ОТ АВТОРА

ОТ АВТОРА

Мне в жизни посчастливилось узнать немало людей большой духовной цельности и большого душевного богатства. Это были самые разные люди: лесник Иван Романович Демченко, выращивающий деревья после тяжелого ранения на войне, — он ухаживал за ними как за детьми; директор ногинского музея Александр Иванович Смирнов — человек, влюбленный в родную землю, в ее историю, сумевший найти безвестные полотна (это в маленьком-то городе!) великих русских художников и украсивший ими местный музей; подольский рабочий Дмитрий Васильевич Марачев — изобретатель, художник, книголюб.

О разносторонне развитых людях я писал часто, видя в них прообраз будущего человека, который творческую силу сумеет воплотить в самых разных формах деятельности.

Но я любил, люблю и людей одной страсти, тех однолюбов, которые вкладывают душу в избранное дело и служат ему, как в старину служил рыцарь любимой даме, возвышенно и верно всю жизнь. Кирилл Сергеевич Дрепало создал в горах, на высоте двух тысяч метров, в армянском поселке Джермук, большой парк, опрокинув все сомнения маловеров, которым казалось, что это невозможно, потому что в горах бывает холодно и снежно, теплолюбивые растения погибнут.

Человеком одной страсти был и Геннадий Иванович Петрусевич… Хотя нет, было у него две страсти в жизни: он строил железные дороги и выводил новые сорта георгинов. И он рыцарски верно любил всю жизнь жену, Шарлотту Ивановну, которая разделяла его увлечения. Когда он умер, Шарлотта Ивановна сама стала селекционером и вывела много сортов, один из которых и назвала: «Воспоминание о Петрусевиче». После революции Петрусевич воевал в буденновской Конармии; я и запомнил его в буденновской шинели, с саблей — по старой фотографии…

Мне часто хотелось собрать вместе всех хороших людей, которых я встретил в жизни. Но, к сожалению, это удалось осуществить лишь в книге. Все они жили в разных городах, странствовали, а некоторые умерли до того, как я успел, удосужился о них написать (например, Цаплин, замечательный скульптор, выявивший в дереве и камне красоту и мощь души русского человека).

Если бы я их вместе собрал, им было бы, наверное, о чем рассказывать, вспоминать, спорить. А может, они по скромности и молчали бы, как молчал подмосковный рабочий Байдемир Япарович Япаров о том, что он один из первых водрузил флаг на рейхстаге — самодельный, сотворенный из куска матрасной материи флаг, с которым бежал он по лестницам рейхстага под огнем. Молчал восемнадцать лет, пока историки войны не раскопали, что он награжден был — посмертно — орденом Ленина. Командование думало: убит, потому что убили всех, кто бежал с ним рядом. А он и понятия не имел, что награжден, не понимал, что совершил подвиг.

Наверное, не он один молчал бы от смущения и по душевной целомудренности на этой задуманной мною встрече героев очерков. И пришлось бы спасать положение известному артисту цирка, клоуну Михаилу Ивановичу Шуйдину: он и разговорил бы, и рассмешил. Но о себе бы тоже, полагаю, не рассказал. А поскольку лицо его зажило, а под гримом и вовсе не видно следов ожогов, то никто бы не догадался, что этот веселый, общительный человек горел в танке и был изуродован настолько, что на него больно было смотреть…

Не удалось мне их всех собрать в веселом, гостеприимном доме — моем ли или кого-либо из моих героев. Хотя почему же не удалось: книга ведь тоже дом. И в доме этом — в книге «Бескорыстие»[1] я их собрал… Собрал, будто бы в доме настоящем, ну, в обычном понимании этого слова.

