Глава III ЕВРЕЙСКАЯ АПОКАЛИПТИКА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава III

ЕВРЕЙСКАЯ АПОКАЛИПТИКА

I

Внешняя история Израиля от первого возвращения из вавилонского плена (537) до времен Ездры и Неемии известна нам весьма недостаточным образом. Почти неизвестна нам и судьба Израиля после Неемии, в течение второй половины персидского владычества, хотя эта эпоха была богата внутреннею жизнью: новый духовный строй иудейской общины сложился именно в этот период.

Мы знаем, что первоначально лишь незначительная часть плененных воспользовалась разрешением Кира вернуться на родину. Множество левитов, множество верных сынов Израиля, из среды которых вышло впоследствии религиозное обновление Иерусалима, оставалось в Вавилонии. Во главе первой партии переселенцев стояли первосвященник Иисус, сын Иоцадака, Зерубабель, «Отпрыск Вавилонский» — истинный отпрыск от корня Иессева, внук царя Иоакима.

Мессианические чаяния пробудились с новой силой среди иерусалимской общины, и, по-видимому, они связывались с личностью Зерубабеля, истинного сына Давида, воздвигшего новый храм из развалин. Казалось, царство Давида должно было восстановиться немедленно по истечении 70 лет пленения, предсказанных Иеремней. Во второй год царя Дария (520) в 24-й день седьмого месяца было слово Господне к пророку Аггею: «скажи Зерубабелю, правителю Иудеи: Я потрясу небо и землю, Я ниспровергну престолы царей и истреблю силу царств языческих, опрокину колесницы и сидящих на них, и низринуты будут кони и всадники один мечом другого. В тот день, говорит Господь Саваоф, Я возьму тебя, Зерубабель, сын Салфиеля, отрок Мои… и буду держать тебя как перстень с печатью, ибо тебя Я избрал, говорит, Господь Саваоф» (Ar. 2, 20). Великая гора — равнина перед Зерубабелом; руки его положили основание новому храму, руки его и окончат его (Зах. 4, 7. 9). Пророк Захария получает повеление возложить венцы на главу первосвященника Иисуса (и Зерубабеля) и сказать им: «Воистину муж но имени Отрасль (zemah)… он построит храм Ягве (ср. Зах. 4, 7. 9). Он создаст храм Ягве и примет славу и воссядет и будет владычествовать на престоле своем (т. е. на престоле Давида); будет и священник (одесную его ?? ?????? ????? LXX), и будет совет мира между ними обоими» (Зах. 6, 10 и 15)[433].

Но пророчествам этим — о храме и мессианическом царе — суждено было сбыться иначе, чем могли ожидать современники Аггоя и Захарии. Слава не наполнила нового храма при Зерубабеле, и не этот последний «отпрыск», князь из дома Давидова, оказался «Отраслью» — чаемым Мессией. Мы ничего не знаем о его участи. Знаменательно, что ни один из его потомков не был наместником Иерусалима: напротив, Иерусалим был, по-видимому, вскоре подчинен самарийскому наместнику[434]. По-видимому, новую общину постигла какая-то катастрофа: еще в 445 г. Неемия с плачем узнает весть о полном разорении и бедственном положении Иерусалима; и только в дни Ездры царь персидский дает ему «ожить», обстроиться и воздвигнуть разрушенные стены.

«Но силой, не воинством, а Духом Моим, говорит Господь» — так поучал Зерубабеля пророк Захария. Если Зерубабель не послушал этого увещания, его ожидала гибель; если он венчался на царство, если мессианическое движение приняло политическую форму, катастрофа была неизбежной и Зерубабеля ожидала участь тех мятежных наместников или претендентов, которые восставали против Дария, как фраорт, Читрантакма, Орет, Интаферн и другие, искупившие свою вину позорною казнью, иногда смертью на кресте. В эту тревожную эпоху не требовалось, впрочем, и прямого восстания — достаточно было одного подозрения, чтобы погубить наместника[435]. Мы не знаем, чем кончил Зерубабель: быть может, он мирно дожил свои дни; быть может, он «воссел на престоле своем»[436], и затем был низложен, поруган и предан казни, послужив живым прообразом страдающего «Отрока Божия». Последнее предположение представляется нам весьма возможным, хотя, разумеется, оно далеко от полной достоверности[437]. Несомненно одно, что духовное обновление Израиля, наступившее в дни Ездры и Неемии, исходило от той партии, которая оставалась в Вавилоне и пребывала как бы в стороне от первоначального движения, связанного с Зерубабелем.

После Ездры и Неемии пророчество вскоре умолкает; пророков сменяют книжники, и идеал национального царства временно уступает место идеалу теократического строя, который дисциплинирует религиозную жизнь Израиля. Закон, который принес Ездра из Вавилона, тот закон, который отчасти предносился уже духовным очам Иезекииля, тора священников и левитов заменяет собою живого судию, национального князя, помазанника из рода Давида[438]. «Помазанником», облеченным в пурпур и тиару, является первосвященник, наряду с которым не остается места для национального царя. Первосвященник представляет народ и носит на наплечниках своих камни с именами 12 колен Израилевых.

Артаксеркс дает свою санкцию закону Моисея; таким образом, при помощи персидского царя закон Моисея, принесенный книжниками, становится в Иерусалиме законом государственным: его нарушение есть не только грех, по и преступление, влекущее за собой уголовную кару (1 Езд. 7, 26). В этом законе и в той иерократии, с которой он связан, уже нет места для мессианического царя в прежнем политическом смысле. Идеал национального царства лежит не в будущем, а в прошедшем. В настоящем царство Бога Израилева в Его народе есть духовное царство, осуществляющееся посредством организации священства и посредством закона этого священства. Верховная светская власть надолго переходит к язычникам, и, поскольку народ добивается относительной автономии, эта власть сосредоточивается в руках священников и книжников.

