САМАЯ-САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЦА

САМАЯ-САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЦА

Я уже закончил книгу, когда получил новые письма от Ирины Пустоход из города Соликамска и Маргариты Семеновны Домбровской из города Черкассы (если помните, я начал мою книгу именно их письмами). Мне хочется закончить теми ответами, которые я получил.

Ирина Пустоход пишет:

«Мои жизненные открытия начались совсем недавно. Начались, наверное, с Чехова. А если точнее, то с того, что подтолкнуло меня к нему. В третьем номере „Юности“ я прочла повесть „Когда же пойдет снег?..“ Дины Рубиной. Там есть такая фраза: „Я презираю тех, кто к нему (Чехову) равнодушен. Просто за людей их не считаю, каких бы успехов в личной и общественной жизни они ни достигли…“ И я поверила словам этой девочки, и с этого момента Чехов стал для меня близким и родным. Я никогда раньше не представляла, что само имя Чехова может вызывать такой трепет. Я решила перечитать его всего, но прочла совсем мало: три томика рассказов и писем. Я вернусь к нему обязательно, но я хочу его читать не отрываясь, а сейчас — школа. Когда я писала к вам письмо, мне захотелось еще раз перечитать повесть Д. Рубиной. И я поняла, что надо писать людям слова благодарности, если они помогли тебе в жизни. Не знаю, чем объяснить, — может быть, этапом моего становления, — но для меня теперь как-то особенно важна вера, чистота, благодарность. Это является моим критерием в оценке всего, с чем я сталкиваюсь. Я совсем недавно определила это для себя, раньше просто чувствовала интуитивно.

Если бы вы знали, как мне много хочется говорить. Но в одном письме все выплеснуть невозможно.

Мне часто бывает как-то особенно нехорошо, и именно потому, что я не знаю как поступать, что делать. Наверно, это страшнее всего. Когда видишь людей, прожигающих зря свою жизнь, окунувшихся в лапы мещанского уюта, и когда чувствуешь свое бессилие, становится как-то нестерпимо плохо. Живешь только надеждой, что поймешь, научишься. Иногда бывает даже страшно, что жизнь так сложна. Кажется, никогда не освоишь всех нюансов, а значит, и не станешь полноценным человеком. Тяжело видеть людей, для которых существуют только проблемы: одежда, еда, сон. Я их (проблемы) вовсе не отрицаю. Но когда они становятся господствующими!.. У нас в классе много таких, и кажется, что эти люди непробиваемы. С ними можно говорить не более 15 минут, потом становится нехорошо и начинает тошнить. Интересно, как понимать тогда общительных людей, которые говорят со всеми или, вернее, как следует из корня слова, общаются?

У меня есть друг. Мы сидим за одной партой. Ее зовут Галя. Она намного тоньше меня и умнее. Я говорю с ней обо всем, что меня волнует. Да, она очень симпатичный человек, но мне почему-то иногда тяжело с ней и хочется быть совершенно одной. В этом виновата только я, потому что я подаю повод к таким отношениям своим поведением: во мне ужасно много недостатков, честное слово. Мне потому и хочется быть одной, что стыдно за себя и как-то особенно неприятно.

Я напишу вам о себе еще, но только позже. Осторожно отношусь к длинным письмам, так как Белинский высмеял такого рода вещи. Как вы смотрите на это?

Ирина П.»

А вот что пишет М. С. Домбровская:

«Вы спрашиваете о моей семье, о круге моих интересов и общении. Семья самая обыкновенная. Сын — строитель. Невестка — медик. Внук — студент, и внучка — ученица пятого класса. А я несу свою должность матери, свекрови, бабушки и всем все напоминаю. В общем, пенсионер с 1971 года. Не люблю я это слово.

Единственное удовольствие для себя — хорошая книжка. Стараюсь из всех сил не загрузнуть в домашних обязанностях. Но, увы, не всегда это удается! Переехала из города Лубны Полтавской области, где прожила много лет. Сразу же оторвалась от своего Я. От друзей и знакомых. Здесь уже постепенно знакомлюсь. Нахожу хороших людей, но общение мое в основном письменное. Пишут мои ученики. Пишут их родители. Время от времени езжу в Лубны (там похоронен мой старший сын). Там на каждом шагу встречаю своих старых друзей; напитаюсь приятными встречами, словами, улыбками и снова еду „до дому, до хаты“!