…Думаю, что, когда настала бы пора расставаться, одним из первых заторопился бы, наверное, старый большевик Кузьма Авдеевич Веселов — не потому, что он уже немолод (за восемьдесят), а потому, что он, пожалуй, самый занятой из моих героев, хотя давно на пенсии: переписывается с десятками людей, которые ждут от него совета и помощи, распутывает тугие и сложные узлы человеческих судеб, помогает и устроиться на работу, и устроить жизнь. Вот он бы, очевидно, и ушел с этой встречи первым, чтобы читать вновь прибывшие письма и отвечать на те, что лежат со вчерашнего дня, уже перечитанные не раз. Потом ушел бы слесарь-механик Сергей Кузьмич Савин, астроном-любитель, открывший у себя в Люберцах народную обсерваторию для детей, — ушел, чтобы показывать мальчикам и девочкам загадочные кольца Сатурна, странные пейзажи Луны.

А дольше всех, вероятно, оставались бы коллекционеры, то есть бывшие коллекционеры, те, что всю жизнь собирали картины, старую мебель или фарфор, а потом поняли в жизни что-то настолько важное, что это душу перевернуло, и все собранное отдали людям, в музеи. Они засиделись бы дольше всех потому, что, живя всю жизнь в окружении вещей, пусть и красивых, они лишь сейчас открыли радость общения с людьми. Вот они бы, наверное, и оставались дольше всех…

Но это я тоже фантазирую…

Ведь на самом деле никто не ушел, потому что из книги уйти нельзя. Они остались в ней все вместе.

Для меня было некоторой неожиданностью то, что я начал получать после выхода книги «Бескорыстие» письма от читателей. Опубликованные десять — пятнадцать лет назад в газетах, эти очерки о хороших людях большого читательского отзыва не имели.

Много писем я получал после публикации полемических статей и судебных очерков, а эти документальные рассказы о бескорыстных чудаках и не должны были, как мне казалось, вызывать письма. О чем писать? А если уж писать, то не автору, худо ли, хорошо ли рассказавшему о человеке, с которым ему посчастливилось познакомиться, а самому этому человеку, чтобы узнать что-либо новое о его жизни или просто поблагодарить за то, что он существует на земле. И герои мои нечасто, но получали подобные письма, а я — почти никогда.

Поэтому, когда письма пошли густо после выхода книги, меня это не только обрадовало, но и удивило: письма были особые — с рассказами о людях, которые тоже должны были бы войти в книгу. А поскольку книга — это дом, обладающий фантастической емкостью, то доставало в ней места для всех. Но самое интересное: и ходили в книгу-дом не только те, о ком писали, но и те, кто писал.

«Ну, ладно, — подумал я, — когда соберешь воедино столько хороших, интересных людей, которых встретил за десятилетие, не мудрено, что это, может быть, и неполно раскрытое тобой человеческое богатство вызывает у читателя ответные мысли и чувства». Я еще не догадывался, что дело тут не в количестве героев, а в новом устремлении читательских душ — в устремлении их к хорошему и высокому. Разумеется, устремление это существовало и раньше, но в последние годы оно явно углубилось, стало более действенным.

Когда некоторое время после выхода книги «Бескорыстие» был опубликован в периодической печати мой очерк «Бестужевка» — о старой, доброй, хорошей женщине, учившейся на Бестужевских курсах с Н. К. Крупской и М. И. Ульяновой, о женщине, одаряющей окружающих людей большим пониманием, — я получил столько писем, сколько не получал их после публикации самых острых, полемических статей и судебных очерков. Для меня эта почта — на «Бестужевку» — была целым открытием нового читателя, а точнее, нового состояния читательских сердец. И опять в этих письмах самыми интересными были душа и лицо их авторов.

Тогда-то и окрепло у меня желание написать, построить книгу «Ничто человеческое…». Но перед тем как рассказать об этом давнем моем замысле, остановлюсь на одном вопросе, который мне задали на читательской конференции. Вопрос был такой: «Чем объяснить (или „Как вам удается“, не помню уже точно), что после судебных очерков вы пишете о красоте человеческой души. Не тяжело ли вам совмещать вещи, столь несовместимые в голове и сердце?»

