочем, и сегодня.

Никакой специфической средневековой любви не существует. Это изобретение потомков. История всегда обращена в прошлое с точки зрения настоящего. События прежних времен представляются — при взгляде назад — первыми ступенями к сегодняшнему состоянию. С такой точки зрения средневековое общество было строго сословным, и романтическую любовь в то время можно было лишь робко воспевать как идеал, но переживать ее в ту эпоху в отличие от сегодняшней было невозможно. С 1939 года немецко-еврейский социолог Норберт Элиас пытался вбить этот взгляд в голову многих ученых. В своем двухтомном труде «О ходе цивилизации» он описывает историю западной культуры как непрерывно восходящее развитие. На месте грубости возникли обычаи, на месте безнравственности — добродетель, на месте принуждения — свобода. Из общественной необходимости любви постепенно развился идеал, а позднее также и практика свободной романтической любви.

Этот до сих пор широко распространенный взгляд нельзя назвать ни целиком ошибочным, ни целиком верным. Верен он потому, что свобода и возможность выбора с времен Средневековья стали в западных странах больше, и в этом нет никакого сомнения. Общество стало намного более вольным там, где раньше сословные границы и непреложные правила поведения стесняли поведение человека. Правила «рынка» любви стали в наши дни намного либеральнее. Неверной представляется точка зрения, согласно которой ход развития цивилизации является непрерывным. Элиас, правда, успел написать свою книгу до Второй мировой войны и Холокоста. Невообразимое варварство, ставшее возможным на высокой ступени развития цивилизации, самым драматическим образом опровергло ложь о непрерывном поступательном развитии Запада.

Элиас к тому же имел самые общие представления о средневековой жизни. Жизнь аристократов, составлявших исчезающее меньшинство, была подчинена предписаниям в большей степени, чем жизнь крестьян, о которых едва ли сохранились какие-либо письменные свидетельства. Тот, кто толкует о средневековой любви, имеет в виду, как Элиас, по большей части придворную культуру элитарной клики. Можно также сомневаться в том, что миннезанг действительно был провозвестником романтической любви, ибо целью миннезанга не было ни телесное, ни духовное слияние с боготворимой дамой. Возвеличивание другого человека до идеала по праву считается сегодня романтическим. Однако такое возвеличивание мы находим уже у Сафо, Еврипида и Овидия, т. е. у древних греков и римлян. Возвеличивание не изобретение Средних веков.

Тем не менее история Элиаса о постепенном прорыве романтической любви стала всеобщим достоянием. Итальянский философ из университета Ка’Фоскари в Венеции Умберто Галимберти нисколько не преувеличивает, когда пишет: «В традиционных обществах, которые были благодаря техническому прогрессу оставлены нами далеко позади, оставалось мало места для выбора единственного партнера и для поисков его собственной идентичности. Если отвлечься от известных групп и очень малочисленных элит, которые могли позволить себе роскошь самореализации, то можно утверждать, что любовь редко освящала отношения двух индивидов; эти отношения служили прежде всего для объединения двух семей или кланов, которые путем брака приобретали экономическую независимость и рабочую силу для своих семейных предприятий и обеспечивали за потомками собственность. Если же речь шла о привилегированных слоях, то их возможности и перспективы были еще больше» (87). Суть заключается в том, что и афинская демократия, и поздний Рим относились к «традиционным обществам», но мы должны тем не менее признать, что браков по любви там заключалось больше, чем в буржуазной и мелкобуржуазной Европе XIX века. Вместо непрерывного подъема здесь мы скорее имеем дело с волнообразной линией.

То, что мы сегодня считаем романтической любовью, появлялось отнюдь не постепенно. Это заблуждение надо развеять. Именно потому, что постепенного поступательного развития никогда не существовало, мы имеем все основания спросить, что такое вообще романтическая любовь. Насколько то, что люди прежних эпох понимали под любовью, идентично нашим представлениям о любви? Насколько велик вклад непреходящего, вневременного чувства в это понятие? Насколько велика разница, обусловленная историческими и культурными факторами?