II

Как отразилась реформа Ездры на мессианических чаяниях Израиля и на его религиозном идеале? Прежде чем рассматривать позднейшие формы еврейского мессианизма, имеющие непосредственное историческое отношение к предмету нашего исследования, мы считаем не лишним сказать здесь несколько слов о религиозном значении этой реформы; ибо многие историки, исходя из крайне субъективного понимания религии, впадают в чрезвычайно серьезную ошибку, умаляя значение или искажая смысл того «господства закона», в котором они нередко видят лишь признак внутреннего, духовного упадка и который на дело спас и сохранил Израиль навсегда.

Ввести религию абсолютного монотеизма в жизнь народа и укрепить ее среди всеобщего язычества, окружавшего Израиль, можно было лишь посредством иерократии [10] и посредством дисциплины священнической торы. Без них иудеи неизбежно смешались бы с другими племенами и в Палестине вернулись бы к тельцам и ваалам прежнего времени[439]. Реформа Ездры была глубоко консервативною по духу; она примыкала к древнему религиозному закону и обычаю, к предшествовавшим реформам, и закон, который она принесла, имел за собою в глазах Ездры и последующих книжников несомненный авторитет Моисея, подобно тому как Талмуд сохранил такой авторитет в глазах позднейших раввинов. И этот закон, который вырос из зерна синайского законодательства, но мнению многих авторитетных критиков, исказил религиозный и нравственный идеал веры Израилевой и подавил ее мессианические чаяния! Рассмотрим, насколько такое мнение справедливо.

Прежде всего у многих ученых приходится встречать обратившееся в общее место утверждение, что Бог священнической торы, Бог того закона, который ввел Ездра, есть «внемирный», «трансцендентный» Бог в отличие от «живого» Бога, наполнявшего сердца пророков и жившего среди Израиля, — «отвлеченный» Бог в отличие от реального Ягве, являвшегося человеку и непосредственно действовавшего в природе. Нельзя достаточно предостерегать от злоупотребления подобными общими формулами, бессодержательными и неточными, но подкупающими своей сомнительной широтой и удобством. Всякий раз, как нам встречается подобная общая схематическая характеристика, она должна будить нашу подозрительность и заставлять нас с особенным вниманием относиться к специфическим особенностям тех явлений или понятий, к которым она прилагается.

В понятии Божества «трансцендентность» столь же необходима, как и «имманентность», и было бы крайне ошибочно думать, что великие пророки Израиля ограничивались одним сознанием непосредственного присутствия Бога в природе и в истории: они-то и раскрыли Его сверхнародное и сверхприродное существо, Его святость: Бог потому и господствует в мире, что Он, безусловно, над ним. Закон священников действительно глубоко проникнут идеей «святости» Божества, и все обряды и предписания ритуальной чистоты стремятся внушить эту идею; но в этом едва ли возможно усматривать упадок религиозного сознания, тем более что помянутые предписания носят отпечаток глубокой древности. Далее, если в тех частях Пятикнижия, которые единогласно относятся критиками к так называемому священническому кодексу, мы не находим антропоморфных образов более ранних источников, мало того, если такие образы прямо исключаются, то это еще не значит, чтобы представление о Боге обратилось в абстракцию. Непосредственная близость Бога к человеку, Его живой промысл в природе и в истории, Его реальное и вместе конкретное всемогущество находит в псалмах самое яркое, вдохновенное выражение. А между тем те самые критики, которые утверждают, что представление о Боге делается внешним и отвлеченным при господстве священников и левитов, признают в псалмах богослужебные песнопения левитов второго храма — чем они и были в действительности совершенно независимо от того, кем и когда они были созданы. Идея союза, завета с Богом, составлявшая самую суть веры и надежды Израиля, всего менее могла быть затронута реформою Ездры. Напротив, реформа требовала от народа целомудренной верности этому союзу, требовала жизни, сообразной с ним. Языческое представление о мнимой солидарности с местным национальным божеством, вдохновлявшее прежних лжепророков, было разрушено самою историей; ход событий обличил тех националистов и шовинистов, которые кричали «с нами Бог», когда Бог был всего менее с ними. Союз Израиля с Богом есть не политический союз, не союз кровных родственников, а религиозный союз, который заключает в себе закон жизни и осуществляется прежде всего в правде, в согласовании человеческих действий с волей Божией. Сознание сыновнего отношения к Богу получает знаменательное выражение в самом языке народном: избегая называть Его по имени (согласно Исх. 20, 7) и употребляя другие названия для Его призывания или обозначения, народ нередко зовет Его тем именем, которое мы слышим постоянно в устах Христа: Отец наш небесный[440].

Другой существенный упрек, который поверхностная критика делает обыкновенно закону, состоит в его ритуализме, в его внешней обрядности, которая привела к фарисейству, к лицемерному внешнему деланию, причем мотивом такого делания выставляется внешнее возмездие — страх наказания или обещание награды. Закон требует внешних дел и предполагает внешнюю санкцию; он довольствуется внешним удовлетворением, и потому культ и обряд легко становятся на место нравственности. Человек вступает с Богом в юридическое отношение, и его дела, рассматриваемые с формальной точки зрения закона, определяются как проступки или заслуги, между которыми устанавливается баланс. Поэтому закон вызывает отчуждение людей от Бога, которое в свою очередь обусловливает и самую отвлеченность, «трансцендентность» представления о Нем.

