Глава 12
Глава 12
Как выяснилось несколькими мгновениями сонной действительности спустя, никакой лестницы не оказалось. Как не оказалось ни длинного спуска по ней, ни громыхающего впереди домового в виде колёсного чайника. Во второй части своего сегодняшнего сна (или третьей, если считать предисловие с невидимым домовым) Сакуров просто продолжил давешнее путешествие с трёхногим инопланетянином. В общем, он шёл за ним и с каким-то болезненным любопытством осматривался по сторонам, на нефтяные вышки, пирамиды и плетущегося позади Семёныча в бедуинском прикиде. Но наибольшее любопытство возбуждал сам трёхногий инопланетянин в виде зеркала неопределённой формы с перевёрнутым отражением Сакурова в нём. Это отражение вело себя совершенно непредсказуемо, оно выказывало абсолютную неустойчивость, и Скауров не уставал даваться диву, глядя, как его собственное отражение с неуловимой неторопливостью колеблющейся ртути словно перетекает из одного фрагмента зеркального двойника в другой и так далее, пока одна рука не встанет на место другой, а голова не окажется на месте живота.
«Вот и прикинь, что отражение перевёрнутое, когда такая ненадёжная видимость», - с восторгом изумлённого зеваки думал Сакуров и продолжал озираться на окружающую его зазеркальную действительность. Вышки с пирамидами, кстати, приказали долго жить, Семёныч уже не плёлся позади, но вкруг, сколько хватало глаз, простиралось двухцветное болото, а впереди маячила Красная горка.
«Ух, ты! – с новым восторгом подумал Сакуров. – Так это ж наше болото! Кочки синие, а промеж них – жёлто! И инопланетян, зараза, теперь двухцветный! Зато горка, в натуре, красная! Интересно, а куда делось отражение? Или это он спиной ко мне повернулся? Нет, так дело не пойдёт: надо попробовать разглядеть его спереди».
Сакуров, чтобы ещё раз взглянуть на своё отражение, попытался обогнать провожатого, но ни черта у него не вышло. Данное обстоятельство вызвало дополнительное любопытство, а память услужливо подсказала, что раньше, для того чтобы разглядеть отражение, никакого инопланетянина обгонять не приходилось, потому что его – отражение – было видно со всех сторон.
«Феноменально!» - мысленно воскликнул Сакуров, снова пытался обогнать провожатого, снова у него ничего не получалось, от чего его любопытство только усиливалось. Единственно, что сейчас не трогало Константина Матвеевича, это неведомая (или неведомый) Сакура.
«А что – Сакура? – мелькало где-то среди вороха второстепенных мыслей. – Сакура как Сакура…»
- Послушайте, любезный! – решил подать голос Константин Матвеевич, кстати, вспомнив, что за всё время знакомства с инопланетянином они сказали друг другу не более шести фраз. – Не могли бы вы идти немного помедленней?
- Не могу, - сухо обронил инопланетянин и поддал хода.
«Ну, если мы так быстро будем идти, очень скоро окажемся на горке, а там и до деревни рукой подать», - решил Сакуров. Зачем им подниматься на горку по пути в деревню, об этом Константин Матвеевич не подумал, но почему-то твёрдо знал, что идут они именно в деревню.
- Скажите, - снова обратился Сакуров к инопланетянину, - а вы из какой цивилизации?
Спросив, Константин Матвеевич так и обмер от любознательного экстаза, одновременно испытав сильнейшее недовольство самим собой, - почему он не спросил о такой важной вещи сразу?
- Из трансцендентальной, - ответил инопланетянин.
- Я так и знал! – радостно воскликнул Сакуров, спугивая синих рогатых жаб, барахтающихся в жёлтых болотинах. Он понятия не имел, что означает трансцендентальный, но его уверенность в правильности названия места, откуда прибыл его несколько странный проводник, от этого не становилась меньше.
- Только я никакой не инопланетянин, - решил огорошить Сакурова трёхногий. Сейчас, поспешая впереди спутника, он не выписывал зигзагов, но прыгал по кочкам довольно прямолинейно.
- Я так и знал! – совершенно не огорчился Сакуров.
- Что я из трансцендентной цивилизации? (23)
- Что вы не инопланетянин!
- А кто я?
- Вы – Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенхейм! – безапелляционно заявил Константин Матвеевич. – Правильно?
