Глава XXXII
1. Вот и все, лучший из людей Луцилий, что касается собственно причин; теперь о том, что относится к укреплению души. Нам важнее сделать душу мужественной, нежели более ученой. Но одно без другого не получается; ибо откуда душе набраться силы, как не из добрых искусств, как не из созерцания природы?
2. Да и само это несчастье — оно всякого заставило подтянуться, укрепиться душой против любых бедствий. В самом деле, что мне бояться человека или зверя, стрелы или копья? Меня подстерегают опасности посерьезнее: нам грозят молнии, земля, природа готовит на нас что-то великое.
3. Нужен великий дух, чтобы бросить вызов смерти, надвигается ли она со всех сторон, настигая каждого, или забирает нас буднично и просто. Насколько будет грозен ее вид и велико оружие, которым она решит нас поразить, едва ли очень важно; от нас ей нужна лишь самая малость. Эту малость отнимет у нас или старость, или воспаление уха, или излишек жидкости, загнившей в нашем теле, или пища, не усваиваемая больше желудком, или нога, слегка ушибленная, когда мы споткнулись.
4. Человеческая душа — сущий пустяк, но презрение к душе — поистине великое дело. Презревший свою душу может спокойно глядеть на бушующее море, даже если все ветры одновременно будут свирепствовать над ним, даже если мир вдруг пошатнется и сама океанская пучина хлынет потопом на землю. Спокойно будет взирать он на страшное грозовое небо, извергающее молнии, даже если вдруг расколется небосвод, обрушив сразу весь свой огонь на всеобщую погибель — в первую очередь на погибель ему самому. Спокойно будет он смотреть на разверзшуюся под ногами землю, когда рассыпаются сами ее скрепы и, кажется, вот-вот обнажится царство подземных богов. Бестрепетно будет он стоять над готовой пожрать его бездной и, может быть, сам спрыгнет туда, куда должен был упасть[482].
5. Что мне размеры бедствия, от которого я погибну? Сама гибель — дело маленькое. А потому, если мы хотим быть счастливы, если не хотим вечно терзаться, страшась людей, богов или вещей, если хотим презирать судьбу с ее несбыточными обещаниями и пустяковыми угрозами, если хотим прожить без тревог, самим богам не уступая в счастливой безмятежности, надо, чтобы наша душа всегда была наготове. Бери ее, кто захочет, — кознодеи или болезни, вражеские мечи или обвалы рушащихся островов, провалится ли вся земля в бездну или необъятный пожар уничтожит города и веси.
6. Мой долг один: поторопить ее, когда придет ей время уходить, подбодрить и отпустить с добрым напутствием. «Ступай, душа моя, смело, ступай счастливо! Не надо колебаться: ты возвращаешься, откуда пришла. Это лишь вопрос времени: ты делаешь сейчас то, что все равно пришлось бы сделать когда-нибудь. Не вопрошай, не бойся, не пяться назад, будто тебя толкают к чему-то дурному; тебя ожидает природа, давшая тебе жизнь, и места, куда лучше и безопаснее здешних.
7. Там не дрожит земля, не сшибаются ветры, с грохотом разламывая тучи, пожары не опустошают города и области, там не надо бояться кораблекрушений, увлекающих в пучину целые флотилии; там не наводит ужас оружие, сверкающее под враждебными знаменами и грозящее гибелью многим тысячам с той и с другой стороны; там нет чумы и не горят общие погребальные костры, куда без разбору бросают всех, сражаемых болезнью».
Умереть нетрудно; тяжело бояться. Лучше пусть смерть один раз обрушится, чем вечно тяготеть надо мной.
8. Неужели я вправе страшиться гибели даже тогда, когда сама земля гибнет раньше меня, когда она, сотрясающая нас, сама сотрясается и, прежде чем поразить нас, сама получает разящий удар? Море поглотило Гелику и Буриду целиком; неужели я стану бояться за свое тело — эту ничтожную частицу? Корабли плывут над двумя городами — над хорошо известными нам городами, память о которых донесли до нас письмена; а сколько их было еще в других местах, сколько народов погребено заживо под землей и на дне морском! — Отчего же я противлюсь смерти — я ведь знаю, что не бессмертен? Неужто, зная, что все на свете имеет конец, я до последнего вздоха буду бояться?
9. Так что держись бодрее, Луцилий, изо всех сил держись против страха смерти. Он унижает нас; он губит тревогами ту самую жизнь, которую велит беречь; он преувеличивает все опасности вроде землетрясений и молний. Подумай о том, что невелика разница между кратким сроком и долгим, и ты стойко встретишь любую опасность.
10. То, чего мы лишаемся, — всего лишь часы; ну, пусть не часы, а дни, месяцы, годы: мы лишаемся того, что в любом случае нам бы не принадлежало. Скажи пожалуйста, что даст мне, если я даже и получу их? Время течет мимо, не утоляя нашей жажды; чем дальше, тем больше нам его не хватает. Будущее — не мое, так же как и прошлое; я подвешен в одной точке бегущего времени, и самое драгоценное — возможность сознавать, что я никогда не жаждал получить его больше, чем имел.
11. Изящно возразил мудрый Лелий[483] какому-то человеку, сказавшему: «В мои шестьдесят лет…» — «Скажи лучше “не мои шестьдесят”». Привычка исчислять утраченные нами годы мешает нам понять, что суть жизни — в ее неуловимости, а удел времени — всегда оставаться не нашим.
12. Лишь одно должны мы вколотить в свою душу, одно беспрестанно повторять себе: придется умереть. Когда? — Какое твое дело? Смерть — закон природы; смерть — повинность и долг всех смертных; смерть — лекарство от всех зол и бед. Всякий, кто знаком со страхом, уже пожелал ее. Брось все, Луцилий, и думай только об одном — как бы не начать бояться имени смерти; пусть мысль о ней станет тебе привычна и близка, чтобы, если понадобится, ты мог сам шагнуть ей навстречу.