По-видимому, религиозная жизнь Израиля в эпоху Христа во многих отношениях дает известное основание таким упрекам. Однако в законе ли, в обряде ли следует искать причину этих злоупотреблений, этого извращения закона и обряда? Если вглядеться внимательно в тору священников, нетрудно усмотреть основные религиозные мысли, которые ее проникают. Строго говоря, она имеет одну цель — воплотить монотеизм в жизни Израиля, внушая каждому из его сынов, что Бог его есть единый Бог, единый собственник и владыка всей его жизни и всего его достояния. Все сыны Израиля принадлежат Ему одному, как и все то, что они имеют. Он уступает им в пользование то, чем они владеют. Они «пришельцы» у Него; Себе Он берет лишь часть того, что принадлежит Ему всецело, и народ отдает ему часть своих сынов в услужение (левиты), часть земли, часть доходов (десятины), часть времени (субботы), часть и самой плоти своей — с тем чтобы сознавать непрестанно, что Ему принадлежит все. При таком условии часть святит целое. Жертва имеет свою цену не сама по себе, а в послушании человека, или, как высказал еще пророк Самуил, «повиновение лучше жертвы и послушание достойнее бараньего жира, ибо непокорность есть то же, что волхование, и самочинство то же, что идолослужение» (1 Ц. 15, 22).

Законодательство это по существу своему не представляет компромисса. Как ни сложна была работа книжников, она была проникнута благоговением к «закону Моисея» и стремлением провести его в жизнь народа; она была одушевлена верой в древнее предание и глубоким религиозным идеализмом. Ярким образчиком такого идеализма может служить хотя бы законодательство об юбилейных годах (Л. 25), которое, очевидно, никогда не исполнялось на практике, как того требовал законодатель. Разумеется, в сложном целом торы есть много положений, которые представляются компромиссами с человеческим «жестокосердием» (ср. Мф. 19, 7 сл.). Но это не изменяет существа закона и его основных тенденций, которые, по свидетельству Христа, выражаются в двух «наибольших заповедях» всецелой любви к Богу и любви к ближнему (Вт. 6, 5 и Лев. 19, 18)[441]. Основным мотивом священнического закона являются не внешние побуждения награды или наказания, корысти или страха, а простая заповедь: «будьте святы, потому что Я свят». Конечно, идея возмездия связана с законом. Но такая идея может и должна быть бескорыстной, поскольку вера в возмездие требуется верою в правду Божию, в правду полную и всесильную и в ее грядущее торжество. По ветхозаветным представлениям, возмездие является естественным плодом дел в силу самой реальности правды или нравственного мироправления. Такая вера дает человеку нравственную силу, но не делает его рабом суеверного страха или суеверной корысти.

Юридическая форма, несомненно, присуща закону, и в этом действительно заключалась своего рода опасность, так как при внешнем отношении к закону он естественно должен был распасться на множество отдельных предписании, внутренняя связь которых утрачивалась. Живое нравственное сознание уступало место казуистике. Другая опасность обрядового закона заключалась в том, что при его господстве центр тяжести мог легко быть перенесен на обряд.

Это случилось отчасти впоследствии. Но то же бывало и раньше и даже в худшей степени, например во времена Амоса (4, 4–5; 5, 4–5, 21–23) или Осии, когда самый обряд к тому же извращался в идолослужение. Сама по себе, однако, священническая тора нисколько не умаляет и не упраздняет нравственных заповедей закона: напротив, она подтверждает их; но вместе с тем она имеет и свою специальную цель — создать систему культа, который, в отличие от прежних палестинских порядков эпохи царей, соблюдал бы народ в «чистоте» перед Ягве, воздвигая стену между ним и язычеством. Искать в законе корень фарисейского лицемерия или в обряде — начало отчуждения от живого Бога было бы столь же несправедливо, как искать в раннем ягвизме основания для идолопоклонства и культа ваалов. В действительности отношение было как раз обратным: внутреннее отчуждение от Бога, отсутствие живой религиозности при суеверной приверженности к ее внешним формам извращали смысл закона и обряда; а что закон и обряд не противоречили истинной живой религии, этому учит нас уже Сам Христос.

Св. Павел, который впервые выяснил новое отношение христианства к закону, дает нам оценку этого закона, наиболее верную и глубокую как в религиозном, так и в историческом смысле. Он отмечает, что закон, по-видимому, как бы усугубляет отчуждение людей от Бога; на самом деле, однако, он служит не причиной такого отчуждения, а только основанием для познания его: «законом познается грех», существовавший и до закона. Там, где закона нет, грех не вменяется; там, где он есть, грех сознается как вина и становится объективным грехом, преступлением против закона. Значение закона состоит, таким образом, в безусловном осуждении греха, который вменяется человеку и делается сознательным грехом. Нравственное сознание вступает, следовательно, на новую и высшую ступень развития, и вместе «грех становится крайне грешным посредством проповеди» (Рим. 7, 13), которую он преступает. Апостол указывает далее, что не законом оправдывается грешник, так как задача закона скорее в осуждении, чем в оправдании. «Завет» был заключен Богом с праотцами еще до Моисея, и его заключение обусловливается не законом, а актом благоволения Божия, благодатью и милостью Ягве; наоборот, самый закон обусловливается заветом, обетом взаимной верности, который народ исполняет, принимая на себя закон. Равным образом не законом, а благодатью восстановляется и нарушенное общение человека с Богом. Эта же мысль проникает собою псалмы левитов: благодать покрывает грех, милость Ягве оправдывает грешника, несмотря на грех, несмотря на закон. Верность народа должна выражаться в повиновении закону и в освящении; верность Ягве выражается в Его правде и милости. И в законе Израиль находит залог того и другого, поскольку самый очистительный культ, установленный законом, рассматривается как дар милости Божией, поддерживающей и восстановляющей общение с человеком в самой его неизбежной греховности и нечистоте.