Этот вопрос — не успел я дочитать записку до конца — показался мне настолько интересным и содержательным, что я… почти не нашел, что на него ответить. А тут надо было рассказывать о вещах, которые я для себя самого уяснил не полностью.

Помню, я говорил, что, написав судебный очерк, испытываю ощущение, похожее, видимо, на ощущения человека, находившегося некоторое время в сыром, холодном, затхлом помещении с давно немытыми окнами, — хочется выйти на улицу, увидеть небо, деревья, обыкновенную жизнь, человеческие лица, услышать голоса детей, смех…

Я ответил, что после работы над судебными очерками испытываю нечто вроде кислородного голодания — острую тоску по чистому воздуху, чистым человеческим душам. И эту тоску утоляет общение с теми, о ком я потом пишу очерки, называемые на нашем журналистском языке «положительными».

К этому наивному ответу на совсем не наивный вопрос я мог бы сегодня добавить немало. В сущности, вся эта большая книга, хотя в ней лишь два судебных очерка и десятки хороших людей, с их чувствами, мыслями, письмами, с их неохватным человеческим богатством, — вся эта книга, наверное, развернутый ответ на тот вопрос из зала.

Я отбирал для этой книги из писем и встреч то, что имеет самое непосредственное отношение к нравственной стороне социальных и человеческих сфер бытия, потому что сегодня это вызывает особенный интерес не только у отдельных, остро думающих читателей, но и у всего нашего общества. Один из таких читателей, характеризуя нынешний период в развитии советского общества, назвал его «этическим», в отличие от минувших периодов — «романтически-революционного», «героически-военного», «социально-экономического»… Разумеется, подобное деление весьма условно и по-детски наивно, но речь-то ведь не о научной классификации, а об ощущении времени, субъективном, но улавливающем какие-то интересные тенденции…

Все стороны и сферы сегодняшней нашей жизни говорят о большом и сосредоточенном внимании общества к морали.

«Ученые мужи» защищают кандидатские и докторские диссертации, посвященные тем или иным граням марксистско-ленинской этики. Уроки этики введены с недавнего времени во многих школах. Пока введены факультативно, но поток желающих их посещать настолько велик (о чем писала не раз «Комсомолка»), что не исключено: в ближайшем будущем уроки этики станут в один ряд с уроками математики, русского языка, биологии… О чем бы ни говорили сегодня люди — на читательских конференциях, на родительских собраниях, во время дружеских встреч, — их мысли неизменно возвращаются к этическим граням бытия общества и личности, «вращаются» вокруг нравственной темы, которая стала самой сегодняшней, самой актуальной, волнующей всех без исключения — от академиков до первоклассников.

Вот поэтому я и решил сузить тему моей книги, ограничив ее мыслями, соображениями, полемическими заметками на морально-этические темы.

Я говорю «сузить» серьезно и без иронии — несмотря на громадность и актуальность сужаемого вопроса, — потому что жизнь все же шире и разнообразнее даже этой темы и в книге, называющейся «Ничто человеческое…», наверное, можно было рассказать не только об этической стороне человеческого существования. И этих иных сторон я тоже буду касаться, но, опережая развитие нашего повествования, скажу, что, касаясь их, например рассказывая об отношении к делу, к работе, я и тут постараюсь обнаружить явственные этические аспекты.

Философский словарь определяет мораль как форму общественного сознания, совокупность норм, которыми люди руководствуются в повседневной жизни, шкалу оценок поступков и побуждений, как понятия о добре и зле, долге, справедливости и несправедливости, чести и бесчестии.

В последнее время появилось немало содержательных книг, в которых философы-марксисты исследуют мораль как форму общественного сознания и показывают новизну нравственных отношений в социалистическом обществе, — обществе, где, но определению основоположников марксизма, «самобытное и свободное развитие индивидов перестает быть фразой», а гуманизм выступает не как возвышенное чаяние, а как реальная сила.

