Глава 41
Глава 41
Жорка вышел на работу в начале второй декады декабря. Снегу к тому времени наваляло изрядно и первую стёжку от своей околицы до железнодорожного полотна ему пришлось топтать на пару с Сакуровым. Дальше по полотну Жорка мог идти один, потому что здесь снег был прибит стараниями всяких дорожных работяг, постоянно околачивающихся на железке, но Сакуров решил прогуляться до станции и на всякий случай познакомиться с условиями и спецификой труда своего приятеля.
Он сходил, посмотрел, убедился, что работать можно, и отвалил в деревню. А Жорка остался присматривать за двумя печками, приспособленными для водяного обогрева двух станционных зданий. То есть, помимо угля, находящегося в специальном сарае в двадцати метрах от первого обогреваемого станционного здания, ему предстояло ещё и таскать воду из колодца, вырытого в тридцати метрах от второго отапливаемого станционного здания. В этом втором здании имелась лежанка, на которой Жорка мог отдыхать, потому что режим работы у него был суточный.
«Нормально, - думал Сакуров, хрупая по железке в сторону Серапеевки, - если Жорка не запьёт, то до весны мы с ним здорово перекантуемся. А если запьёт, то я могу вполне за него поработать…»
Сакуров как в воду глядел, когда прикидывал поработать за Жорку. А ещё лучше он сделал, сходив на Жоркину работу ещё раза два и познакомившись с тамошней начальницей. Это оказалась баба дородная, себе на уме, возраста предпенсионного, замужняя и поведения скорее степенного, чем игривого. Другими словами, она довольно церемонно познакомилась с Сакуровым, а когда во второй его приход на станцию они встретились и разговорились, начальница самого крупного в Угаровском районе железнодорожного предприятия слегка разыгралась и дала понять собеседнику, что ей, как даме со средне-специальным образованием, полученном в самом Ряжске, не чужд дух некоего вольтерианства (70). Каковой дух не претил ей слушать сальные анекдоты, пить самогон в компании посторонних мужчин в нерабочее время и позволять некоторым из них ухаживать за собой.
- Так вы имейте в виду, Раиса Николаевна, - галантно расшаркивался Сакуров перед начальницей, - если на вашей станции объявится какая-нибудь вакансия – то я к вашим услугам.
- Ой, не знаю, не знаю, - вовсю уже кокетничала начальница, - у нас ко всякой работе нужна специальная подготовка. У меня даже дорожные мастера с техникумом, я уж не говорю про приёмо-сдатчиков…
- Ну, всё-таки, - не отставал Сакуров и всерьёз подумывал: а не приложиться ли к ручке начальницы единственного в районе производства, не собирающегося загнуться в ближайшие три года, потому что ещё не всё, что накопили в Советское время, успели перевезти в свои закрома новые демократические хозяева.
«Если только к ручке, то хрен с ней, - прикидывал бедный бывший морской штурман, ловя сальные взгляды дородной бабы, - лишь бы дело не дошло до прямого адюльтера…»
Насчёт дополнительной вакансии Сакуров хлопотал напрасно, потому что, как говорилось выше, он как в воду глядел, а Жорка запил после первого аванса. А за неделю до этого в деревню прибыл Семёныч. Прибыл он с помпой: сам на своей легендарной «ниве», следом за ним крутой сын на прикинутой девятке цвета сырого асфальта, замыкал процессию какой-то неизвестный хмырь на чёрной сильно подержанной «волге». В деревне никого, кроме Сакурова, Варфаламеева и Виталия Иваныча с семьёй в момент приезда Семёныча не было. Однако, невзирая на малочисленность деревенского населения в момент прибытия известно кого, особой чести присутствовать на банкете в честь вернувшегося Семёныча удостоился один Варфаламеев. Бывший лётный штурман отказываться не стал, а утром прибежал к Сакурову с новостями.