В своем целом закон пробуждает и углубляет сознание нравственного зла и потребность оправдания и спасения от этого зла. Он подготовляет религию искупления, и его господство составляет новый момент в развитии религиозной жизни Израиля. Какое же влияние он оказал на мессианические чаяния? Справедливо ли, что он подавил их, и в каком смысле?

III

Завет Бога с Израилем есть обет взаимной верности; верность народа должна осуществляться в повиновении и освящении: верность Ягве — в исполнении Его обетовании, данных праотцам, народу и Давиду, царю его. Господство закона закрепило, усилило веру в завет Божий, и уже по одному этому оно не могло разрушить упование Израиля, надежду на конечное торжество правды и милости, конечное осуждение и упразднение зла — физического и нравственного. Полное освящение Духом, о котором пророчествует Иоиль, есть полное помазание, осуществление мессианического идеала, которое представлялось чаемым «концом» при господстве закона.

Закон не отнял у Израиля его пророков; их канонический авторитет непрерывно возрастал — они сами становились «законом» для книжников[442]. И если в учении синагоги закон Моисея выдвигался на первое место, если он стал нормою настоящего, то в слове пророков Израиль видел объяснение, толкование этого закона и продолжал видеть откровение будущего. Священные песнопения, вся псалтирь левитов проникнута мессианическими чаяниями не в отдельных частях только, но в целом[443]. Отречься от мысли, что дело Божие восторжествует, что придет спасение Израиля, что Бог будет судить все народы и осуществит Свое царство — значило бы отчаяться в самом Ягве. Ожидание близкого торжества народа Божия получает противовес в сознании великих религиозно-нравственных задач. Но и это только временно. Достаточно изменения политической атмосферы, чтобы в народе оживились все его земные надежды. Правда, после Аггея и Захарии представление о мессианическом царе как бы стушевывается вплоть до времен маккавейских, когда оно оживает вновь. Но nопервых, и этого нельзя утверждать безусловно[444], а во-вторых, это еще не доказывало бы, что Израиль мог, хотя временно, отказаться от веры в грядущее царство Божие и наступление дня Господня. Напротив, крушение мечтаний, связанных с идеалом политической реставрации, должно было, как и прежде, послужить развитию и углублению религиозной стороны мессианизма: суд Божий представляется как всемирный суд над всеми народами и над отдельными людьми, и грядущее царство, имеющее прийти на смену звериным царствам язычников, сознается как истинно божественное и всемирное, которое утвердится «не силою, не воинством, а Духом».

Еврейская апокалиптика, известная нам из памятников позднейшего происхождения, несомненно, основывается на более древних преданиях. Прежде всего она примыкает к пророкам, в особенности к пророчествам, еще не сбывшимся, о последних днях[445]. Былая слава Израиля прошла, величайшие испытания, возвещенные пророками, были пережиты, а чаемое спасение не наступало. Его ожидали непосредственно по возвращении из плена, и несбывшиеся надежды возбуждали ропот (Мал. 1, 2, 3, 14 сл.). Затем персидское владычество было разрушено греками, и 70 лет Иеремии растянулись до 70 седмин Даниила; но прошли и они, пронеслось гонение Антиоха Епифана, рухнуло греческое владычество — последнее, «четвертое царство», и наступила эпоха римлян — новая монархия, в которой нельзя было видеть «царство святых Всевышнего». Тогда стали искать четвертое царство Даниила в римской империи[446], и дошедшие до нас апокрифические апокалипсисы задаются вопросами о том, почему медлит спасение. Как пламенны были надежды Израиля, как устойчивы были традиционные представления, связанные с храмом и Иерусалимом, показывает нам трагическая история иудейского восстания и последних дней Иерусалима. Когда город был взят и храм еще держался, его защитники верили, что враг не пойдет далее двора язычников, что храм останется цел[447], что Господь явится в решительную минуту. Но и тогда, когда храм был разрушен, надежды Израиля остались несокрушимы, как показывают позднейшие апокалипсисы Ездры и Баруха. Мало того, тут-то апокалиптика и получает особенное развитие.

Мы рассмотрим мессианические верования той переходной эпохи, которая непосредственно предшествовала христианству. В обычной характеристике религиозной жизни этого времени мы опять-таки должны относиться с большим недоверием к ходячим и нередко противоречивым формулам, как «индивидуализм», «партикуляризм», «универсализм», «трансцендентное понятие о Боге», «ритуализм», «фарисейство» и т. п. Нередко отдельные уродливые явления позднейшего талмудического иудейства обобщаются и обращаются в «характерные черты» более ранней эпохи. Внимательное изучение памятников показывает нам, однако, что в эпоху христианства религиозная жизнь Израиля, несмотря на дисциплину закона, не только текла широким руслом, но образовывала многочисленные разветвления, которые не укладываются в отвлеченные схемы. Она была и глубже и разнообразнее, чем думают иные критики; она свято хранила предание, но самое предание это еще не было замуровано стеною Талмуда. Она была чревата будущим, и в ней таились противоположности, которые выступили наружу в критическую эпоху первого века. Ошибочно думать, что Христос пришел в период упадка, и ошибочно рисовать в черных красках среду Его для вящего контраста. Суд, который Он принес «миру сему», не имел бы своего универсального, общечеловеческого значения, если бы Он имел дело с исключительными явлениями религиозного вырождения. Он пришел не во время падения, а во время жатвы и нашел зрелой ниву Израиля с ее пшеницей и с ее плевелами.