Но я пишу не теоретическое исследование, хочу лишь показать, что думают сегодня люди о добре и зле, о чести и бесчестии, о долге, справедливости, однако в книгу войдут, конечно, не только житейские письма, но и мировоззренческие. Сегодня самые «обыкновенные» люди пишут их часто.

Ну вот, незаметно для себя самого я уже начал рассказывать о структуре книги, которая перед вами. В нее войдут очерки, статьи на морально-этические темы, публиковавшиеся в последние годы в периодической печати, и самое интересное из читательской почты, которую они вызвали.

Конечно, часто читатели пишут и независимо от тех или иных выступлений, и это, пожалуй, самые интересные письма, несмотря на их кажущуюся «размытость», неопределенность. Вот два из них, полученных недавно, в один день. Первое — из города Солигорска от десятиклассницы Ирины Пустоход. Она в первых же строках извиняется за «эгоизм», за то, что пишет о себе, и объясняет, как она на это решилась:

«Я только что вернулась из школы, сегодня ребята писали обо мне — у нас такая анкета. Написали, конечно, не все, но если бы вы почувствовали, как подействовало это все на меня. Я затеяла эту анкету потому, что мне кажется, это необходимо для десятиклассника. Писали разное, было и хорошее. Нет, я не буду вам писать об анкете, зачем я о ней заговорила?

Наверное, потому, что она снова, еще сильнее, чем раньше, затронула все мои наболевшие вопросы. Я надеюсь, что вы, получив это письмо, ответите мне. Ответьте, пожалуйста, если вам хочется мне помочь. Я понимаю, что подобных мне тысячи, но что поделаешь, если так мучительно не понимать. Может, готовых рецептов нет, но ведь что-то есть!

Я, наверное, сейчас у того рубежа, когда самое время задавать себе вопросы: „Зачем?“, „Как?“, „Для чего?“. Но ведь не все задают их себе — вот что страшно. Что же делать? Как донести до человека, который не хочет думать, все, что понимаешь сам?

Нас с Галей (это моя подруга) многие не понимают в классе. Конечно, они в этом не виноваты, но что делать, чтобы нас понимали, чтобы наши вопросы стали вопросами для всех?

Может, я не могу видеть в человеке чего-то самого существенного. Но ведь каждый человек интересен, в каждом человеке скрыто стремление к совершенству, вы об этом писали в ваших книгах. Я хочу помогать людям стать лучше, красивее. Но что нужно для этого делать — не понимаю, научите.

Поняли вы что-нибудь из моего письма? Мне хочется, чтобы вам захотелось написать мне и помочь. Перечитывать не буду».

Второе письмо — из города Черкассы от Маргариты Семеновны Домбровской.

«Только что закончила чтение вашей книги „Бессмертны ли злые волшебники“. Она меня заинтересовала, потому что всю жизнь меня интересуют люди, их мысли и чувства, их отношения к окружающим.

Многие, даже родственники, не понимают, почему я так легко и быстро сближаюсь с людьми, переписываюсь с ними, они относятся к этому с иронией. Конечно, я сближаюсь не со всеми, а только с теми, которые по душе. Узнать человека, подружиться с ним, помочь ему стать лучше, — какая радость!

Мучает меня совесть, что я не съездила вовремя к моим старым подругам, когда они были больны. Все что-то мешало. Получила известие о том, что их уже нет, и мучаюсь до сих пор. Но не возвратить утерянного. Мне уже много лет. Восьмой десяток разменяла уже пять лет тому назад…»

Когда я дошел до этой строки, меня будто ударило током. Я-то думал, что и это второе письмо написано если не десятиклассницей, то женщиной совсем не старой, а оказывается, автору-то семьдесят пять!

Семьдесят пять! И такой интерес к жизни, к человеку, такая радость оттого, что узнаешь и человека, и жизнь все полнее.

