Заключительное слово Памятник Маяковскому — могила Есенина — памятник Гоголю — Лианозовский центр — Южинский переулок — Подмосковье

Я родился в другой Москве — по сравнению с современной. Это было советское время, тридцатые годы. Но дело вовсе не в политике. Оставим ее в стороне. Москва в пятидесятые, шестидесятые, даже в семидесятые годы XX века (время, когда я жил активной жизнью неконформистского писателя) еще сохраняла многие черты исторической, дореволюционной Москвы, благо большевики очень увлекались градостроительством. Прежде всего это относится к общей ауре города. Несмотря на власть, в ней еще оставалось что-то тихое, нежное, доброжелательное, что было характерно для дореволюционной Москвы, которая и многими иностранными наблюдателями воспринималась тогда как сказочный восточный город. От сказочности, правда, осталось мало, но в этих московских прудах, бульварах, затаенных переулках, двориках хранилось нечто родное, доброе и в то же время таинственное. И люди невольно попадали под влияние этой ауры.

В то время, когда формировалась «неофициальная» культура, да и в «официальной» начались брожения, было несколько мест особого духовного притяжения, и прежде всего я имею в виду памятники великим поэтам и писателям.

Как ни странно, памятник Маяковскому сыграл большую роль. Вокруг него собирались для несанкционированных выступлений непубликуемые поэты — и не только поэты: площадь вокруг памятника была местом открытых политических выступлений. Здесь читался известный в свое время «Человеческий манифест» Юрия Галанскова, причем в стихах, нечто противоположное коммунистическому манифесту… Видимо, революционность Маяковского, его общий бунтарский дух привлекал молодежь. И его могучий памятник парадоксально превратился в символ протеста против закосневшей в своих догмах советской власти…

Совершенно иные настроения были связаны с настоящим паломничеством к месту захоронения Сергея Есенина на Ваганьковское кладбище. Я часто приходил туда, и, что поразительно, как мне рассказывали «старожилы», буквально каждый день могилу великого поэта посещали люди. Собиралась обычно небольшая толпа, читали стихи Есенина, будоражили себя всякими разговорами… Здесь слилось все: и тоска по ушедшей России, Руси («мир таинственный, мир мой древний»), по ее красоте, и бесконечное чувство перелома в жизни, перелома, который ведет неизвестно куда, и многое другое…

Совсем иное — дореволюционный памятник Гоголю, «сидячий памятник», как его тогда называли в противоположность советскому памятнику, стоявшему неподалеку. Место у «сидячего памятника» Гоголю было местом отрешенных раздумий, медитативного отдыха и встреч с лучшим другом. Именно в таком духе я и мои друзья встречались там…

Незабываемыми местами для меня были те салоны или центры неофициального искусства и литературы, которые я обычно посещал. Таковыми были Лианозовский центр (художник Оскар Рабин, поэты Генрих Сапгир и Игорь Холин), художественно-литературный салон художника-авангардиста Льва Кропивницкого в Царицыне. Эти имена теперь достаточно хорошо известны.

Ну, естественно, главным центром потаенной литературы для меня была моя квартира в Южинском переулке (теперь — Большой Палашевский переулок). Я использовал ее именно для чтения моих рассказов и встреч с людьми из моего окружения. Мы не занимались политикой, и поэтому, видимо, нас терпели.

Что отличало этот центр на Южинском от других? Прежде всего то, что там яростно обсуждались вечные вопросы бытия, философско-метафизические темы, причем словно от их разрешения зависела жизнь и смерть здесь, на земле… Наконец, отличало и то, что «встречи», на посторонний взгляд (а дело происходило не где-нибудь в «салоне», а в обычной коммунальной московской квартире), носили необычный, в каком-то смысле «дикий» характер. Например, встречи начинались поздним вечером и порой продолжались до утра. Или, тоже к примеру, по нашему длинному коммунальному коридору мог шествовать солидный, хорошо одетый человек, явно профессорского вида, и с почтением вести за собой какого-нибудь пьяного забулдыгу. Забулдыга был поэтом. «Что я, — молчаливо говорили глаза профессора, — я, в конце концов, преподаватель, а он — поэт. Да еще бросающий вызов власти и всему миру».

На стенах «богемных» моих двух комнат висели авангардные картины, которые пугали соседей. Но я родился в этой квартире, соседи знали меня с детства и потому терпели, но не без любопытства. «Как можно целую ночь о чем-то беспрерывно говорить?!» — удивлялись они.

Все, без исключения, они были хорошие люди. «Хорошую» квартиру вместе с домом № 3 по Южинскому переулку, точнее, Большому Палашевскому (говорят, в далекие времена в нем жили палачи), снесли где-то в 1968 году. Но «южинский кружок» все равно продолжал существовать, присоединяя новых персонажей и устраивая свои встречи по разным другим «центрам» или квартирам. У нас появлялись или были ярыми участниками такие поэты, писатели, художники, как Леонид Губанов, Веничка Ерофеев, Евгений Головин, Анатолий Зверев, Александр Харитонов, Олег Целков, Лев Кропивницкий, Генрих Сапгир и многие другие. Летом убежищем для подобных встреч, но в масштабе не более чем четырех человек, были знаменитые московские дворики, даже тогда сохранившие поленовский дух. Там можно было найти уютное место, практически в центре Москвы, где царили тишина и покой…

Подмосковье, с его необъятными и родными лесами и полями, тоже пользовалось успехом, ибо это тоже была Россия, где-то нетронутая революциями и катаклизмами: в глубинах вечных лесов не слышалось времени.