Глава 9
Глава 9
До кровати Сакуров дополз без чего-то три. Кости ломило, башка казалась чужой, словно её одну обработали обезболивающим средством, позабыв об остальном теле. Мысли внутри головы бродили лёгкие и тяжёлые вперемешку и по очереди. И получалась примерно такая картина мыслительного процесса на фоне общей анестезии в плане разделения эмоциональных нагрузок и с учётом сбоя первоначально заведённой последовательности. То есть, сначала в голову засыпающего Сакурова приходила лёгкая мысль вроде: сейчас засну и отдохну. Но не успевала эйфория лёгкости, тянущаяся за лёгкой мыслью на манер шлейфа, наполнить своим целительным содержимым все закоулки сознания, как следом за первой мыслью ползла тяжёлая типа: завтра припрётся Семёныч ни свет - ни заря, чтобы задолго до прибытия обожаемых им пастухов начинать готовить торжественную встречу. Затем происходил закономерный сбой, и в голову, отпихиваясь друг от друга, лезли сразу две мысли. Одна лёгкая насчёт отменного качества Жоркиной самогонки, а другая насчёт жалости по поводу её «окончания», в силу чего с утра придётся освежаться той дрянью, которую нынче принято называть водкой. Конечно, пастухи могли привезти и свой самогон, но Сакуров пробовал местный продукт специального назначения и остался от него не в восторге.
- Эй, ты, чего молчишь, давно не виделись! – позвал Сакуров темноту, чувствуя, как мысли утрачивают логическую направленность и эмоциональную нагрузку, а боль натруженного тела уступает место безболезненной невесомости проникающего в сознание и мышцы сна.
В ответ в дальнем углу завозилось, засопело, зачесалось, но всё молча.
- Что, обиделся, что я про тебя проболтался? – предположил Сакуров то ли вслух, то ли мысленно.
- На вас обижаться, - проворчал Фома, - только зря стараться.
- Ну, ладно, хватит ворчать. Давай лучше потолкуем, а то я сейчас засну и…
- Что ж, потолкуем, - легко согласился Фома, проявив модную толерантность в деле прощения таких незначительных грехов, как болтливость и любопытство.
- Я вот тут думал на досуге, - начал Сакуров, - о различие между домовыми и злыднями. С твоих слов выходит, что вы подчиняетесь разным хозяевам, а я где-то слышал, что и те, и другие относятся к нечистой силе. Что скажешь?
- Где-то он слышал, - передразнил Фома. – Развелось толкователей со времён последнего творения… Насочиняли себе демонов с ангелами, напридумывали им чинов и носятся с ними. И этот туда же: слышал звон, да какой он?
- Ты, это, кончай кряхтеть, а то сейчас засну и – пошёл ты в жопу!
- Вот уж и в жопу, - примирительно молвил Фома, - и слова сказать нельзя.
- Ага, испугался? А то хорош эмиссар получается: самого послали со мной связь налаживать, а сам…
- Вообще-то, я хочу ходатайствовать об удалении тебя из списков обладателей духа первозданного.
- Это как? Это выходит дело, что для вас главнее какие-то списки, а не факт наличия самого духа первозданного?
- В нашем деле главнее всего дух буквы закона божьего в свете последнего решения небесной канцелярии при среднем архангеле.
Сакуров, услышав подобную галиматью, совсем не удивился. Единственно: на ум пришла мысль, что чем больше он треплется с этим домовым, тем меньше времени останется на сон.
- А как его звать, среднего архангела? – спросил Константин Матвеевич.
- Имён у всякого нашего архангела – тьма. И не в них суть.
- А в чём? И сколько их, ваших архангелов?
Будучи ревностным атеистом, Сакуров понятия не имел, сколько архангелов насчитывает христианская церковь. Тем более он не мог знать, какое их количество принято держать в «домовой» среде.
- Суть в осмыслении сути сущего под эгидой непреходящего противостояния чистого с нечистым, - популярно объяснил Фома, - а архангелов у нас трое.