- Здорово, сейчас такое расскажу, умрёшь! – с порога в зубы обрадовал бывшего морского штурмана бывший лётный, а Константин Матвеевич, ощутив похотливый зуд любопытства, подумал, что вот они с Петькой Варфаламеевым и превратились в настоящую деревенщину, не чурающуюся сплетен и прочих жареных в сельском быту фактов.
- Что случилось? – переспросил Сакуров, подтаскивая плохого Варфаламеева к столу и готовя ему коктейль из неприкосновенной водки и смородинового варенья.
- Семёныч приехал, слышал? – сообщил Варфаламеев и хватанул коктейля.
- Да кто ж его не слышал? – поморщился Константин Матвеевич, с опаской ожидая возвращения с работы Жорки.
- А то, что он привёз новую бабу, слышал? – победно возразил Варфаламеев, блаженно сопя после коктейля, потому что своего бухла у пьяницы Варфаламеева никогда не было, а Семёныч его ещё не приглашал.
- Какую ещё бабу? – не понял Константин Матвеевич. – У него же Петровна?
- Петровну он бросил, - объяснил Варфаламеев, усаживаясь за столом и закуривая, - а это какая-то его старая знакомая. Год назад её сократили, а кушать охота, вот она стала подённо по разным медицинским учреждениям разную грязную работу делать. Семёныч, правда, врёт, что его эта знакомая халтурила в качестве нейрохирургической сиделки с правом оперировать в экстремальных ситуациях, но баба сама проговорилась. В общем, встретились данная баба и наш Семёныч в какой-то глазной клинике. Семёныч свою старую знакомую вспомнил, одним глазом оценил, что она ещё ничего, и давай петь ей о том, какой он тут крутой помещик. В общем, пел-пел и соблазнил переехать на новое место жительство. А так как баба эта живёт в однокомнатной квартире вдвоём с сыном, которому давно пора жениться, то долго уговаривать её не пришлось. Короче говоря: чёрную «волгу» видал?
- Кто ж её не видал? – удивился Константин Матвеевич, с удовольствием переваривая новости. – Ну и что?
- Так это «волга» сына новой бабы Семёныча, - выдал очередной блок новостей Варфаламеев, - данный любящий сын спонсировал переезд мамы, купил бензин с тормозной жидкостью Семёнычу, а также оплатил все расходы по банкету.
- Это он, пожалуй, погорячился, - высказал предположение Сакуров и посмотрел на будильник. Минут через двадцать ожидался Жорка.
- Я тоже так думаю, - поддакнул Варфаламеев. – Мажем (71), что новая баба сбежит отсюда через неделю?
- Факт, что сбежит, но через две, - завёлся Сакуров.
- Мажем?
- Мажем!
- На что?
- На мешок комбикорма!
- Идёт!
- Да, а как сам Семёныч? – спохватился Константин Матвеевич, мимолётно устыдившись и своего досужего любопытства, и своего непонятного азарта.
- Порядок, - успокоил односельчанина Варфаламеев, - ослеп на один глаз, но операция прошла удачно, а искусственный глаз ему сделали такой, что от настоящего не отличить.
- Всё-таки ослеп, зараза! – по-бабьи ахнул Сакуров.
- Скажи спасибо, что не совсем, - поддакнул Варфаламеев. – У тебя ещё выпить найдётся?
- Найдётся…
- Дай вам с Жоркой Бог здоровья и экономического благополучия, - прослезился в натуре бывший лётный штурман.
Мазались Сакуров с Варфаламеевым зря. То есть, никто ни у кого никакого мешка комбикорма не выиграл, потому что новая баба не сбежала от Семёныча ни через неделю, ни через две.
Другими словами, Семёныч сам всех выгнал на хрен на пятый день после возвращения в деревню.