«Людей любила и люблю. Работала пятьдесят лет в школе с малышами. Книги Андерсена очень мне помогали в воспитании…

Сейчас я неодинока. Живу в семье сына, есть внуки. Хотелось бы, чтобы они чаще читали хорошие вещи, может быть, добрее станут если не ко мне, то друг к другу и к окружающим их людям.

Спасибо вам, что заставили меня еще раз подумать о человеке. Были и в нашей семье злые волшебники, но человечность их победила…»

Два письма от незнакомых между собой и неизвестных мне раньше людей. Один — в самом начале жизни — хочет понять себя и окружающий мир; второй хочет поделиться с миром богатствами душевного опыта.

Перефразируя строку из письма Ирины Пустоход, позволю задать вопрос читателям: поняли вы что-нибудь из этих двух писем?

Расскажу о том, что понял я.

Вот два человека, казалось бы таких разных, а хотят они, в сущности, одного — они хотят, чтобы те, кто живет рядом с ними, стали чище, совершеннее, задумывались над большими нравственными вопросами. Они хотят, чтобы люди, окружающие их (у Ирины — в школе, у Маргариты Семеновны — в семье), относились друг к другу бескорыстнее, возвышеннее. Оба автора хотят, чтобы углублялось понимание между людьми.

Именно эти особенности свойственны всем сегодняшним читательским письмам. Человек хочет мыслью, действием, чувством облагораживать, возвышать жизнь.

Вернусь на минуту к упомянутой уже мною особенности сегодняшней почты: к желанию рассказать как можно больше и подробнее о хороших людях, которые оказались на твоем жизненном пути. Я давно работаю в печати, с первых же шагов на этом поприще испытывал острый интерес к читательскому письму (перечитывал, обдумывал, сопоставлял), а вот не помню, чтобы человек писал о человеке с такой благодарностью, кропотливой памятливостью на все хорошее.

Вот тоже из самой недавней почты два письма. Одно — от корректора Людмилы Чадиной из Ташкента, второе — от В. Е. Лисова из Москвы.

Л. Чадина давным-давно рассталась со школьными годами, но сегодня решила рассказать о «хрупкой, невысокой и не по возрасту изящной женщине, которая ежедневно, излучая доброжелательность, входила в класс». Об учительнице русского языка и литературы Лидии Андреевне Багдасаровой. «Напишите о ней, — убеждает она меня, — напишите…» И сообщает массу интересных подробностей, запомнившихся ей с юных лет навсегда. А Лисов делится воспоминаниями о пензенском библиотекаре Лилии Николаевне Тальковской — тоже хочет, чтобы о ней узнали тысячи и миллионы людей.

Два эти письма родственны первым двум: от И. Пустоход и М. С. Домбровской. Ведь узнавая о хороших людях, о том, как они работали, жили, мыслили, чувствовали, мы сами становимся чище и лучше.

В сущности, письма о хороших людях тоже можно отнести к числу морально-этических. Они одушевлены желанием дать высокие образцы жизни и поведения, одарить воспоминаниями, которые могут помочь людям добиться высокого искусства максимальной самоотдачи.

Откроем же широко двери нашего дома — нашей книги — для всех, кто бескорыстно служил и служит людям, для всех, кто сохранил память об этом служении.

Кроме всего прочего, в этих людях скрыта загадка того, что такое гармонически развитая личность, загадка, которая волнует сегодня философов и писателей, загадка, ради решения которой многие читатели советуют создать институт человека…

Десять лет назад я в соавторстве с Ю. П. Тимофеевым написал статью «Нужен ли институт человека?». Она была опубликована в «Литературной газете» и вызвала большой резонанс, что объясняется в известной степени ее острой полемичностью. Задумав статью, мы устроили в редакции бурный разговор между философом, антропологом и писателем, напомнив им, для начала, почти детективную завязку повести известного французского писателя Веркора «Люди или животные?». В этом, конечно, была доля журналистского озорства — ведь можно было начать важную беседу между солидными людьми более, что ли, академично. На невинное и увлекательное озорство мы пошли ради того, чтобы обострить суждения, и это нам удалось. (В нашей статье мы воспроизвели и завязку нашумевшей повести, и самое интересное из стенограммы…)

«Однажды ночью, когда небо на востоке стало уже бледно-зеленым, в квартире доктора зазвонил телефон. Вызов оказался необычным: на месте врач обнаружил мертвого ребенка, скончавшегося с полчаса назад.

