Глава 31

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 31

 Лёг спать Константин Матвеевич без чего-то десять. Кровать и темнота над ней ходили ходуном, в голове Сакурова творилась какая-то невообразимая каша, ноги болели, а Фома, подлец, хохотал из своего угла, как опереточный демон. Он принялся хохотать сразу же после того, как Константин Матвеевич, раздевшись и погасив свет, лёг в кровать. Да ещё кот, вернувшись из дальнего похода, выражал своё недовольство едой, принесённой хозяином с банкета.

 - Брысь! – сказал коту Константин Матвеевич, и кот обиженно заткнулся.

 - О-хо-хо! – продолжал хохотать Фома.

 - Эк тебя, - прокряхтел Сакуров. – Сотри, злыдней не распугай…

 - Сам ты злыдень! – радостно воскликнул Фома.

 - Пошёл ты в жопу, - послал домового Константин Матвеевич.

 - Никак нельзя, - резко посерьёзнел Фома, - иттить надоть.

 - А куды это надоть? – передразнил Фому Сакуров.

 - А к Сакуре, чтоб ей ни дна, ни покрышки, - сообщил домовой.

 - Ага. Сегодня, значит, ты помнишь, куда мы с тобой по ночам шастаем…

 - Завсегда помнил, - возразил Фома.

 - А про дух первозданный тоже завсегда?

 - И про дух. Однако одно дело помнить, а другое – запамятовать, поелику память сиречь штука эфемерная и посему ненадёжная. Тоись, непредсказуемая, каковая непредсказуемость является причиной периодической амнезии по поводу вещей таких очевидных, как маршрут следования к известному объекту и принадлежность нефизиологической субстанции контактного объекта к категории «первозданный».

 - Ну, ты и козёл, - лениво ругнулся Константин Матвеевич. Его постепенно переставало штормить, каша в голове уже не убегала через края гипоталамуса, а ноги, расслабленно вытянутые на кровати, стали наливаться ватной анестезией предстоящего сна. Если, конечно, сон уже не наступил.

 - Сам ты! – огрызнулся Фома. – Вот послали к ироду…

 - Это куда это тебя послали? – насмешливо возразил Сакуров. – Ты же домовой. Сидел себе в пустой избе и ждал, когда в ней поселится хоть какая-нибудь собака. Дождался и ну сказки рассказывать про какие-то столпы и какой-то первозданный дух... Пошёл, в общем, в жопу. Надоел…

 Говоря так, Константин Матвеевич сильно лукавил, потому что его давно забрал интерес и про именованную какой-то (или каким-то Сакурой) цель его ночных странствий, и про взаимосвязь качества его духа, заявленного Фомой, с вышеупомянутой целью.

 - И даже сидючи с неводом в тихой заводи, можно с уверенностью ожидать в ней нужного улова, поелику всякой рыбе уготована её собственная участь не вздорным течением, а провидением, управляющим всей системой рек и заводей.

 - Каналов, акведуков и прочих ирригационных сооружений, - подсказал Сауров и добавил: - Поелику в них тоже водится всякая рыба, лягушки и головастики, каковым тварям также уготована их собственная участь, дондеже данная тварь находится под патронажем не вздорного течения, а вышеупомянутого провидения…

 Константин Матвеевич мало что смыслил в церковно-славянских выражениях и про дондеже брякнул наудачу.

 - Абие усрящут бехом амо вем аз идеже внегда, - глубокомысленно поддержал тему старинной словесности Фома (50).

 - Чё ты сказал? – не понял Сакуров.

 - Я говорю, что не в презумпции невиновности надо искать истинных парадоксов дематериализации сущего бытия, но необходимо поставить во главу угла консенсус префицита ликвидационного фонда накопительной части планируемого бюджета.

 - Всё, допился до консенсуса с белой горячкой, - пробормотал Константин Матвеевич.

 - Чур нас! – по-человечески возразил Фома и впервые сам подошёл к «пациенту».

 «Это ещё что за новости!?» - мысленно всполошился Сакуров. Он не видел, но слышал, как домовой вылез из своего угла и протопал к его кровати.

 - Не извольте беспокоиться, - внушительно сказал подошедший и схватил то ли бодрствующего, то ли спящего, то ли бредящего в белогорячечном бреду бывшего морского штурмана поперёк туловища огромными лапами. В общем, лапал подошедший не больно, но лап у него оказалось больше двух, а это показалось Сакурову страшней всего.

 «Да сплю я, сплю, - принялся уговаривать себя Константин Матвеевич. – И вижу очередной кошмар».

 В это время невидимый домовой поднял Сакурова на воздух, и Сакуров поехал на выход из своей спальной комнаты. Одновременно он подумал о том, что ещё никогда ни в одном кошмаре ему не удавалось додуматься до того, что это всего лишь кошмар во сне, а не наяву, в самом его начале.