Вопрос о том, в какой мере были распространены мессианические чаяния в эпоху Христа и в эпоху, непосредственно предшествовавшую Ему, имеет чрезвычайную важность для понимания ранней истории христианства, и мы знаем, какие споры он возбудил. В первой половине нашего века были критики, учившие, что христианская «легенда» сложилась в значительной степени благодаря предвзятым верованиям относительно Мессии; во второй половине века другие критики признавали самое значительное влияние этих верований на самого Христа и на Его деятельность; а наконец, третьи умаляют до крайности значение мессианизма в дохристианскую эпоху, признавая его лишь исключительным явлением, и превращают самого Христа в моралиста, в учении которого мессианизм не имел существенного значения. Но наряду с крайними и односторонними суждениями научное исследование, которое велось столь энергично и такими превосходными силами, добывает постепенно и положительные результаты, позволяющие глубже заглянуть в первоначальную историю христианства и выяснить отношение Мессии Иисуса к верованиям и чаяниям Его среды.

Прежде всего обратимся к имеющемуся налицо материалу для изучения этих верований. Позднейшие книги, вошедшие в собрание Ветхого Завета, ввиду их частью дидактического, частью исторического содержания дают нам сравнительно мало данных. Мы находим в них, однако, прямое засвидетельствование надежд Израиля — веру в грядущий суд над язычниками, в избавление Израиля, в возвращение его из рассеяния, в славное восстановление Иерусалима и храма и даже в обращение язычников[448]. Этого мало: если Иезекииль предрекает воскресение дома Израиля, то у Даниила в связи с пришествием грядущего царства святых Всевышнего возвещается воскресение отдельных людей, праведных — в жизнь вечную и грешных — в «вечное поругание и посрамление» (12, 2); и начиная со II в. это верование в связи с целым рядом эсхатологических воззрений распространяется все более и более в широких кругах, не только среди книжников и фарисеев, но и в народе.

По мере того как мы подвигаемся к христианской эре, мы наблюдаем непрерывны «рост апокалиптической (апокрифической) литературы, которая была одинаково распространена среди палестинских иудеев и среди иудеев «рассеяния» и которая служит живым памятником мессианических верований. Сивиллинская литература, тянущаяся в течение нескольких веков (начиная от II в.); книга Еноха (древнейшая часть которой принадлежит 11 в.); Псалмы Соломона (эпоха Помпея); книга тайн Еноха (II в. по Р. X.)[449]; Вознесение Моисея (вскоре по смерти Ирода В.); книга Юбилеев (I в. по Р. X.); апокалипсис Баруха и IV кн. Ездры (по разрушении Иерусалима); даже талмудическая литература, поскольку она основывается на древних преданиях, — дают нам обильный материал для изучения эсхатологии и мессианических верований иудейства дохристианской эпохи. Сам Филон, несмотря на спиритуалистическую, морализирующую тенденцию своей философии, разделяет эти верования, развитие которых сказывается в Александрии уже в переводе LXX, — в некоторых знаменательных отклонениях от еврейского текста. Величайший вес и значение имеют свидетельства Нового Завета, которые показывают нам, как напряженны были ожидания народа. Самые народные движения, самые восстания Израиля, приведшие к окончательному разрушению Иерусалима, имели мессианический характер и показывают, что народ ежечасно ожидал чудесного знамения Божия и пришествия Его царства. В пламени, пожиравшем храм, погибли тысячи иудеев, которые взошли на его кровлю по слову одного лжепророка, уверившего их, что в тот день Бог явит им «знамения спасения»[450].

IV

Каково же особенное содержание апокалиптических верований этой эпохи, сравнительно с мессианическими чаяниями прежнего времени? Каковы их отличительные признаки?