Давным-давно, ещё в начале своей морской карьеры, когда Сакуров болтался на буксире между Сухуми и Батуми в должности старпома, он пристрастился к отгадыванию кроссвордов с фрагментами в журнале «Наука и жизнь». А однажды бывший старпом забуксовал на слове по вертикали со второй буквой «а» и предпоследней - «мягким знаком». Фрагментом, указывающим ключ к разгадке слова, была очень плохая фотография какой-то сильно подержанной гравюры. Устав биться над неизвестным словом, Константин Матвеевич взял в корабельной библиотечке следующий номер журнала и узнал, что мужика с плохой фотографии звать Парацельс. Затем Сакуров не поленился сходить в городскую библиотеку, там он воспользовался большой советской энциклопедией, нашёл в одном из томов пресловутого Парацельса и узнал про годы его жизни с 1493 по 1541 включительно плюс всю подноготную данного фрукта, известную авторам вышеупомянутой энциклопедии.
«Вот, козлы! – разозлился тогда старпом ветхого буксира на составителей кроссворда. – Они бы ещё сюда фотографию Матфея, который написал евангелие от Луки, впарили и спросили бы, кто сей деятель есть?»
Разозлиться он – разозлился, но на всю оставшуюся жизнь запомнил полные реквизиты основателя ятрохимии и небольшое лирическое отступление в энциклопедии насчёт образовавшихся в Советском Союзе двух научных школ, которые спорили, как правильно произносить главную фамилию древнего врачевателя: Гогенхейм или Гогенгейм. Спорили они, разумеется, за казённый счёт, потому что в советские времена поощряли всякие науки.
- Да, я Парацельс, - без ложной скромности подтвердил проводник Сакурова и полуобернулся к нему. Сейчас он представлял собой несколько вычурный трельяж, усугублённый, помимо мебельных, тремя родными разными ногами великого целителя. В зеркале продолжал маячить перевёрнутый Сакуров, но по грудь, потому что его голова оказалась ниже нижнего обрамления овального зеркала.
«И никуда я не перетекаю», - отметил Константин Матвеевич более или менее приемлемую цельность своего отражения и сделал ещё одну попытку забежать перед провожатым, но тот ускорился, при этом снова пошёл зигзагами.
«Понятно!» - осенило Сакурова, и он тоже ускорился, но зигзагов повторять не стал, лишь старался не отстать и не свалиться с синей кочки в жёлтую промежность. Так они довольно долго брели до подножия Красной горки, хотя, казалось, протяни руку и – вот она. Да ещё эти рогатые лягушки. Они мешали движению не только Сакурова, но и Парацельса. И если у Сакурова синие лягушки просто путались под ногами, то по отношению к Парацельсу рогатые твари придумали особенно злокозненную тактику. А именно: когда тот делал зигзаг вправо, на его двухцветную спину прыгали левые лягушки, когда Парацельс сворачивал влево – на его спину прыгали правые лягушки. Запрыгнув на спину старинного врачевателя и придумщика ятрохимии (24), и правые, и левые лягушки начинали чувствительно бодать свою жертву, и тот даже сбивался со своего ритмичного зигзага. Константин Матвеевич, наблюдая подобное безобразие, обратил внимание на тот странный факт, что, оказавшись на двухцветной спине из жёлтых и синих полос, расположенных весьма произвольно, лягушки тоже становились двухцветными, но почему-то не мимикрировали, и Сакуров видел их так же хорошо, как блох на голой розовой собаке. Впрочем, как и самого проводника, вроде бы и синего с жёлтым, но заметного на фоне сине-жёлтого ландшафта на манер свежего мухомора в палой траве чисто золотого цвета. Другими словами, ни Парацельс, ни лягушки не собирались маскироваться, и это получалось у них тем эффективней, чем больше предпосылок они для этого имели.
- Внимание! – предупредительно поднял нормальную человеческую руку Парацельс. – Мы вступаем во владения Амфетамина!
- Какой ещё Амфетамин?! – разволновался Сакуров. – Это же Красная горка! Она Красная потому, что одна из одной глины на всю округу! Из неё раньше кирпичи делали, поэтому в центре должна быть воронка. Ну?!
- Один фенила слева и два амино-пропана справа, - бесстрастно доложил Парцельс, встряхнулся, словно собака, сбрасывая с себя надоедливых лягушек, и попёр вверх по идеально красному склону.