- Ты, вообще, о какой вере толкуешь? – удивился Сакуров. – Я и то знаю, что архангелов больше (20).
- О вере пусть тебе попы толкуют, каковые есть порождения беса лукавого, а я тебе толкую о сущем.
- Угу. Если сущее – это, э, пространство вашего обитания, то как тогда называется территория нашего временного, я думаю, проживания?
- Тоже сущее. Ваше пространство дополняет наше, а наше – есть продолжение вашего. И так до бесконечности в разные стороны...
Сакуров задумался, но не надолго: пространственную геометрию он успел основательно забыть, а к фантастике с мистикой был равнодушен. Зато веру от мифологии отличить мог, и считать до миллиона умел. Поэтому, не пускаясь в геометрические дебри и мистические кущи, спросил. Вернее, уточнил:
- Выходит дело, к нашей, гм! нашим верам ты не имеешь никакого отношения? И сколько, ты говоришь, у вас архангелов?
- Сущее, представителем коего являемся мы с тобой, не имеет ничего корректно общего с вашими вероисповеданиями и учениями их основателей. А архангелов у нас, повторяю, три. И зовём мы их избегания для путаницы в их многочисленных именах Главным, Средним и Крайним.
- Гениально! – одобрил Сакуров. – Только я чего-то не понял…
- Насчёт ничего корректно общего? – угадал интерес Сакурова Фома.
- Насчёт него, - не стал спорить Сакуров.- Это как?
- Это так, что кое-какие точки соприкосновения между нами таки наблюдаются.
- Между кем? – переспросил Константин Матвеевич.
- Между теорией церковных толкователей, лукавых искателей власти и богатств, среди коих случались и случаются люди изрядно образованные, и практикой нашего с тобой сущего в виде действительно преходящего и подспудно творимого. Однако, невзирая на вышеупомянутую образованность отдельных представителей вашей церкви, данные точки найдены исключительно на чисто интуитивном уровне.
«Грамотно излагает, собака», - с уважением подумал Сакуров и кстати вспомнил: - Да, что там про последнее творение и каких-то времён его? Я так понимаю, были и другие творения? Типа сотворения мира?
- Правильно понимаешь, - возразил Фома, - насчёт сотворения в виде церковного синонима имеющего явления место быть.
- Будь добр, - попросил Сакуров, - говори вразумительней. Понятней, то есть. Или хотя бы слова ставь по порядку, как в нормальной речи принято. Сначала подлежащее, потом – сказуемое и так далее.
- Хм, - ответил Фома.
- Ладно хмыкать. Колись лучше про творения. А заодно расскажи насчёт нечистой силы в в а ш е м истинно академическом понимании на базе сущей практики под эгидой этого самого и объясни, чем вы, домовые, таким отличаетесь от злыдней, что не имеете к нечистой силе никакого отношения? Или у вас и нечистая сила называется как-то иначе?
- Она как раз так и называется, - принялся толковать Фома, - оне, то есть…
- Они, - поправил Сакуров, устраиваясь поудобней. Он снова почувствовал усталость во всём теле, а голова пребывала тоже в каком-то тяжёлом тумане, но это были как бы другие тело и голова, в то время как посторонний Сакуров с лёгкими членами и ясной головой, слегка лишь обременённой мыслями об освежающем сне, беседовал с домовым.
- В общем, они так и называются, - продолжил Фома, - нечистая сила и чистая сила (21). Два столпа, на которых крепится всё сущее, возникшие в момент первого творения чистого хаоса. Эти столпы первоначально пребывали в идеальной обособленности друг от друга, создавая идеально чистое поле вокруг расширяющегося в направлениях всех измерений хаоса. Но затем случилось второе творение планетарного масштаба с фрагментацией хаоса на хаос потенциально обитаемый и потенциально необитаемый, и идеально антагонистически настроенные друг против друга силы стали утрачивать данную идеальность. Потом случилось третье творение, обусловившее появление живого разума, и антагонизм чистой и нечистой сил приобрёл некую традиционность взамен былой актуальности.
