IV. СМЫСЛ СМЕРТИ И ДОСТОИНСТВО личности

Одно из определений смерти состоит в том, что она есть конец жизни, есть отрицание ее как высшей ценности. А постольку смерть - это ценность того же ранга, ибо, как и жизнь, она несет в себе некий фундаментальный смысл, задающий масштаб подлинных ценностей. Жизнь как высшая ценность есть своего рода всеобщий эквивалент других высших ценностей - свободы, любви, чести и т.д., - и поэтому она обладает способностью удостоверять их существование, их действительное социальное бытие, обменивая себя на них. Это относится ко всем высшим нравственным ценностям. А смерть как раз является формой такого обмена. Разумеется, речь идет о смерти конкретной личности, которая из нравственных побуждений (во имя свободы, чести, истины и т.д.) совершает свой выбор, предпочитая жизни смерть.

Отрадна эта участь -Твоим огнем гореть.

Твоею мукой мучась,

За правду умереть .

Это стихи Пауля Герхардта, имеющего в виду Христа. Но вообще-то в них выражена идея типичного высоконравственного деяния, независимо от ее религиозного содержания. Однако следует сказать, что за одной и той же нравственной символикой могут скрываться разные смыслы. Одно дело - смысл смерти у христианина и всех тех, кто ¹⁵⁷ допускает бессмертие души, возможность жизни в потустороннем мире; другое - смысл смерти для тех, кто во все это не верит. В первом случае легко можно обосновывать подлинный смысл жизни, снимать страх человека перед смертью и бренностью всего земного, перед всесилием времени, укреплять его надежду на спасение, на приобщение к вечному. Такого рода надежда, потребность в ней -неискоренима в человеке (верующий он или нет).

Пройдут, что сон пустой, победа, торжество:

Ведь слабый человек не может ничего

Слепой игре времен сам противопоставить.

Мир - это пыль и прах, мир - пепел па ветру.

Все бренно на земле. Я знаю, что умру.

Но как же к вечности примкнуть себя заставить?!¹⁵⁷.

В этих стихах великого немецкого поэта Андреаса Гри-фиуса выражены мироощущение и устремление религиозного человека, высказана его главная экзистенциальная проблема, а тем самым и этическая установка, долженствующая направлять его земную жизнь. Возможность приобщения к вечности, к Абсолюту - это не только надежда на спасение, но и гарантия существования незыблемых высших ценностей и смыслов. Однако в идеях Бога, бессмертия души, загробной жизни эти незыблемые высшие ценности и смыслы уже предзаданы. Тем самым снимается неимоверная трудность творческого поиска человеком подлинного смысла жизни (и смерти!), поиска трагического по своей сути, ибо он никогда не сможет быть завершен и никогда не будет способен дать того, что на религиозном языке именуется спасением.

Как бы там ни было, а религия сулит человеческой душе, смятенной страхом абсолютного исчезновения, надеж- ¹⁵⁸ ду на жизнь вечную (неважно, в аду ли, в раю!), выдает «вексель» бессмертия. Этим, конечно, снижается ценность уникальной земной жизни отдельного человека (ведь на ней не кончается все, а будет еще продолжение), но утверждается Абсолют, укрепляется в своем основании вера в фундаментальные ценности.

Думается, мы должны избегать сравнительно легких путей решения этических проблем смерти, задаваемых постулатами о потустороннем мире и бессмертии души, либо дедуктивным выведением бессмертия души из подходящих посб1лок. Как было бы прекрасно, если бы это могло быть правдой! Вот что пишет Цицерон: «Если я здесь заблуждаюсь, веря в бессмертие человеческой души, то заблуждаюсь я охотно и не хочу, чтобы меня лишали этого заблуждения, услаждающего меня, пока я жив»¹⁵⁹. И далее: «О, сколь прекрасен будет день, когда я отправлюсь в божественное собрание, присоединюсь к сонму душ и удалюсь от этой толпы, от этих подонков!»¹⁶⁰. Умение жестко контролировать нашу способность выдавать желаемое за действительное - важное условие серьезного анализа этических проблем смерти и бессмертия.

И здесь хочется опять привести стихи, на этот раз Пушкина. (Поэтическая мысль способна глубже проникнуть в такого рода проблемы, нежели ординарное теоретизирование или акты традиционной веры. Во всяком случае опыт художественного освоения этих проблем поучителен.):

Надеждой сладостной младенчески дыша,

Когда бы верил я, что некогда душа,

От тленья убежав, уносит мысли вечны,

И память, и любовь в пучины бесконечны, -

Клянусь! давно бы я оставил этот мир:

Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир _г.

И улетел в страну свободы, наслаждений,

В страну, где смерти нет, где нет предрассулсдений,

Где мысль одна плывет в небесной чистоте...

Но тщетно предаюсь обманчивой мечте;

Мой ум упорствует, надежду презирает...