— Черт побери, но почему же вы не вызвали меня раньше? — воскликнул доктор.

— Вы не совсем меня поняли, — ответил отец. — Я ввел ему большую дозу стрихнина…

— Но ведь это же убийство?

— Вот именно.

— Надо непременно сообщить в полицию, — воскликнул доктор в сильном волнении.

— Я как раз собирался просить вас об этом, — невозмутимо поддержал его странный отец.

Явившемуся полицейскому комиссару на вопрос о том, где находится мать ребенка, он ответил, что ее уже отвезли в зоопарк.

Незадолго до этого группа антропологов обнаружила в джунглях Новой Гвинеи племя странных существ, по всем признакам явно представлявших собой переходное звено между обезьяной и человеком. Ученые назвали их „тропи“ и с бескорыстным энтузиазмом начали их изучать. Но вот возникла угроза, что племя будет использовано фабрикантами как бесплатная рабочая сила. Воспрепятствовать этому можно было, лишь доказав, что неизвестные существа принадлежат к человеческому роду. Однако „тропи“ с удивительным равновесием были наделены как человеческими, так и обезьяньими чертами. Тогда чудак-журналист решился на жестокий эксперимент. Чтобы добиться официального юридического разрешения, где открытые антропологами существа рассматривались бы как люди, он пошел на преступление. Именно поэтому ночью в квартире доктора зазвонил телефон. Мы не упомянули, что доктора и полицейского поразило сходство мертвого ребенка с обезьянкой. Теперь суд оказался вынужденным вынести определение: если убитое существо являлось человеком, убийца должен был отправиться на виселицу. Но можно ли было казнить его, если он умертвил животное?

Виднейшие ученые не помогли суду разобраться в этом вопросе. Ко всеобщему изумлению, обнаружилось, что ученые до сих пор не располагают точным и ясным определением: что такое человек».

Напомнив участникам редакционной встречи эту детективную завязку, мы поставили перед ними тот же вопрос: что такое человек? Конечно, как мы и ожидали, философ, антрополог и писатель, подобно героям повести, отвечали на него весьма и весьма различно…

Сегодня, перечитывая стенограмму и статью, я склонен назвать их ответы наивными, ибо и наука, и философия, и литература, исследуя человека, выработали более четкие суждения и критерии (которые — не исключено — через десять лег тоже могут показаться наивными), но рассуждения участников спора на одну из тем, затронутых ими, ничуть не устарели ни по содержанию, ни но форме. Кажется, что об этом говорилось не десять лет, а десять дней назад. Я имею в виду рассуждения о несовпадениях, несоответствиях между развитием научно-техническим и нравственным.

Страстно и умно вел эту тему в беседе с философом и антропологом писатель Николай Атаров.

«Вот три дорожки триединого конвейера, — говорил он. — Первая — развитие физических сил, прогресс человеческого тела; счет идет в метрах и сантиметрах, в минутах и секундах мировых рекордов; триумфом человечества было „разменять“ десять секунд в беге на сто метров. Разменяли… Будет ли человек будущего — как немцы говорят, „цу фус“ — ногами преодолевать сто метров за семь секунд, за пять-шесть секунд?