- В общем, - передразнил Фому Сакуров, - понятно одно: то ли вы у церковников названий налямзили, то ли они у вас… на чисто интуитивном уровне. Я другое не пойму: если вы так уж диффундировали после третьего творения, на фига тогда так яростно открещиваться от злыдней? Да, и какая всё-таки между вами разница?
- Насчёт названий – дело тёмное, - признался Фома, - потому что до сих пор точно не установлено, были ли названия прежде явлений, или появились позже них. И присутствовал ли какой дух при сём, чтобы потом подсказать нашим или вашим, как что называется. Ведь частичная общность наших и ваших названий тому лишнее подтверждение. Ведь и вы говорите Бог, и мы. Вы зовёте нечистую силу нечистой, и мы. Вы говорите…
- Это ты всё врёшь, - благодушно перебил Фому Сакуров. – Как может название появиться прежде явления, которое потом как-то назовут? И частичная общность никакая тому не подтверждение. Но хрен с ним, потому что несущественно. Ты о разнице расскажи. Кстати, и о боге тоже. Это кто, начальник чистой силы?
- Примерно так.
- А лукавый – начальник нечистой?
- Соответственно.
- Ну, а про разницу?
- А это тоже дело тёмное, потому что кто раньше был нечистым, мог стать чистым и, наоборот, в процессе упомянутой тобой диффузии.
- Зараза! – воскликнул Сакуров. – Однако теперь ты точно чистый?
- Точно. Сколько себя помню.
- А злыдни – нечистые?
- И про них знаю, сколько себя помню, - стоял на своём Фома.
- Так почему – повторяю, между прочим, вопрос – при рассосавшемся между некогда идеально враждебными друг к другу силами антагонизме сохраняется непримиримый антагонизм на уровне домовых и злыдней?
- Ну, антагонизм не совсем рассосался.
- Неважно. Ну?
- Дык он рассосавшись сверху, а пока до нас, мелочи пузатой, дойдёт…
- Ты чё дурочку ломаешь?
- Никак нет, не ломаю.
- А кто стоял за первым творением и так далее? – решил прояснить самую суть Сакуров.
- А никто, - прояснил Фома, - оне сами по себе сотворились.
- Ну, ты и козёл! – снова воскликнул Сакуров.
- Ничего, ругайся…
- А как там насчёт живого разума? – вспомнил Сакуров. – Что, бывает неживой?
- Ещё как бывает…
- Он – какой?
- Неживой…
- Всё, засыпаю!
- Неживой разум суть логика беспощадного движения до момента зарождения жизни всего сущего и после его абсолютного конца, - поспешил объяснить Фома, но Сакуров уже куда-то летел.
В этот раз Сакуров летел над пустыней. И, что характерно, на новом транспортном средстве. И если раньше во сне присутствовал истребитель (или какой-то другой «маломерный» самолёт), то теперь Константин Матвеевич рулил целым лайнером. Однако в поместительной рубке, заставленной какими-то немыслимыми приборами, никого, кроме самого Сакурова, не оказалось. Константин Матвеевич увидел три пустых кресла и таблички на них с краткими надписями на английском. Сакуров попытался перевести надписи, но ни черта у него не получилось. А потом оказалось, что они сделаны по-русски и все три извещали о том, что первый пилот, штурман и радист находятся в отпуске за свой счёт из-за болезни жён и мамы радиста, который, наверно, жениться не успел. А может, его жена отличалась лучшим здоровьем, чем жёны штурмана и первого пилота.
«Значит – я – второй пилот», - без труда вычислил Константин Матвеевич и стал ответственно смотреть по сторонам через стекло фонаря рубки. Справа проплывали лубочные облака, слева светил месяц, а прямо светило солнце, но неярко.