Известный историк Шюрер, автор лучшей книги по истории иудейского народа в эпоху Христа, следующим образом перечисляет эти признаки. 1) С течением времени горизонт апокалиптики расширяется все более и более и охватывает всю вселенную. Грядущее царство обнимает не одну Палестину, а все человечество; суд Божий касается не одного дома Израиля и его врагов, но всех племен и народов земли, всей твари и всех духов. 2) В связи с возрастающим религиозным индивидуализмом в новых мессианических чаяниях все более и более высказывается интерес личного спасения и личного индивидуального возмездия. В более раннюю эпоху все упования сосредоточиваются на возрождении, спасении и воскресении и торжестве народа, теперь развивается вера в личное участие праведных в блаженстве мессианического царства, в воскресение мертвых и в загробное воздаяние. 3) Будущее представляется в чертах все более и более сверхъестественных, сверхприродных. Ранее оно рисовалось в рамках земной действительности, хотя идеализированной; теперь оно является в новом небесном свете, причем между «нынешним веком» и «будущим веком» устанавливается полная противоположность. «Нынешний век» (олам хаззе), находящийся под безбожною властью князя мира сего и его ангелов, подлежит конечному чудесному суду и упразднению; царство будущего века (олам хабба) сходит с неба вместе с Мессией и небесным новым Иерусалимом. Наконец, 4) эсхатологические и мессианические представления все более и более становятся предметом догматической книжной богословской разработки[451]. Подобная характеристика, в общем верно отмечающая господствующие тенденции апокалиптики, может быть, однако, принята не иначе как с значительными оговорками. Прежде всего вышеприведенные черты присущи не всем произведениям апокалиптики; а затем все они встречаются нам ранее, в памятниках ветхозаветных. Сам Шюрер допускает это отчасти, хотя и в недостаточной степени: новая апокалиптика имеет еще более глубокие корни в предании Ветхого Завета, чем это показывает почтенный историк. Рассмотрим перечисленные им признаки. Во-первых, универсализм; он сказывается в отдельных апокалипсисах, но мы уже отметили и в пророческих писаниях представления о всемирном суде, о просвещении и спасении всех народов; с другой стороны, параллельно такому универсализму мы должны, однако, отметить и в апокалиптике старинную националистическую тенденцию, которая нередко является весьма узкою; и даже там, где иудейское царство будущего изображается всемирным, было бы ошибочно заключать, чтобы народы, подвластные ему, непременно считались причастными его блаженству. Во-вторых, индивидуализм. И эта черта, бесспорно, развивается в нашу эпоху; но и ее мы находим несравненно ранее, поскольку всякая интенсивная религиозность предполагает личное отношение к Богу; а затем и про нее мы не можем сказать, чтобы она безусловно определяла собою эсхатологические чаяния, поскольку сознание солидарности Израиля в спасении ярко выступает в отдельных памятниках. Правда, в эпоху Христа вера в загробную жизнь и возмездие была распространена в тех или других формах во всех кругах иудейства, за исключением саддукеев. Вера в воскресение также пользовалась широким, но все же меньшим распространением, а в связи с этим некоторого ограничения требует и то, что Шюрер говорит о супранатурализме апокалиптиков. Мы знаем опять-таки, что уже и в пророческих писаниях говорится о преображении всей твари; но с другой стороны, в некоторых апокалипсисах мы встречаемся с чрезвычайно грубыми представлениями о благоденствии и долгоденствии мессианской эпохи и о восстановлении царства Давида[452]. Наконец, четвертый и последний признак — книжный и богословский характер позднейшей апокалиптики. Со времени господства книжников вся литература естественно принимает такой характер, что отмечается критиками уже на многих произведениях, принадлежащих ко второй половине персидского владычества; те немногие апокалиптические памятники, которые до нас дошли, не составляют исключения в этом отношении. Но это еще нисколько не означает, чтобы эсхатологические верования не распространялись в самых широких кругах и помимо книжников, на что указывают народные мессианические движения, успех проповеди Крестителя и самого христианства. Ожидание личного, индивидуального Спасителя, Мессии, по-видимому, всего сильнее было распространено именно в народных кругах, между тем как среди книжников и священников скорее наблюдается как бы опасливое отношение к такому мессианизму, о чем свидетельствует весь Новый Завет. Поэтому мы не находим в эпоху Христа строгого, догматически выработанного учения о Мессии ни в народе, ни у книжников, несмотря на тенденцию к такой разработке. Разнообразие представлений о спасении Израиля, о последних временах и о самом Мессии но допускает строго определенной богословской схемы, хотя в этих представлениях, несомненно, выражаются старинные предания, которые постепенно фиксируются. Некоторые из этих преданий были приняты христианством, другие — были отвергнуты им. Но образ Мессии Иисуса был настолько нов, несмотря на всю связь Его с проповедью пророков, что христианское учение о Нем не могло довольствоваться прежними представлениями и требовало новых понятий — вывод чрезвычайно важный для всего нашего исследования.

Действительно новою чертою, характеризующею всю эпоху, является вера в загробную жизнь и возмездие — все равно после воскресения или помимо него, в загробном мире. Эту веру связывают с развитием религиозного индивидуализма, и несомненно, что понятие личного возмездия, которое мы находим, напр., уже у Иезекииля, получает полное развитие лишь при господстве закона и под его дисциплиной. Другие исследователи объясняют загробные чаяния евреев, и в особенности их веру в воскресение, влияниями парсизма, — вопрос, к которому мы еще вернемся. Но опять-таки у Иезекииля (как и в некоторых псалмах) мы находим предсказание коллективного воскресения дома Израилева — представление, которое вытекает из самого существа еврейской религии точно так же, как вера во всемогущество Ягве. Переход от коллективного воскресения Израиля к индивидуальному воскресению отдельных сынов его мог произойти легко и без посредства внешних влияний, при развитии понятия о личном возмездии. Религиозное основание веры в воскресение указано самим Христом: Ягве есть Бог живых, а не мертвых. Если в древности из этого выводили заключение, что в шеоле прекращается общение с Ним, то именно эта мысль должна была привести к признанию конечного торжества Его над самою смертью (Ис. 25): самый шеол не представляет границы всемогуществу живого Бога, и пророчество грядущего воскресения сознается как истинное откровение Божие[453].

Как бы то ни было, вера в жизнь и возмездие после смерти дает новую окраску всей эсхатологии. Религиозная мысль стремится проникнуть в таинственный мир духов и жадно ищет новых откровений: является новая, гностическая тенденция, стремление к мистическому гнозису или сверхъестественному знанию, которое обеспечивало бы человеку загробное блаженство. Наряду с прежними национально-религиозными представлениями о конечном спасении Израиля и о царстве Мессии являются новые мистические идеи о небесном мире, в котором как бы в «сокровищнице» хранятся все грядущие блага — Мессия, новый Иерусалим, манна небесная, эдемский сад с его чудесными деревьями. Эти новые идеи вступают в различные комбинации со старыми представлениями.