Вторая дорожка — развитие умственных сил, могущество разума, триумф науки и техники; недавно мы все — люди — видели на экранах телевизоров камешек, тень от малого камешка; нас это наполнило, как говорят, „чувством законной гордости“, потому что мы увидели некий камешек на Луне — не модель камешка и не субстрат лунной поверхности, а вполне конкретный камешек. Через несколько лет мы его найдем рядом с аппаратом, его заснявшим, доставим на Землю и поместим в одном из московских музеев. Закрою глаза и вижу кнопки. Кнопки, кнопки, кнопки — дирижерские палочки прогресса. Дорожка вторая бежит быстро, и по часам ускоряется ее движение… И вот третья дорожка конвейера — „не убий“, „не укради“ и все прочее. Никогда трусость не была доблестью. Никогда кража не слыла честностью. Никогда насилие над женщиной, глумление над ребенком не характеризовали благородства. И однако как же медленно поспешает человек по пути внутренней гармонизации, по пути предсказанного Марксом „очеловечивания чувств“…

Думаю, что диспропорции триединого конвейера и будут волновать сотрудников института человека: социологов и психологов, биологов и энергетиков, этиков и эстетиков, врачей и писателей…»

Философ (перебивая):

«По-моему, нет никакой диспропорции. Вы говорите, что темпы технического прогресса беспрерывно растут, а нравственное развитие идет медленнее. Мне кажется, что это ошибка. Для того чтобы мерить технический прогресс, надо ввести определенную единицу. Чтобы мерить прогресс нравственный, нужна единица другая. И пока вы не соотнесли друг с другом эти единицы, нельзя говорить о том, что растет быстрее, что медленнее. Мне непонятно, как соотносить сегодня единицу нравственного прогресса с единицей прогресса технического».

Через час — а в стенограмме через несколько десятков страниц — Николай Атаров вернулся к остро волновавшей его теме:

«Наивен наш спор сегодня, никто к нему не готовился специально, а нравится мне пыл страстей, способность к самовозгоранию. Значит, вовремя мы собрались — я имею в виду не день недели, а десятилетие века. Мне доставило сегодня истинное удовольствие видеть, как всемирно известный скульптор-антрополог, восстановивший по черепу внешний облик неандертальца, Тимура, Ивана Грозного, — Михаил Михайлович Герасимов, как он яростно защищал место в институте человека для австралийского аборигена из резервации и как он — против комбинации утюга и человека…

Можно мне еще два-три слова о том, что не волнует философа и так волнует меня, — о диспропорции между ускоренным материально-техническим прогрессом и отстающим нравственным развитием?.. 65 лет назад в рассказе „Архиерей“ А. Чехов писал: „Наконец карета въехала в город, покатила по главной улице. Лавки были уже заперты, и только у купца Еракина, миллионера, пробовали электрическое освещение, которое сильно мигало, и около толпился народ“. Сегодня пассажиры самолета, бодрствующие ночью в полете, видят под собой слепящие скопления огней. Однако академик Н. Н. Семенов на симпозиуме под Парижем говорил, что еще маловато электрической энергии — какая-то одна десятая киловатт на душу населения Земли. И вот через три-четыре десятилетия пойдут на службу нам внутриядерные силы, а еще силы океанского прибоя, силы подземных недр. Человечество увеличит свою энергетическую мощь в сотни раз. Чем будет оно обладать в нравственном отношении, чтобы эти исполинские силы направлять на пользу?..»

Материал об институте человека вызвал огромную почту, вот тогда-то я первый раз широко столкнулся с мировоззренческими письмами, написанными «обыкновенными» людьми.

Самым лапидарным было письмо от учителя математики из Самарканда А. Макреева:

«В каких единицах мерить развитие научно-техническое и развитие нравственное? Вот возможная таблица. Единицы технические: пещера, дом, космический корабль, человек в космосе. Единицы нравственные: убей, а выживи (соответствует пещере); кто сильней (соответствует дому); равенство (соответствует космическому кораблю); умрешь ты — погибну я (соответствует человеку в космосе)».