- Нет, ты погоди! – продолжил горячиться Сакуров, очень удивляясь самому себе – почему он в этом сне (вернее – в этом продолжении сна) так возбуждается? – Что ещё за Амфетамин? Наркотик такой, да? Только учти: я в наркоту ни ногой. С меня и водки хватает!
- Прошу прямо за мной! – велел Парацельс и, кстати, вильнул вправо.
- Прямо – так прямо, - не стал спорить Сакуров и погнал влево.
«И никакой это не Амфетамин, а самая настоящая Красная горка», - уже мысленно возражал Константин Матвеевич. Он знал эту горку, как облупленную, потому что не раз и не два забредал на её лысые пологие склоны, усыпанные в сезон осенних дождей говорушками (25). Посередине горку разрыли для глиняных нужд, но это случилось давно и теперь в месте раскопок росли молоденькие осинки.
«Ну, точно, Красная горка!» - продолжал мысленно кипятиться Сакуров. натыкаясь на знакомые отвесные скалы и приближаясь к своеобразному входу довольно мрачного вида в ещё более неприветливое ущелье. Там и сям виднелись красные деревья-исполины, сплошь переплетённые красными лианами и цепями из червонного золота. На цепях сидели красные коты и лаялись по-собачьи.
«Всё правильно! – с воодушевлением подумал Константин Матвеевич. – Знаю я этих котов: они по-человечески говорить умеют, не то, что по-собачьи. Вот только как их звать – позабыл. Как-то очень просто, но как? Блин!».
- Их звать Адреналин и Нонадреналин, (26) - напомнил Парцельс и, проходя мимо них, грозно цыкнул по очереди на обоих. Коты послушно влезли по цепям на деревья, но лаяться не перестали.
- Точно! – хлопнул себя по лбу Сакуров и вдруг почувствовал вялость, приступ аппетита и какую-то липкую сонливость. (27)
- Если можно, потерпите ещё немного? – попросил Парацельс.
- А чё терпеть-то? – заплетающимся языком возразил Константин Матвеевич и заплетающимися ногами потащился за старинным медиком.
- Да тут место одно есть интересное. Посмотрите и – можно будет поспать.
«Можно подумать, я уже не сплю», - мысленно возразил Сакуров, ощутил непреодолимое желание улечься там, где стоит, но оживившееся насчёт интересного места любопытство подтолкнуло его дальше. Они миновали ущелье, затем пересекли горное плато, переправились вброд через реку с водопадом и по поросшему красным кустарником склону поднялись на вершину, как утверждал Парацельс, владений какого-то таинственного Амфетамина. Хотя Сакуров один в один видел, что это Красная горка.
- Ну, где твоё место? – засыпая на ходу, но с непреходящим интересом спросил Константин Матвеевич. Где-то во второстепенном сознании снова появилась мысль о Сакуре, но Сакуров снова не обратил на эту мысль должного внимания, а лишь подумал, что если это интересное место окажется Сакурой, он будет чувствительно разочарован.
- Да нет, до Сакуры ещё идти и идти, - успокоил его Парацельс, - а это – вот!
И он театральным жестом показал на поросший красным лишаём красный металлический цилиндр. Сначала, когда Сакуров и Парацельс поднялись на совершенно лысую вершину, на ней отсутствовали вообще всякие предметы, не говоря уже о каких-то цилиндрах. Поэтому цилиндр, на который указывал Парацельс, в прямом смысле этого слова вылупился из центра вершины владений Амфетамина. Причём вылупился как-то так неожиданно и буднично одновременно, что факт его явления рядом с Парацельсом на совершенно лысой вершине не вызвал никакого дополнительного недоумения со стороны Сакурова. То, что цилиндр металлический и вылупился именно из центра, также не вызывало никаких сомнений. Лишайник выглядел чистым лишайником, и красный на красном смотрелся так же контрастно, как белый горошек на чёрном поле. Или наоборот.
- Ух, ты! – вяло засуетился Константин Матвеевич вокруг восхитительного цилиндра, который сначала оказался размерами примерно с Сакурова, но потом резко увеличился раза в три, к тому же начисто утратил форму цилиндра.
- Морфетрон! – важно молвил Парацельс и хозяйски похлопал по бывшему цилиндру рукой. Средневековый медик стоял бок о бок с Сакуровым, но Сакуров, скосив глаза на своё отражение, увидел его чисто анфас. А ещё он заметил, что отражение снова стало перетекать, но целенаправленно, в сторону Морфетрона. И если бы не массивная рама трельяжа в виде Филиппа фон Гогенхейма, или Парацельса в виде трельяжа, перевёрнутое отражение Сакурова утекло бы в недра бывшего цилиндра.