Прожила я большую жизнь — семьдесят пять лет. Работала в школе ровно пятьдесят лет, с 1921-го по 1971-й. А все, кажется, еще не надышалась.

Уважающая вас М. Домбровская».

Судьба Маргариты Семеновны Домбровской после выхода первого издания этой книги неожиданно переломилась.

Есть вещи, о которых писателю рассказывать хочется максимально сурово и сухо, но сами они настолько не сухи и не суровы, что рождается несоответствие между формой и содержанием, обедняется жизнь, мир человека. Поэтому лучше, чтобы рассказала об этом героиня, то есть сама Маргарита Семеновна Домбровская.

«…Я поступила так решительно, что удивилась себе самой. В 1979 году попрощалась с семьей сына и уехала на новое место к хорошему одинокому человеку. Мы с ним не виделись 54 года. Все было для меня и для него ново, но общий язык был найден с первой минуты до последней. Я не жалею, что поступила решительно и в мою жизнь вошло много трогательного, возвышенного и смешного. Мне было интересно жить и раньше, а после „опасного поворота“ стало в тысячу раз интереснее…

Получаю вдруг письмо, почерк незнакомый, фамилия ни о чем не говорит. Читаю и сама себе не верю. Что такое? „Умоляю Вашей руки, мы с Вами учились давным-давно. Вы, конечно, меня забыли, Вам тогда и двадцати не было…“ И дальше человек этот пишет, что узнал от нашего общего товарища, что я овдовела в январе сорок первого, живу в семье сына; потом пишет о себе. Не окончив институт, ушел воевать с Врангелем, когда возвратился, меня уже не было в городе. Жизнь у него была тяжелая, воевал с фашистами, был в плену… Был женат. Тоже овдовел. Искал меня всю жизнь. Теперь ему семьдесят шесть, а мне семьдесят семь. Я ему тепло ответила, посоветовала подумать, не торопить события (это в нашем-то возрасте не торопить!). А он рассказывает и рассказывает в письмах о первой любви ко мне, умоляет стать его женой. Душа болит у меня. Я его совершенно не помнила, но по письмам понимала: хороший человек. И по судьбе видно, что хороший. И вот решилась. Поеду, думаю, посмотрю, поговорю. Никому не открывая, куда еду, сажусь в поезд на Винницу.

Волновалась, конечно. В уме застряло, что дом номер 23. Иду по нужной улице, ищу этот дом, захожу в какой-то двор, вижу, стоит маленький старичок в соломенной шляпе, в руках конверт, посмотрела: „Нет, не может быть“. Пошла дальше, искать дом номер двадцать три…»

Между тем — позволю себе оборвать это письмо на полуслове — маленький старичок в соломенной шляпе был именно он, это она его не узнала, потому что и не помнила, а он ее узнал, но не посмел остановить, когда она пошла дальше, он понимал, что она вернется, он ждал ее пятьдесят четыре года. Чего стоят в сопоставлении с этой почти вечностью несколько минут! Он стоял во дворе в соломенной шляпе от солнца с конвертом в руках изо дня в день неделю, вторую, ждал…

Она дошла до конца улицы, увидела, что дома 23 на ней нет, вынула из сумки конверт и поняла, что память ее обманула: не дом, а квартира 23. И она пошла назад, зашла опять в тот самый двор, и маленький старичок в соломенной шляпе шагнул ей навстречу…

Больше они не расставались.

«Его доброе отношение, забота, искренность, беспокойство согревали меня. Острых углов, как у молодых, у нас не было. Все наши дела, даже самые важные, мы старались решать в шутку и с шуткой.

Говорить было о чем. Ведь пятьдесят четыре года — не пятьдесят четыре дня. Его закрутили, завертели войны. Он рассказывал мне о ранениях, контузиях, побеге из плена и о тяжких испытаниях послевоенных… Постепенно успокаивался, а меня удивляло, что, пережив столько страшного, он остался добрым человеком, он полюбил моего сына, моих внуков, моих товарищей и возненавидел тех, кто меня обижал в жизни.

Вас, конечно, интересует, как отнеслись сын и его семья к моему решению. Они поняли меня. К тому же я была тверда и с самого начала сообщила им, что это моя судьба, моя жизнь и обсуждению они не подлежат.

Были у нас моменты тревожные и моменты комические.