«Нужен, — писал М. Коледа из белорусского села Ошмяны, — институт „Человек и Человечность“. Он нужен потому, что именно мы, советские люди, творчески развиваем лучшие гуманные традиции и ценности человечества. Мы чувствуем себя единственно законными наследниками этих сокровищ и должны их бережно, умно и, повторяю, творчески осваивать и развивать…»

«Изменится ли биологическая основа человека, — писал А. Загорный из города Кременчуг. — Думаю, нет, даже точнее, не думаю, а надеюсь. Ведь человек в деревянных пальцах не ощутит нежности у лепестков розы, и не сожмется у человека пластмассовое сердце при виде плачущего ребенка…»

Это письмо с большим основанием можно назвать поэтическим, чем мировоззренческим, но ведь письма философско-мировоззренческие рождаются у «обыкновенных» людей из самых бесхитростных и высоких человеческих чувств.

Инженер О. Нагайка из города Чолпон-Ата Иссык-Кульской области напоминал сторонникам «голого рационализма» о «копье Дон-Кихота и шпаге Гамлета».

«Человек, — писал он, — творя действительность, испытывает существенное обратное воздействие этой действительности и в какой-то степени тоже является ее созданием. Так, материал, выбираемый ваятелем, оказывает определенное воздействие на его художественный замысел. Однако побудительное, активное начало — за человеком. И когда сопротивление действительности подавляет некоторые индивидуумы, это говорит об их поражении…

Пигмалион вдохнул душу в собственное творение, а на некоторых жрецов НТР сверхумные ЭВМ отбрасывают отсвет бездушия. Если робота научить говорить в „общении“ с человеком „пожалуйста“ и „будьте добры“ — это будет лишь пародия на человеческие взаимоотношения. Если же говорить об обратном воздействии кибернетической техники на человека, то машинная логика ЭВМ „навязывает“ иногда работающим с ней людям чересчур рациональные взаимоотношения вне „сентиментальных“ эмоций и разных человеческих переживаний, выступающих как помехи. Не любой человек может устоять против напора машинной логики, кибернетическая техника обратным воздействием порождает среди слабых духом „интеллектуалов“ тип человека-робота. Это, повторяю, бывает лишь с теми, кто не развил в себе подлинно человеческого начала, кому „нечто“ человеческое мешает, кто никогда не воскликнет: „Ничто человеческое мне не чуждо!“ Для них оказались лишними и богатства человеческой культуры, составляющие суть человека, те самые богатства, с которыми мы войдем в коммунистическое общество».

Вот в борьбе с этими слабыми духом «интеллектуалами» и должно, по мысли автора письма, все более оттачиваться «оружие» рыцарей человеколюбия, добра и справедливости — «копье Дон-Кихота и шпага Гамлета».

Удивительно интересные, духовно богатые люди живут и в больших и в небольших наших городах и селах…

Одним из самых последних откликов на статью об институте человека было большое письмо из маленького поселка Рамонь под Воронежем от сельского учителя и пчеловода А. Краснова. Автор делился со мной мыслями о бессмертии человека. Сельский учитель и пчеловод ощущает себя бессмертным, потому что испытывает чувство сопричастности духовной жизни народа, человечества. Он чувствует себя наследником лучшего, что нажито, завоевано работой тысячелетий и веков. И это чувство возбуждает в нем большую этическую ответственность перед будущим, перед теми, кому он передаст дальше факел культуры и человечности. Он верит, что бессмертен, потому что ощущает себя Человеком.

В потоке мировоззренческих писем встречались и живые человеческие истории; читатели иллюстрировали различными фактами и случаями мысли о необходимости гармонического развития человека.

Это вообще одна из самых дорогих читателю идей. Статья об институте человека уже стала забываться, а письма о недопустимости перепада между ритмами «двух дорожек» — научно-технической и нравственной — все еще шли и шли. Читатели делились новыми мыслями, рассказывали житейские истории. Как писала одна старая учительница:

«Жизнь, наглядно показав в конфликтной ситуации недопустимость разрыва между развитием нравственным и, так сказать, интеллектуально-научным, дала мне еще один ценный, существенный УРОК…»