Точнее говоря, крутой сынок Семёныча уехал сам на следующий день, а вот сынок новой бабы Семёныча имел глупость остаться в деревне, потому что находился в законном оплачиваемом отпуску. Короче говоря, деньги у него имелись. Но так как новые русские деньги, гордо прозванные демократами национальной свободно конвертируемой валютой, стремительно обесценивались, а Семёныч радел за каждый чужой рубль, то банкет по случаю возвращения Семёныча в деревню продолжался. При этом Семёныч и новоявленный пасынок гоняли в город в течение пяти дней за бухлом почти наперегонки, стараясь сбыть отпускные известно кого быстрее инфляции.
А в это время брошенная Семёнычем Петровна парилась в каком-то Подмосковном дурдоме для ветеранов трамвайно-троллейбусного парка. Её туда спровадила прыткая сноха, жена крутого сына Семёныча. Данная сноха, имея виды на жительство в квартире Петровны, но без путающейся под ногами свекрови, однажды уже инициировала отъезд дальней родственницы на новое место жительства бывшего мужа. Потом, когда Семёныч занемог, она позволила свекрови пожить в её бывшей квартире. Но затем, узнав о фортеле Семёныча с отъездом из специальной больницы для слепнущих от импортного спирта почётных таксистов с посторонней бабой, сноха Семёныча не на шутку взбеленилась и в полдня оформила свою свекровь в дурдом.
В общем, сноха Семёныча была ещё та штучка, да ещё с высшим юридическим образованием. Не то, что его крутой сын - подкаблучник, которого в своё время выперли из Суворовского училища за неуспеваемость. Который и словом не смел перечить своей интеллигентной жене, распоряжающейся жилплощадью свекрови и судьбой мамаши мужа так, как это принято среди некоторых российских интеллигентов.
Впрочем, остальных российских интеллигентов и прочих не интеллигентов тоже не стоило бы обижать, но не о них речь. А речь о Петровне, которая, тоже не будучи подарком, так затерроризировала матёрый персонал режимного учреждения, что глава оного (читай: режимного учреждения) распорядился выписать вздорную бабу к чертям на хрен. Больше того: узнав о плачевном материальном положении пациентки, не смевшей вернуться в Московскую квартиру, дал денег на билет в один конец до Угарова.
И Петровна, не мудрствуя лукаво, поехала к бывшему мужу, не ведая о том, что у того в разгаре медовый месяц. А так как Петровну завтраком в дурдоме не покормили, а денег дали ровно на билет, то приехала она в Угаров злая, как собака Баскервилей. Пешая прогулка по большаку от мясокомбината до Серапеевки настроения ей не подняла, поэтому, войдя в избу, Петровна являла собой клубок отрицательных эмоций и плотоядных желаний, самым мирным из которых было желание чего-нибудь слопать.
Первый ей попался сын новой бабы (или старинной знакомой) Семёныча. Тот вышел в сени на звук отворяемой двери, увидел незнакомую бабу, получил от неё в ухо и вырубился.
На шум упавшего «пасынка» выполз Семёныч. Увидев бывшую, Семёныч обрадовался, но Петровна не оценила радостной встречи и накатила в ухо Семёнычу тоже. Бывший столичный таксист оказался крепче «пасынка» и дал бывшей сдачу. Та, ясное дело, принялась голосить и отбиваться от Семёныча с помощью какой-то деревяшки.
Тут в дело вмешалась новая баба (или старая знакомая) Семёныча. Пребывая в состоянии хорошего алкогольного опьянения, она не стала отделять правых от виноватых, но взялась колбасить Петровну с Семёнычем без разбора, логично не трогая сына, который в это время в бессознательном состоянии заполз по лавку.
Надо сказать, что в ту пору в деревне околачивался Гриша. Он околачивался там уже часа четыре, якобы проверяя капкан на куницу, но имея в виду попасть на продолжающийся банкет. Но его всё не приглашали, да не приглашали, а потом в деревне появилась Петровна. Её Гриша подсмотрел со своей веранды. Когда Петровна скрылась внутри своей веранды, Гриша, нацепив для форсу ружьё, выскочил на улицу и побежал подглядывать за соседями, поскольку даже ему стало понятно, что без скандала, про который можно будет с удовольствием рассказать, не обойдётся.