 - Сон не есть забвение сознания, но есть его кривое отражение, коэффициент каковой кривизны конгруэнтен способности преломления мировосприятия на границе классического бодрствования и сумеречного сознания с помощью индивидуальных свойств всякого отдельно взятого индивидуума, - популярно сказал Фома, перебирая по туловищу Сакурова своими огромными мохнатыми многочисленными лапами, а затем добавил ещё популярней: - Ну, ты, ногами полегче, ладно? Чё дрыгаешься?

 «Ещё бы мне не дрыгаться, - подумал Сакуров, - тащат куда-то…»

 Потом он вспомнил, как дрыгался на его собственных плечах Мироныч, и перестал болтать ногами. Или ему это приснилось, что перестал. Но бояться Сакуров не перестал ни наяву, ни во сне. А если с ним таки случился белогорячечный бред, то и в нём он боялся ужасно. Во-первых, этих многочисленных лап. Во-вторых, стукнуться о косяк дверей на выходе сначала из спальной комнаты, затем о дверной косяк на выходе в сени и так далее. В-третьих, страшно было вообще.

 На этом месте Сакуров задумался о природе страха вообще и страха перед привидениями в частности. Ему почему-то хотелось думать, что с ним случилась, всё-таки, не белая горячка, а это он просто увидел приведение. Которое так вольно с ним, Сакуровым, обращается, но никакого физического вреда, в общем-то, ему, Сакурову, ещё не причинило. Ну, разве что облапило и потащило чёрт те куда, хотя почти никакого прикосновения лап Сакуров не чувствовал.

 «Точно, привидение, - утешал себя бывший морской штурман, - они ведь, заразы, бестелесные, поэтому я этих лап и не чувствую… почти… но почти, блин, не считается. Однако вот только лишь бы оно меня о притолоку не приложило...»

 - Эх, темень! – отозвался домовой, которого бедный Сакуров пытался представить невинным привидением. – Какие притолоки? Мы давно ужо тама, где нетути никаких притолоков. Гляко-ся!

 Домовой слегка встряхнул пассажира на своём условном плече, и Сакуров увидел чистый звёздный простор безграничного космоса в обыкновенной палитре чёрного и белого. При этом чернота космоса казалась блестящей, а белые пятна звёзд блеклыми и искрящимися не вокруг себя, а как бы вовнутрь. И ещё кругом чертили черноту замысловатыми зигзагами ядовито лимонного цвета многочисленные кометы с развевающимися хвостами и метеориты без хвостов. А тот, на котором «ехал» бывший морской штурман, оказался самым обыкновенным драконом из японской мифологии.

 «А откуда ему ещё взяться, как не из японской мифологии? – прикидывал Сакуров, разглядев дракона под собой при свете чертящих космос хвостатых комет. – Во-первых, я наполовину японец, во-вторых, говорить он стал на каком-то подозрительном диалекте. Ну, и вообще… Однако куда мы прём?»

 - На кудыкину гору, - возразил на подозрительном диалекте дракон и сделал крутой вираж, чтобы не зацепиться за очередную комету, - сиди, не трепыхайся…

 - Как же, не трепыхайся, - возмутился Сакуров, - ты поворачивай поаккуратней, а то я чуть со спины не сверзился.

 - Авось не сверзишься, - на том же диалекте утешил его дракон и испарился.

 - Э, алё! – снова перепугался Сакуров. Дело в том, что первоначальный страх его уже притупился за счёт привыкания к путешествию на спине мифологического дракона в самых недрах прикладной астрономии, о которой бывшему морскому штурману было известно не понаслышке. Короче говоря, об астрономии Сакуров знал немало. Настолько, что он, слегка привыкнув и перестав бояться, стал замечать некоторые астрономические несоответствия между классическим учебным курсом по известному предмету по части описания расположения небесных светил, рекомендованных в качестве естественных ориентиров в практике морской навигации, и тем, что он видел сейчас. Другими словами, бывший морской штурман успел сделать мысленные замечания насчёт расположения по отношению друг к другу таких известных созвездий, как Южный Крест, Телец, Рак и Малая Медведица. Он даже, совсем уже позабыв о своих прежних страхах, попытался в уме составить небольшую штурманскую карту кругосветного путешествия с учётом этих новых, обнаруженных им, изменений, а тут – на тебе! – дракон взял да и испарился!

 - Э, алё, чё за дела?! – заволновался Сакуров, повисая в космосе, как муха в паутине.

 - Дальше без меня! – откуда-то издалека, затихающим по мере удаления голосом, отозвался дракон и добавил совсем уже что-то неразборчивое. То ли дерзай, то ли банзай.