V

Все это до крайности мешает систематизации эсхатологических представлений еврейства той переходной эпохи, которую мы рассматриваем. Если даже ограничиться некоторыми господствующими представлениями, то, для того чтобы выработать для них одну, общую схему, приходится обращаться к памятникам сравнительно поздним, как это делает Шюрер, или даже к крайне поздним памятникам, как это делает Буссе в своей монографии об антихристе[454]. Но дело в том, что позднейшие апокалипсисы сами представляют попытки богословской, книжной систематизации и составляются либо путем компиляции более ранних источников, как это показывает, напр., тщательный анализ IV кн. Ездры и апокалипсиса Баруха[455], либо путем переработки и согласования различных ранних преданий[456]. Необходимо иметь в виду, что поворотным пунктом в истории мессианизма является именно первый век — век Иоанна Крестителя, век Христа и апостолов, век мессианических восстаний и разрушения Иерусалима. Великие события этого века имели решительное влияние на эсхатологию и апокалиптику еврейства. Падение Иерусалима не могло не усилить ее «трансцендентных» стремлений, и спор с христианами о толковании Ветхого Завета не мог пройти бесследно. Этот спор оказал не только отрицательное, но и положительное влияние, поскольку целый ряд ветхозаветных текстов получил в толковании книжников мессианический смысл, которого они до христианства не имели. Сюда относится, например, пророчество Исайи о страдающем отроке Божием, которое лишь крайне поздно стало объясняться в синагоге в смысле предсказания о страданиях Мессии[457].

Рассматривая еврейскую эсхатологию, Шюрер принимает схему, близко подходящую к схеме IV кн. Ездры апокалипсиса Баруха, по которой он распределяет свой материал. Эта схема представляется следующим образом: 1) скорбь, теснота, казни и знамения последних времен; 2) пришествие Илии-пророка, предтечи Мессии; 3) появление самого Мессии из рода Давидова в связи с различными о нем представлениями; 4) последняя борьба и восстание враждебных сил в связи с антихристом; 5) победа над врагами десницею Мессии или же Самого Бога; 6) обновление Иерусалима; 7) собрание рассеянных сынов Израиля; 8) царство славы в Палестине, благоденствие и долгоденствие (от 400 до 1000 лет), воскресение праведных (иногда — смерть Мессии и новая борьба); 9) обновление мира; 10) конечное общее воскресение; 11) страшный суд, вечное блаженство и вечное осуждение (Schurer, II, 522 сл.).

Такая схема может служить для систематического обозрения материала; но если от нее мы обратимся к памятникам, то ни один из них, не исключая Баруха и IV Ездры, под нее не подойдет, не говоря уже о том, что по каждому отдельному пункту они существенно отклоняются друг от друга: одни вовсе умалчивают о Мессии, другие ничего не знают об Илии, о воскресении или об антихристе. Поэтому, прежде чем перейти к каким-либо обобщениям, рассмотрим все перечисленные пункты в отдельности.

VI

Безусловно общими чертами являются предсказания «скорби» последних времен и «утешения» пришествия Господня, восстановления Иерусалима и суда Божия, который начнется с врагов Израиля, но постигнет также и всех беззаконных и нечестивых — иудеев и язычников. О скорби последних дней говорят древние пророки и новозаветные книги; о них говорят и внеканонические книги[458] и писания Талмуда. Все великие исторические катастрофы возбуждали в еврействе сознание близости и действительности суда Божия, и наоборот, представление об этом суде и о пришествии Господа вызывало представление о крайнем напряжении зла и неправды, подлежащих конечному осуждению, и о видимом торжестве нечестивых, врагов Божиих. В критические эпохи обращались к апокалипсисам более раннего времени, возникшим при аналогичных обстоятельствах и проникнутых однородным настроением. Их применяли к новым событиям, истолковывали, иногда перерабатывали сообразно требованиям времени, оставляя неизменным основное предание. Апокалиптика родилась среди тесноты и скорби Израиля, и ее предание связывало ожидание близкого «утешения» и «спасения» Божия с представлением о глубине предшествующих бедствий. В этом отношении апокалиптика следовала общей схеме пророческой проповеди: сперва скорбь, казнь, разрушение, видимое торжество врагов Израиля, врагов Божиих; затем суд над ними и спасение, утешение, обновление и воскресение Израиля.

Эта схема разрабатывалась различным образом и на различные лады в связи с обстоятельствами времени или в связи с определенными толкованиями отдельных священных текстов. Основное воззрение остается неизменным — суд Божий в истории и конечное торжество Бога правды над всеми противоборствующими силами. Это воззрение выражается, однако, в чертах, все более и более определенных и конкретных, внутренне связанных между собою в своем различии.