В общем, подглядывающий за соседями Гриша оказался кстати, потому что Семёныч таки вырвался из групповой потасовки и зачем-то выбежал на улицу. Там он увидел вооружённого Гришу, без лишних слов дал ему в глаз и, пока тот тряс головой, снял с Гриши ружьё и рванул обратно, в свои сени.
Как Семёныч не застрелил в упор Петровну или свою новую бабу, остаётся только гадать. Но тот факт, что Семёныч палил дуплетом в своих сенях, Гриша потом подтверждал на всех следующих пьянках, в которых ему пришлось принимать участие. Впрочем, от пальбы дуплетом не отказывался и сам Семёныч. Больше того: на тех же пьянках Семёныч не без гордости признавал, что он не просто палил в своих сенях дуплетом, но целил конкретно в своих баб.
«Вот, значит, какая им удача выпала! – орал он, распаляясь после пятой рюмки. – Теперь по сто лет проживут, заразы, если пуля их тогда не взяла!»
«Картечь, - поправлял Гриша. – Я, как услышал такое дело, сразу в дом. Потому что ружьё мое и если что, то мне, того…»
«Да, сидели бы вы, Григорий Тихонович, сейчас в камере предварительного заключения», - поддакивал пьяненький Мироныч.
«Я, в общем, туда, а оттуда две бабы и один мужик, - повествовал Гриша. – Мужик с одной бабой шасть в «волгу» и – айда из деревни. А вторая баба бежит следом и вопит: «Караул! Заберите меня с собой! А то убьёт, я его, кричит, знаю!»»
«Ещё бы ей меня не знать», - горделиво возражал Семёныч.
«И вижу я, - продолжал повествовать Гриша, - что баба эта вторая – наша Петровна. Догоняет она, значит, «волгу», садится в неё и уезжает…»
«Где она теперь?» - проявлял интерес Виталий Иваныч.
«В Москве, у одной из своих сестёр», - отмахивался Семёныч.
«Когда ждать её снова?» - не отставал Виталий Иваныч.
«А чего мне её ждать? – удивлялся Семёныч. – Нам и без неё хорошо. Правда, Жорка?»
«Да чё ж тут хорошего? – орал пьяный Жорка. – Ты когда, хрен моржовый, телевизор в ремонт отвезёшь?»
«А чё я всё да я?! – орал Семёныч. – Пусть Костя отвезёт!»
«Хрен я ваш телевизор куда повезу, - злился трезвый Сакуров, - пока вы последние деньги пропиваете…»
Жорка, как уже говорилось выше, запил после первого своего аванса. Случилось это на третий день банкета, открытого хлебосольным, за счёт «пасынка», Семёнычем. И случилось так, что в кассе, где выдавали авансы рабочим и служащим железнодорожной станции, на которой трудился бывший интернационалист, не оказалось никаких других денег, кроме новомодных тогда пятисотенных купюр. А так как Жорке и его двум другим коллегам по топливно-энергетическому цеху на всех причиталось чуть больше двух тысяч, то они согласились взять четыре пятисотенные бумаги на троих с тем, что оставшуюся мелочь им приплюсуют к получке. Однако мелочь их в тот исторический момент не интересовала, потому что каждый хотел побыстрее получить свои деньги. Для этой цели была разыграна партия в дурака, после чего проигравшему (а проигравшим оказался Жорка) следовало поймать попутный мотовоз и катить в Угаров для размена вышеупомянутых бумаг на меньшие купюры.
Задача, казалось, стояла перед Жоркой не из разряда сверхсложных, но на деле Жорке пришлось-таки повозиться с её разрешением. И дело в том, что ни одна коммерческая Угаровская собака не захотела ни менять Жорке его бумаги, ни давать с них сдачу за вычетом купленного батона хлеба или банки просроченных болгарских томатов.