Ничтожество меня за гробом ожидает...¹

Да, именно ничтожество - уничтожение уникальной человеческой жизни и невозвратность ее. Пресечение деятельности, истории личности. В другом стихотворении Пушкин говорит, что же все-таки остается:

Нет, весь я не умру - душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленъя убежит.

Но здесь - только ужас исчезновения, конца и страстное желание жизни, любви, красоты как антиподов смерти:

Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь!

Мне страшно... И на жизнь гляжу печален вновь,

И долго жить хочу, чтоб долго образ милый

Таился и пылал в душе моей унылой¹.

Мы должны иметь мужество не строить себе иллюзий о возможности жизни после смерти в некоем потустороннем мире. Жизнь каждого из нас - «дар случайный» -единственна, уникальна, неповторима, невозобновима. И это придает ей особую ценность, которая в существенной степени отличается от ценности ее при условии признания возможности потусторонней жизни, какого-либо способа продления ее после смерти. При прочих равных ^{161 162} условиях невозобновимое более ценно, чем возобновимое. Существенно различной становится в каждом случае и проблема смысла жизни (и смысла смерти).

Однако общим для всех, в том числе и для верующих, является таинство смерти, чувство страха перед ней: «Иду в ужасный мир всеобщего распада»^{163 164} (Пьер Ронсар.); «Но страшно роковое новоселье, И неизменен в мире этот страх» (Камоэнс)¹⁶².

Весьма типично, что глубоко религиозные люди не спешат в мир иной, полны недоверия к смерти как способу перехода в иное, высшее состояние, желают продлить свою земную жизнь во что бы то ни стало. Вот еще стихи Андреаса Грифиуса:

Как быстро тают дни... Ужель спасенья нет?

К неумолимому приблизившись итогу,

В зените дней моих, я обращаюсь к богу:

Повремени гасить моей лампады свет?

Характерно, что Н.Ф. Федоров, будучи религиозным мыслителем, считал смерть - «главным злом» и стремился мобилизовать человечество и науку на то, чтобы преодолеть это зло.

В ряде случаев обнаруживается амбивалентность: желание смерти и страх перед ней. Когда человек до конца осознает, что смерть - единственное средство избавления от боли, пытки, душевной муки, от непереносимого позора и когда твердой рукой лишает себя жизни, то и тут он переступает страх и страдание. Это - витальное чувство страха, оно заложено в нас природой, и его преодоление, отстранение требует мужества, доблести и других социально выработанных механизмов, причем не только типа нравственных установок, но и различных форм психологической защиты.

Человек не может постоянно находиться под гнетом осознания неизбежности своей смерти. Он вытесняет это осознание, стремится не думать о смерти, упрочить то качество своего внутреннего, субъективного мира, благодаря которому он в нем как бы вечен, ибо не имеет сознательного опыта о своем рождении и не может иметь сознательного опыта о своей собственной смерти. К тому же человек развивает различные способы компенсации, формирует в своей психике структуры соответствующей символики, которую справедливо именуют символикой бессмертия или иммортализации. Эти структуры иммортализации как раз и служат в качестве психической защиты, обеспечивают человеку полноценную жизнь в условиях понимания и ожидания своей смерти.

Следуя Р. Лифтону¹⁶⁵, можно выделить пять категорий или способов иммортализации: биологическое бессмертие (надежда на продолжение жизни в потомстве), творческое бессмертие (надежда на продолжение жизни в результатах своей деятельности), теологическое бессмертие (различные религиозные формы трансцендирования смерти путем установления связи с вечными духовными ценностями), натуралистическое бессмертие (надежда на бессмертие путем слияния с природой, способ иммортализации, развитый в японской и других восточных культурах), чувственная трансценденция (здесь механизм иммортализации основан на непосредственном личном опыте, связанном с достижением различных субъективных состояний, таких, как потеря чувства времени, просветление, экстаз, расширение сознания и т.п.). Каждый способ иммортализации базируется на соответствующих ценностях и связан со своеобразной этической проблематикой. Но все эти способы лишний раз свидетельствуют о том, что этические проблемы смерти выражают в сути своей не что иное как проблемы конституирования подлинных ценностей и обоснования смысла жизни. Смысл смерти - оборотная сторона смысла жизни.

Лишь оказываясь лицом к лицу со смертью, многие обретают способность оценить подлинные ценности и постигнуть подлинные смыслы, вырваться из привычных пут самообмана. Это относится не только к собственной, но и к чужой смерти, хотя, быть может, и в меньшей мере. Ларошфуко говорил: «Нельзя прямо смотреть на две вещи -на смерть и на солнце». И в этом есть доля истины, ибо действительно помимо различных факторов, ограничивающих наш взор, смерти присущ еще и момент личностно-сокровенного. Вторжение в это сокровенное, желание подвергнуть его умственной аналитике выглядит зачастую непристойно. Тем не менее, нас неудержимо влечет к познанию всего предсмертного, ко всему, что связано с мыслями, оценками, переживаниями, желаниями умирающего человека или обреченного на смерть, с его последней волей. Такое познание, несмотря ни на что, способно часто давать высокие нравственные уроки. Многие из нас испытали это недавно, когда смотрели по телевидению фильм Герца Франка «Высший суд». Приговоренный к смертной казни, с которым общается создатель фильма, предъявляет нашей нравственной интуиции и совести трудные вопросы, вызывает размышления над такими моральными проблемами, которые не имеют однозначного решения, хотя и касаются главных пунктов понимания смысла жизни.