- Точно, Морфетрон! – воскликнул Константин Матвеевич и без сил повалился у подножия то ли цилиндра, то ли ещё какой фиговины в виде мяча для регби, поставленного на попа. Засыпая, Сакуров увидел, как фиговина в виде мяча для регби начинает пучиться разными геометрическими телами, а посередине обозначилась обыкновенной молнией. Молния расстегнулась, и из неё повылезали всякие лестницы, эстакады и просто эскалаторы. По ним забегали вверх-вниз обыкновенные треугольные человечки без голов на гусеничном ходу и маленькими экскаваторными ковшами вместо рук. Парацельс к тому времени улёгся рядом с Морфетроном и вдруг превратился в большую непрозрачную лужу, растёкшуюся вокруг бывшего цилиндра. Сакуров, то ли снова заснувший, то ли просто воспаривший над вершиной владений неизвестного Амфетамина, увидел, как в луже забрезжили какие-то смутные цветные видения, и получалось так, что обыкновенные человечки из Морфетрона стали зачерпывать из лужи то в месте одного видения, то в месте другого. Зачерпнув, они убирались по лестницам, эстакадам и просто эскалаторам наверх, внутри Морфетрона происходил какой-то механический процесс с мелодичным звоном и непротивным шипением, а из многочисленных труб различной, от конусовидной до шарообразной, конфигурации, которые образовались на месте геометрических выпуклостей Морфетрона, стал куриться разноцветный парок. Сакуров мельком ознакомился с цветовой гаммой пара, сравнил его с красками в луже и отметил, что первая как бы «легче» вторых. В том смысле, что в луже присутствовал классический набор контрастных красок, а пар содержал его пастельные оттенки.
Затем Константин Матвеевич обнаружил, что лужа и пар не просто разноцветные, но содержат данное разнообразие цветов в специальной последовательности и некоем сочетании, вследствие чего беспорядочная цветовая гамма приобретает вид осмысленной картины. Эти картины, наблюдаемые Сакуровым в луже от Парацельса и в курящемся над причудливыми трубами пару, сначала неподвижные, потом колеблющиеся, как-то постепенно и неназойливо трансформировались в немое кино. В одном показывали чёрно-белые ужасы на фоне какого-то локального конфликта с применением разнообразного огнестрельного оружия, в другом крутили розовую порнуху с несколько фантастическими персонажами. Данная фантастичность проистекала из несоответствия нормальных голых тел персонажей обоего пола с их гипертрофированными гениталиями.
Бесстрастно подивившись на гипертрофированную порнуху, Сакуров вдруг увидел самолёт, а в нём – себя, и его лениво осенило:
«Всё правильно – это же Морфетрон. А лужа рядом с ним – это жидкообразный Парацельс. В луже имеются сонные залежи, а маленькие человечки их разрабатывают. И в результате получаются готовые сны. В общем, всё это настолько очевидно, что даже неинтересно…»
Он продолжал то ли спать, то ли парить, и просматривать немые короткометражные картины, целые сериалы и даже киноэпопеи, где нет-нет да и мелькал самолёт с его, Сакуровским, силуэтом. Самолёт был времён первой мировой, фонарь в нём отсутствовал, поэтому силуэт из него торчал почти наполовину. Куда делись лайнер или истребитель, Сакурова не волновало.
«Значит, так надо», - думал он, параллельно примечая новые технологические особенности сонного кинопроизводства с применением Морфетрона и лужи от Парацельса. Примечая, Сакуров вяло комментировал происходящее:
«Почему-то вон из той трубы в виде кренделя полез треугольный сон. Но если из кренделя – значит должен быть торус. Бублик, другими словами. Хотя крендель и бублик – это не совсем одно и то же. Вернее, торус и крендель – это совсем не одно и то же. Но чёрт с ними, однако, вон из той треугольной трубы попёрла какая-то квадратная ерунда, да ещё и звуковая…»
И действительно, квадратный сон, высунувшийся из треугольной трубы, содержал в себе картинку какой-то ужасной иномарки, которая невыносимо тарахтела. Больше того: смердела какими-то особенно ядовитыми выхлопными газами.