В общем, кантовался так Жорка, кантовался, пока не доканал до одной забегаловки в виде столовой и буфета под одной крышей. Отчаявшись покупать хлеб с томатами, Жорка плюнул на всё и спросил у буфетчицы пять бутылок водки за округлённую до пятидесяти рублей цену, но с тем, чтобы та разменяла ему его четыре пятисотника. Буфетчица подозрительно легко согласилась и принялась колдовать над кассой, выуживая оттуда советские трояки, пятёрки, десятки и даже маркированные бывшим вождём бывшего пролетариата двадцатипятки, перемежая их демократскими полтинниками и прочей золотовалютной полиграфией новейшей формации.
А в это время за Жоркой стала собираться очередь из сплошь подозрительных личностей, желавших освежиться прокисшим пивом.
Жорка, конечно, не испугался каких-то подозрительных личностей, каждая из которых могла легко пришить его за одну только водку, не говоря уже о куче денег, собираемой для сдачи гнусной буфетчицей.
Ну, да, Жорка был не из пугливых, но он стал чувствовать себя неуютно под доброжелательными взглядами дюжины добропорядочных российских граждан, которые пришли попить прокисшего пива только потому, что на водку они не имели.
А буфетчица всё считала, всё выуживала, пересчитывала и, наконец, – очередь увеличилась ещё на полдюжины добропорядочных граждан – выдала Жорке пять бутылок водки и три скомканные кучи денег. Выдала и заботливо посоветовала пересчитать деньги.
Жорка хотел, но за стол, куда он, было, уселся для пересчёта денег, стали подсаживаться желающие освежиться прокисшим пивом (и не только им одним) Жоркины сограждане.
К слову сказать, трезвый Жорка никогда не лез на рожон, потому что трезво оценивал свои силы, ограниченные известным увечьем. Поэтому он, в силу своего трезвого рассудительного состояния, не стал дразнить толпу водкой и деньгами, но рассовал всё это добро по карманам и борзо смылся из забегаловки.
Когда Жорка прибыл на станцию, где его поджидали коллеги, и когда они вместе пересчитали деньги, выданные гнусной буфетчицей, оказалось, что она кинула Жорку на ползарплаты. Обнаружив, мягко говоря, недостачу, Жорка сорвался с резьбы и запил прямо на производстве. При этом он щедро угостил водкой своих коллег. И от водки, первоначально покупаемой только для размена денег и только для дальнейшего неприкосновенного хранения, скоро не осталось ни шиша. А так как в тот исторический день Жорка не работал, то вечером он приполз домой на бровях. Дома бывший интернационалист доел индивидуальный неприкосновенный запас, а затем переполз к Сакурову и стал догоняться той водкой из общественного НЗ, которую ещё не всю выпил страждущий по утрам Варфаламеев.
«Какая редкая сволочь! - изумлялся Сакуров, выслушав рассказ пьяного односельчанина и имея в виду известную буфетчицу. – Обсчитать инвалида, заведомо зная, что ему будет нелегко одной рукой пересчитать всю ту мелочь, которую она напихала в сдачу!?»
«Почему редкая? – удивлялся Жорка. – Меня так уже не раз кидали…»
«Не может быть!» - не верил Сакуров.
«Может. Я год назад на рынке веник покупал за пять рублей, а денег – один четвертной билет. А в руке – авоська с ерундой какой-то. А веник нужен. Ну, кое-как достаю четвертной и прошу торговку сунуть веник мне подмышку, а сдачу – в нагрудный карман…»
«Ну и?»
«Ты не поверишь, но торговка, честно глядя мне в глаза и призывая Бога в свидетели, какая она честная баба, недодала червонец…»
«Не может быть!»
«Я не понял: у вас там, в Грузии, что, не обсчитывали?»
«Ещё как обсчитывали, но инвалидов – никогда!»
«Что ты говоришь», - бормотал Жорка и выпивал очередной стакан из общественного неприкосновенного запаса, а Сакуров думал, как бы Жорка не пошёл объединяться с Семёнычем.