Бесспорной нравственной добродетелью является сохранение достоинства перед лицом смерти и в процессе умирания, в минуты и мгновения, предшествующие наступлению осознаваемой смерти. Это сохранение достоинства есть способ подтверждения достоинства личности как высшей ценности, ее аутентичности, верности себе, независимости от негативных, разрушительных факторов физической и социальной среды. В этом есть и демонстрация силы духа, обращенная к людям, остающимся жить. Нуле-но уметь не только достойно жить, но и достойно умереть. И тому и другому нужно учить и учиться.

Нравственная ценность достойной смерти настолько велика, что ею прославил себя в памяти потомков даже римский император Отон (покончивший с собой, не желая подвергать опасности и угрозе смерти своих сторонников после поражения в битве при Бетриаке; ему приписывают слова: «Справедливее умереть одному за всех, чем многим за одного»). И это несмотря на то, что при жизни он запятнал себя всевозможными пороками и не отличался особыми деяниями. Такова нравственная сила достойной смерти; но она, разумеется, многократно возрастает, если венчает достойную жизнь, и тем более, если смерть носит мученический характер.

Здесь у древних римлян нужно многому поучиться, ибо у них нравственный статус смерти был необычайно высок. И не только в плане подтверждения перед лицом смерти личного достоинства и чести, исключающего позорную слабость духа (вспомним поступок Арии, жены сенатора Цецины Пета, который был приговорен императором Клавдием к самоубийству: видя, что ее муж медлит, колеблется, она пронзила себя кинжалом и успела протянуть его со словами: «На Пет, это не больно»). У них было развито чувство уважения к памяти предков и чрезвычайно сильное желание сохранить себя в памяти потомков. Отсюда особое уважение к деятельности историка. Вот слова Плиния младшего: «Я считаю счастливейшим того, кто наслажда-

ется предвкушением доброй и прочной славы и. уверенный в потомстве, живет будущей славой»¹⁶⁶. Плиний пишет Тациту: «Предсказываю - и мое предсказание не обманывает меня, что твои “Истории” будут бессмертны; тем сильнее я желаю (откровенно сознаюсь) быть включенным в них...»¹⁶⁷. В этом состоял весьма типичный для римлян той эпохи способ иммортализации, а соответственно, и важнейший этический модус их социального бытия, связанного с исторической укорененностью и проекцией в будущее. Нарушение этих свойств чревато этическим релятивизмом, которой отчетливо связан с захирением исторической памяти, маразмом историографии, грубой фальсификацией истории в угоду правителям (яркой иллюстрацией может служить середина и конец IV в. в Риме или наша сталинская эпоха).

Жизнь остается высшей ценностью, несмотря на то, что Эрос и Танатос идут рука об руку, несмотря на то, что жизнь может быть пустой и бессмысленной. Кто-то сказал: «То, что умер, еще не доказывает, что жил». Сама по себе смерть как следствие насилия, злодеяния, несчастного случая, глупости, разгильдяйства, пьянства выступает символом жестокости, примитивизма и бессмыслицы жизни. Но и тут смерть пресекает если не подлинный смысл, то потенцию такого смысла, надежду на его сотворение, ибо человеческая жизнь длится питаемая чувством своего необыкновенного предназначения, устремляется в будущее надеждой и верой. А надежда и вера явно или неявно таят в себе нравственный смысл, так как обращены в лучшее будущее. Когда проекции в будущее пресекаются, наступает конец, жизнь утрачивает смысл.

Отсутствие, ликвидация смысла, атрофия способности творить человеческий смысл означают абсурд. Мы наблюдаем гибельное нарастание абсурда в современном мире -нарастание бессмысленности человеческой жизни и деятельности, бессмысленности венчающей их смерти. Вот образ абсурда: цветущие, благоухающие яблоневые сады в Чернобыле, пораженные радиацией. Вместо трагического апофеоза жизни смерть становится банальностью, простым превращением в труп, исчезновением.

Но никто другой, кроме меня самого, не в силах придать моей жизни подлинный смысл. Это достигается только моим творческим актом, напряжением духовных сил, ответственностью перед собой и человечеством, так как всякий подлинный человеческий смысл обязан быть всече-ловечным. И это должно удостоверяться всей моей жизнью, а значит и моей смертью. Тем самым моя смерть может послужить утверждению продолжающейся жизни, опровержению абсурда, защите уже апробированных историей нравственных норм человечности.

1992