«Это «Боинг», - почему-то решил Сакуров, хотя точно не помнил ни одного серийного номера американской модели самолёта и не знал, сколько человек экипажа положено иметь той или иной модели.
«Скорее всего – модель последняя», - снова подумал во сне Сакуров, ориентируясь на переливающиеся разноцветными индикаторами насованные там и сям панели. Хотя табличка с указанием профессии «радиста» слегка портила общее модерновое впечатление.
«А почему бы не быть радисту? – спросил себя Константин Матвеевич. – Вернее, его всё равно нет на месте, но почему отсутствующий в данный момент член экипажа не может быть радистом? Кстати, а как у нас со стюардессами?»
К этому времени Сакуров определил, что летит над пустыней. Сначала он увидел пустыню слева, когда самолёт закладывал левый вираж, потом справа, когда самолёт заложил правый вираж. Затем Константин Матвеевич, не предпринявший для производства виражей никаких действий, заметил в полу рубки специальный смотровой иллюминатор. Его наличие надолго отвлёкло Сакурова от предыдущего вопроса о стюардессах. Вернее, его отвлёк вопрос: насколько безопасно иметь в рубках пассажирских самолётов, равно как в боевых и транспортных, похожие иллюминаторы? Потом Константин Матвеевич любовался пустыней идеально лимонного цвета с апельсинными островками на месте барханов и зелёными пятнами оазисов. Кругом, сколько хватало глаз (в пределах полового иллюминатора) виднелись караваны верблюдов. Караванщики отсутствовали напрочь, хотя и их, если бы они присутствовали, и верблюдов, имевших место быть, Сакуров не мог видеть с высоты, на которой летают большие реактивные самолёты.
«А может, я лечу низко, на этом, как его, на бреющем?» - подумал Константин Матвеевич. Тут, кстати, решился вопрос и о стюардессах, и о полётной высоте. И решился с помощью громко говорящей связи.
«Говорит автостюардесса борта номер 362 Эрфранс-Панамерикан номер 12 дробь 362, - объявила связь, - мы летим на высоте 18 тысяч футов над уровнем Индийского океана, температура за бортом…»
Сакуров легко перевёл футы в метры, снова глянул в иллюминатор на полу рубки и больше не увидел ни одного верблюда.
«Автостюардесса – это как автопилот», - сообразил он и решил прогуляться в салон. Живых стюардесс он там тоже не нашёл. Впрочем, во всём самолёте не оказалось ни одной живой души. Пустыми оказались и первый класс, и бизнес, и туристический. В буфете на «крыше» Боинга тоже никого не было, и Сакуров, чтобы не впасть в тоску от одиночества, а также положившись на всемогущий автопилот авторитетной фирмы, соорудил себе полуведерный коктейль. Он пил его и пил, но никак не мог ни напиться, ни напиться. То есть, продолжал испытывать жажду и оставался трезв, как собака.
«Говно коктейль, - подумал Сакуров, - пойду лучше порулю…»
Он вернулся в рубку, хотел порулить, но не нашёл – чем. Поэтому занял центральное кресло и стал пялиться в окошко под ногами. К тому времени видимость снова улучшилась, и Константин Матвеевич некоторое время любовался на нефтяные вышки с радужными разводами вокруг них. Вперемешку с вышками торчали пирамиды и сфинксы. Между ними бегал какой-то мужик и размахивал посадочными флажками. Сакуров присмотрелся и вдруг понял, что это инопланетянин.
«Ерунда какая-то, - мысленно отмахнулся Константин Матвеевич, - как я могу знать, инопланетянин это или нет, если я их в глаза не видел?»
«Диспетчерская служба компании «Эрфранс-Панамерикан» предлагает борту 12 дробь 362 идти на посадку между двенадцатым сфинксом и пятой пирамидой, - сообщил в это время бегающий внизу мужик с флажками через головные телефоны, которые Сакуров не помнил, когда надел, - только не зацепите вышку номер три».