Когда мы пошли в загс, то Н.Д. попросил меня не говорить, что я уже была замужем, потому что у меня не было соответствующих документов, удостоверяющих, что я вдова, а паспорт был чист, как у невесты. У него же документы были в порядке. Но когда в загсе мне задали вопрос, была ли я замужем, я не могла солгать, это было бы нечестно по отношению к моему первому Николаю (второй тоже Николай). Н.Д. от растерянности сел в кресло и чуть не заплакал оттого, что теперь церемония отодвигается, пока у меня не будет документов, удостоверяющих, что мой первый муж умер. „Мне кажется, что я теряю тебя опять, — говорил он, — и теперь уже навсегда“. Но в конце концов наши отношения были юридически оформлены.

Теперь „немного юмора“. Н.Д. очень хотел, чтобы я хорошо выглядела, заботился о моих туалетах. (Сама я на них никогда не обращала внимания.) И вот задался целью купить мне парик. Боже, какая это была мука для меня. Зайдет в магазин и просит показать седой парик, а я прячусь где-то за спиной. На мое счастье, не было подходящих. А один раз ему в магазине продавщица сказала: „Ну, дедуля, зачем вы хотите уродовать свою бабулю, разве она и так не хороша?“ Он посмотрел внимательно на меня и ничего больше не сказал. Больше о париках мы не вспоминали никогда…

Это была, наверное, единственная его прихоть, которую я не разделяла и не понимала…

…Я похоронила его в 1982 году, и до последних минут для меня и для него все было интересно и ново…»

Удивительнейшим человеком, наверное, был этот похороненный в Виннице мальчик, который пятьдесят четыре года тайно любил девочку, шел через весь XX век с его бурями и потрясениями с этим чувством. И ушел из жизни в высоком сознании, что судьба исполнилась.

Теперь, дорогие читатели, разрешите вам объясниться в любви. Ваши письма, пожалуй, самая большая радость в моей жизни и самая большая печаль. Радость, потому что я уже не мыслю себе ни человеческого, ни писательского существования без непрерывного общения с людьми, которые раскрывают мне характеры и судьбы. Печаль, потому что чувствую себя иногда беспомощным помочь человеку. Речь идет, разумеется, не только о помощи в утилитарном понимании слова, а и о тонком воздействии на душу, на характер, на судьбу.

Читатель в сегодняшнем социалистическом обществе относится к писателю с особым доверием, он ждет от него не только совета, а и ответа… Ответа на те вопросы о высших ценностях жизни, которые его мучают.

В сегодняшнем мире частная жизнь личности настолько сопряжена с глобальным бытием человечества, что от ответа на, казалось бы, абстрактные, а если говорить точнее, мировоззренческие вопросы зависит конкретное поведение человека в той или иной житейской ситуации.

Я не настолько нескромен, чтобы воспринимать ту большую почту, которую получаю, лишь как особое доверие к моей работе, как оценку ее. Я воспринимаю эту почту в первую очередь как симптом внутренней встревоженности читателя и за судьбы мира, и за собственную судьбу, как естественный поиск ответа на те вопросы, которые ставит жизнь перед личностью во все более усложняющемся мире.

Может быть, моя почта чуть больше, чем я того заслуживаю, потому что часто касаюсь «пограничных» состояний в душе и в судьбе. Я имею в виду переход от надежды к отчаянию, от отчаяния к воскресающей надежде, резкие изломы душевных состояний, судеб, захватывающие испытания, которым даже самая «повседневная повседневность» подвергает совесть человека.

Чем более ценить мы будем и беречь духовные основы нашей жизни, тем совершеннее она будет. Я далек от мысли умалять роль ума.

Лев Толстой говорил о Максиме Горьком, что его ум в сердце. А еще раньше, в XVIII веке, французский мыслитель Вовенарг формулировал четко: «Великие мысли исходят из сердца».

Поэтому и не могут быть дураками люди большого сердца, духовно богатые.

Почта внушает надежду и радость. В письмах дышат и ум, и душа, и духовность.

Низко кланяюсь вам, мои читатели, мои соотечественники, мои современники. Когда мне тяжело, я раскрываю то или иное письмо, полученное день, месяц или год назад, и чувствую, что не одинок, и я чувствую себя еще более одаренным — теплом души и глубиной ума (извините за банальные слова), чем чувствует себя самый снисходительный из моих читателей, раскрывая мои книги.