VII

Ход истории представляется в одно и то же время стихийным и провиденциальным, предопределенным от начала. Как мы видели уже в предшествовавшей главе, исторический процесс связывается с космогоническим процессом: книга Бытия есть первая глава апокалиптического откровения. Господь создал вселенную для своего царства в человеке, для Израиля, для народа святых[459]. В истории нет неожиданностей; се скрижали хранятся на небесах, ее свиток начертан, и со свитка этого снимаются печати, когда наступают предназначенные времена[460]. Самим пророкам дано читать в этом свитке лишь отчасти; но одно из преимуществ Израиля состоит в том, что ему Господь раскрывает Свою волю. История не должна застигать врасплох верных Господа, Который «не делает ничего, не открыв Своей тайны рабам Своим, пророкам» (Ам. 3, 7). Поэтому и перед величайшим событием истории, перед ее концом. Он, несомненно, пошлет Израилю величайшего Своего пророка, чтобы приготовить народ к Своему суду. «Вот Я пошлю к Вам Илию пророка перед наступлением дня Господня великого и страшного, говорит Господь через пророка Малахию: он обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их, чтобы Я, пришедши, не поразил землю проклятием» (Мал. 3, 23–24). Иисус Сирахов (48, 10) ссылается на это пророчество, и, по свидетельству евангелистов, мы знаем, что в эпоху Христа вера в Илию как предтечу Мессии была всеобщей (Мф. 17, 10)[461].

Замечательно, впрочем, что наряду с Илией ожидали «пророка» (о ????????), подобного Моисею, обетованного в Второзаконии (18, 15), причем такой пророк представлялся не предшественником Мессии, а непосредственным предшественником «дня Господня». Таким образом «пророк» как бы заступает место мессианического царя. За такого пророка принимали Христа (Мф. 16, 14 и Иоан. 6, 14), а также и Иоанна Крестителя, как это видно из знаменательной последовательности вопросов, предлагавшихся ему священниками и левитами: на вопрос «Кто ты?» Он отвечал, что он не Христос; и спросили его: что же? ты Илия? он сказал: нет. Ты пророк? (о ???????? ?? ??) [14]. И отвечал: «нет» (Иоан. 1, 20–21). Пророк, или «тот пророк, который имеет прийти в мир» (6, 14), отличается, таким образом, и от Мессии — Христа и от Илии — предтечи Мессии[462]. В книге Деяний (3, 22 и 7, 37) предсказания Второзакония о грядущем пророке относятся ко Христу: здесь признается, следовательно, Его пророческое служение. Но в еврействе времен Спасителя Мессия считался царем по преимуществу, и потому образ грядущего Пророка стоял, по-видимому, особо либо же отожествлялся с каким-либо из великих мужей Ветхого Завета — с Иеремией или Енохом, который, подобно Илии, был восхищен на небо и пришествие которого в последние дни ожидалось весьма многими[463]. Явление Иоанна Крестителя с его проповедью покаяния и близкого пришествия Господа произвело сильное впечатление среди еврейства не только в Иудее, но и в среде рассеяния. Александриец Аполлос, «муж красноречивый и сведущий в Писании» (Д. 18, 24), проповедовал крещение Иоанново в Ефесе еще во дни Павла, и сам апостол нашел там учеников его, которых он крестил во Христа Иисуса (19, 4); еще четвертый евангелист, по преданию пребывавший в Ефесе, был вынужден в прологе к Евангелию указывать, что сам Иоанн Креститель «не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о свете», и что он отрекся от не принадлежавшего ему звания[464]. Как бы то ни было, все это указывает нам, что в «пророке» мессианических времен многие ждали не простого предтечу, а действительного спасителя и учителя, нового законодателя, подобного Моисею. Самарянский ересиарх Досифей выдавал себя за такого «пророка»[465]. Мы знаем несколько апокалипсисов, в которых образ Мессии отсутствует; те, которые не ожидали Его, могли видеть в грядущем Пророке не Мессию и не предтечу Мессии, а предтечу Самого Господа и Его Суда — представления, различие которых как бы намечается в вопросах, поставленных Иоанну. Но религии Пророка не суждено было развиться в Израиле, несмотря на попытки некоторых лжепророков, как Досифея или Февды и Египтянина, о которых говорят кн. Деяний (5, 36 и 21, 38) и Иосиф Флавии (Ant. 20, 5, 1; 8, 6; Bell. Jud. 2, 13, 5).

Если впоследствии христиане признали во Христе пророка, обетованного во Второзаконии (18, 15) и подобного Моисею, то иудейские раввины также объясняли иногда это пророчество в мессианическом смысле, но в своей полемике против христиан толковали его в смысле предсказания особой приверженности Мессии Моисееву закону. Тем не менее они допускали известный параллелизм между судьбою грядущего Мессии и жизнью Моисея. Подобно Моисею, Мессия должен быть утаен после своего рождения, подобно ему он должен дать манну — «хлеб с небес» и иссечь чудесный источник — представления, существовавшие, по-видимому, уже в I в. по Р. Хр.[466]

VIII

Вслед за знамениями пришествия Господня наступает и самое пришествие Его — последняя борьба и поражение вражьей силы, суд, воскресение и обновление. Но если мы станем рассматривать здесь все различные дошедшие до нас памятники апокрифической апокалиптики и позднейшей религиозной литературы, то мы найдем весьма значительное разнообразие представлений.

Во-первых, в целом ряде таких памятников мы вовсе не находим Мессии: таковы книги Товита, Иисуса Сирахова, книги Маккавейские, книга Юбилеев, славянский Енох («Книга тайн Еноха»), древнейшие части эфиопского Еноха (1—36 и 91—104), отдельные части апокалипсиса Баруха, Вознесение Моисея и некоторые другие апокрифы. Сообразно представлениям, которые в них выражаются, сам Бог воцарится в Иерусалиме, сам Бог сотворит свой суд. Идеал «Вознесения Моисея» есть, по мнению Шюрера и Визлера, «не монархический, а демократический строи царства Божия»[467]. Таким образом, спасение и суд исходят здесь от Бога без всякого человеческого посредника.