«Эрфранс и Панамерикан, между прочим, разные компании», - ни к селу, ни к городу вспомнил Константин Матвеевич и принялся трогать рычаги, больше похожие на танковые. Самолёт к тому времени словно застрял на месте, поэтому мужик продолжал бегать и размахивать флажками там, где появился, - в обрезе полового обзорного иллюминатора. Сакуров присмотрелся ещё и увидел, что это точно инопланетянин: с тремя ногами, двумя головами и весь серебристый. Хотя, судя по относительной высоте нефтяных вышек, пирамид и сфинксов, никаких подобных подробностей он разглядеть не мог. Разве что вышки с пирамидами были игрушечными, либо инопланетянин – колоссом. Но, опять же, с высоты 18 тысяч футов…
«Ты будешь садиться, мать твою?» - услышал Константин Матвеевич голос Алексея Семёновича и снова принялся дёргать рычаги, пытаясь определить: которая пирамида пятая, какой сфинкс – двенадцатый, и где эта чёртова вышка номер три?
«Следите за мной», - отозвался инопланетянин и, размахивая флажками, стал зигзагами бегать между вышками, пирамидами и сфинксами.
«Ага, теперь понятно», - подумал Сакуров и как-то умудрился посадить самолёт тоже зигзагами. Он сошёл на бетон зигзагообразной полосы, местами запорошенной снегом, а местами залитой густой смесью песка с нефтью, и тотчас попал в объятия трёхногого. Константин Матвеевич, стукаясь лбом то об одну голову инопланетянина, то о другую, обратил внимание на его три ноги и понял, почему тот бегал зигзагами: у инопланетянина было две одинаково маленькие ноги и одна большая. При этом две маленькие и одна большая нога торчали из условного туловища не так, как это принято у привычных мутантов, порождённых традиционным воображением или нормальной «эволюцией». Другими словами, пара маленьких ног и одна большая торчали из туловища инопланетянина таким образом, что векторы возможного движения тех и той составляли по отношению друг к другу угол в сорок пять градусов. Поэтому, пока две ноги тащили своего хозяина под углом влево, третья большая болталась без дела сбоку. Но потом она разгонялась вхолостую, цеплялась за землю и, преодолев сопротивление пары маленьких ног, поворачивала инопланетянина вправо. И так далее.
«Какая умная цивилизация, - подумал Сакуров, тщетно пытаясь выдраться из объятий двуглавого, - ведь знали, что полоса окажется зигзагообразной, поэтому прислали подходящего специалиста».
Когда Константин Матвеевич наконец освободился, он с удивлением обнаружил, что никакой инопланетянин не серебристый, а всего лишь зеркальный, показывающий Сакурову самого себя, но перевёрнутого.
«Тоже мне – внеземная цивилизация, - слегка разочаровался Сакуров, - не могла снабдить своего эмиссара нормальным зеркалом, всучила таки кривое…»
И, пока он так разочаровывался, инопланетянин бесцеремонно взял его за ухо.
«Что за дела?» - огрызнулся Сакуров и «отцепил» ухо, с неудовольствием разглядывая свои ноги по колено и собственное лицо от подбородка до бровей в «перевёрнутом» зеркале.
«Пойдёмте, - сказала то ли одна из голов инопланетянина, то ли какая-то из ног Сакурова, - вас ждут…»
«Ну, раз ждут», - не стал спорить Константин Матвеевич и последовал за перевёрнутым самим собой, зачарованно наблюдая за колеблющимся фрагментами отражения в такт движения трёхногого «зеркала».
«Костя, сколько можно орать?!» - снова послышался вопль Семёныча, Сакуров оглянулся и увидел, как из-за ребра одной из пирамид высовывается его вздорный односельчанин в полном бедуинском прикиде.
«А кто меня ждёт?» - торопливо спросил Сакуров, понимая, что от Семёныча ему уже не отделаться.
«Вы Сакуров?» - уточнил провожатый.
«Он», - не стал спорить Сакуров.
«Вас ждёт Сакура».