1. Брешь

…Когда из поездки возвращаешься домой, в сердце уносишь то, что назвать можно образами-впечатлениями. Это, конечно, не суть вещей, но нечто более устойчивое и объемное, чем беглый и неопределенно пестрый набор разнообразных и нечаянных наблюдений.

…Шесть лет назад я улетал из Парижа с двумя образами-впечатлениями.

В одном из самых почтенных и элитарных университетов не только Франции, но и Европы я говорил о новой в то время университетской реформе, названной но имени министра образования реформой Аби, с известным французским философом (имени его не называю по соображениям гуманно-этическим, которые станут ясны читателю чуть ниже).

— Стремитесь ли вы воспитывать в ваших студентах гармонически развитую личность?

— Нет! — ответил философ решительно. — Нет… Воспитывая людей, ненужных индустриальному обществу, мы увеличиваем число несчастных.

— Но, воспитывая людей, нужных индустриальному обществу, вы никогда его не измените в лучшую сторону, — невольно заметил я.

Мой собеседник сумрачно молчал.

— Как относятся студенты к университетской реформе?

— К реформе Аби? — небрежно переспросил, развел руками философ. — Весьма враждебно.

— Почему?

— Да потому, — чуть ли не рассердился он на меня, — что она делает менее основательным гуманитарное образование, а стало быть, и менее гуманным общество. Гуманитарный и гуманный — это ведь понятия не только созвучные, но и родственные по духу.

Передо мной сидел немолодой, усталый, ироничный человек, резко сутулый, с большими руками, которыми, наверное, можно было обнять кафедру, как живое дерево, с лицом ничуть не современным, старинно-портретным, в котором беспечность соединялась с мудростью, — лицом энциклопедиста XVIII века. И я все полнее понимал, что «реформа Аби», несмотря на ее видимую целесообразность, которой я коснусь потом, импонировать ему не может: ведь наносила она удар именно по «духу энциклопедизма», сознательно изымала его из ценностей индустриального общества.

Когда-то в Эколь Нормаль учился Ромен Роллан; потом, став писателем, он рассказал о той исключительной роли, которую играл Шекспир в духовной и умственной жизни студентов его поколения. Рассказывая об Эколь Нормаль начала XX века, Роллан создавал образ одного из самых шекспировских мест на земле, может быть, второго после Стратфорд-он-Эвон. В Эколь Нормаль дышали Шекспиром, с ним как с живым общались денно и нощно. Ромену Роллану казалось, что сами стены школы насыщены этим духом навечно.

Помню, я задал вопрос, каюсь, лукавый:

— Какое место занимает Шекспир в духовной жизни ваших воспитанников?

Мой собеседник горьковато усмехнулся:

— А зачем им Шекспир?

— Кто-нибудь из студентов мог бы показать мне роллановские места?

— Думаю, что никто.

Я поднялся, поблагодарил за беседу.

В коридоре перед тем, как повернуть к выходу, повинуясь какому-то телепатическому импульсу, я обернулся, он стоял на пороге университетского жилища: воплощение одиночества.

…И вот через шесть лет я опять в Париже и хочу узнать мнение философа о новой реформе, которая носит название нынешнего министра образования, — «реформе Савари».

Но это невозможно: он отрезан от мира стенами лечебницы — сошел с ума.

…И в Венсенском университете — моем втором образе-впечатлении — мы говорили шесть лет назад о «реформе Аби». Мэтр-ассистент Ирэн Сокологорская заметила тогда:

— Когда она (то есть реформа) осуществится, людей, думающих оригинально, будет все меньше.

Поздно вечером мы сидели в одном из венсенских кафе, и к нашему столику, должно быть услышав имена Шекспира, Паскаля, Монтеня, несмело подошла женщина лет семидесяти.

— Наша студентка, — познакомила меня мэтр-ассистент Ирэн Сокологорская.

— Студентка?! — несколько бестактно удивился я.

— У меня была в жизни одна мечта: учиться в университете, — рассказывала эта необычная студентка, — но надо было работать в частной фирме, я одна воспитывала дочь, потом она вышла замуж, и я пошла учиться.

— И у вас нет в жизни иных дел, иных увлечений?

— Я люблю старинную музыку, — ответила она, — и пою в хоре, но основное — университет.

— Но почему, — вглядывался я в ее милое старое лицо, — почему он — основное?

— Мне нравится учиться, — смутилась она, — нравится учиться думать.

Венсенский университет родился после бурного мая шестьдесят восьмого года. Он был создан министром образования Эдгаром Фором экспериментально. В его эксперименте видели нечто от социальной широты и социальной отваги. Сюда можно было поступить, не имея степени бакалавра, то есть не окончив лицея.

За несколько лет число студентов увеличилось с семи тысяч почти до сорока. До чего же необычен был этот университет — даже обличьем, даже видом! Раскинутый в негустом нежном лесу, он был похож на большой, неторопливо странствующий цирк. Или на вокзал, разросшийся вдруг из забытого богом полустанка. Он был похож на цыганский табор и на ярмарку, даже, пожалуй, на базар. На туристскую базу… на что угодно в мире. И если было что-то, на что он был абсолютно непохож, так это на университет.

Чем только не торговали на подступах к нему и в самих помещениях его, балаганно легких, вокзально шумных, с чадом и дымом жаровен: торговали каштанами и джинсами, женскими украшениями и «дисками», сосисками и черным деревом Африки… Сорок тысяч студентов хотели есть, пить, одеваться, быть красивыми.

И сорок тысяч студентов хотели «учиться думать».

Успех этого университета мне объяснили одним решающим обстоятельством: демократическим интеллектуализмом — в нем могли учиться те, кому по мотивам материальным или социальным не удалась судьба лицеиста. А поскольку в «фильтрах» доуниверситетских самый решающий фильтр — между колледжем и лицеем — остается традиционно тесным, то и число не «лицеистов», то есть тех, кто не получил бакалаврской степени (наш аттестат зрелости), было в Венсенском лесу весьма немалым. Этот лес имеет традиции: тут помещалась замок-тюрьма, в которой держали короли крамольно мыслящих философов, в том числе и Дидро.

Эксперимент Эдгара Фора оправдался трагически: это была победа демократических сил молодежи, которая не могла не вызвать ответных, весьма радикальных мер.

Венсенский университет мог существовать лишь в Венсенском лесу.

…Естественно: через шесть лет мне опять захотелось побывать в этом университете.

Но это оказалось невозможным: в Венсене нет Венсенского университета — его постройки уничтожены, территорию утюжат и разравнивают бульдозеры.

Мне показалось, что и сам я сошел с ума, как и мой давнишний собеседник-философ. «Был ли мальчик?»

Был ли университет?

Был.

И… остался. Утратив сотни аудиторий и тысячи студентов, этот университет переехал в Сан-Дени. Формально он лишь переменил место жительства. Юридически его не стало «лишь» потому, что Венсенский лес был отдан в аренду новому университету на десять лет.

Но дело не в утрате имени. Существует «магия стен», то есть особый дух, особый стиль. Вот они-то, как утверждают сами студенты, с переездом утрачены: наши наставники, говорят они, «переменили пиджаки», то есть стали думать и учить иначе.

Выветривается дух мая 1968 года.