 «Это как это без него? – с неожиданной сонливостью подумал Сакуров. – И куда это дальше?»

 Он, ни разу не вспомнив о том, что в космосе нельзя ни дышать, ни даже находиться в нём без спецодежды в виде скафандра без вреда для организма, вольно раскинул руки ноги и впал в ленивую созерцательную дрёму. В том смысле, что стал дремать с полуприкрытыми глазами, наблюдая круговерть небесной механики в виде отдельных светил, целых созвездий и даже некоторых солнечных систем с планетами и их спутниками. Данная круговерть образовалась то ли от того, что дремлющего Сакурова стало медленно кружить вокруг собственной оси, проходящей под углом девяносто градусов через его задницу, которая лежала на плоскости вращения, то ли от самой природы небесной механики, вынужденной вращать подведомственные ей объекты по всяким траекториям в силу непреклонных законов мироздания. Короче говоря, Сакуров дремал – дремал, да и заснул окончательно, а светила, планеты, их спутники и даже чёрные дыры всё вращались и вращались.

 Когда Сакуров вышел из состояния очередного промежуточного забвения, он не сразу открыл глаза, но, ощутив по мере «пробуждения» какую-то небывалую приятность, некоторое время лежал (или парил?) с плотно зажмуренными веками, ими первыми прикасаясь к тому теплу и свету, которые присутствовали в месте его пробуждения.

 «Это как же мне хорошо, - прикидывал Сакуров, памятуя о чёрт-те каких космических дебрях, куда его занесло перед тем, как он снова «заснул», - даже подглядеть страшно, потому что вдруг это всего лишь свет какой-нибудь сверхновой?»

 Думая так, он понимал, что никакая сверхновая не может светить так ласково и так не больно, заставляя трепетно зажмуренные веки слезиться счастливой влагой ожидания чего-то неожиданно хорошего.

 - Чего это я, в самом деле? – удивился себе бывший морской штурман, воровато шмыгнул и сел. Одновременно он открыл глаза и удовольствием обнаружил, что уже не болтается в космосе на манер спутника неизвестного солнца, а сидит себе на чудненьком пригорочке и любуется не менее чудненьким остальным пейзажем.

 Надо сказать, ожидание приятности по мере открывания глаз вполне оправдалось: кругом было светло, тепло и мухи с драконами не кусали. Однако тем самым – тепло и светло – описание наступившей приятности исчерпывалось, поскольку как Сакуров не таращился вокруг себя, так ничего конкретного обнаружить не мог: всё тот же безликий пригорочек и всё тот же остальной пейзаж, показавшиеся Сакурову чудненькими из-за ровного тёплого света, струящегося отовсюду, а не из какого-нибудь определённого источника. Впрочем, чудесность нового места пребывания бывшего морского штурмана значительно обуславливал тот факт, что короткое время назад он болтался там, где нормальному человеку быть не положено. Но, по мере истечения нового короткого периода времени вышеупомянутый факт стал выветриваться из головы легкомысленного Сакурова, и он уже с большей придирчивостью взирал на окружающую его действительность, совершенно не удивляясь тому, что ему совершенно неохота отрывать свою задницу от пригорочка и отправлять её в путешествие по местам, что находились вокруг данной территориальной выпуклости.

 - Да, гулять совершенно не охота, - пробормотал Сакуров, обнаруживая новые интересные особенности своего нового места обитания. Во-первых, весь остальной пейзаж и пригорок в углу него имели одинаковый цвет топлёного молока, поэтому в том свете, что струился отовсюду, цвета молока с лёгким добавлением апельсинового сока, пейзаж и пригорок как бы растворялись в этом струящемся отовсюду свете. Во-вторых, пригорок (совершенно лысый в смысле растительности), на котором трутнем сидел бывший морской штурман, реально находился в углу пейзажа (тоже совершенно лысого), потому что, как Сакуров ни вертел головой (с места он пока ещё не стронулся), никакого пейзажа сзади себя, сзади слева и сзади справа не заметил. Другими словами, весь пейзаж был там, куда смотрел бывший морской штурман, раз и навсегда посаженный в этом тёплом и светлом месте.

 «Хорошенькое дело: раз и навсегда, - лениво заволновался Сакуров. – И потом: какого ещё к чёрту молока с апельсиновым соком? Это ж какой дурак станет добавлять апельсиновый сок в молоко? Разве что для того, чтобы молоко скисло?..»

 Думая так, он стал обнаруживать некоторые признаки изменения вида окружающей его реальности. Сначала неуловимо стремительно и плавно одновременно изменился рельеф местности, и, спустя самое короткое мгновение времени, Сакуров, проводивший данное время в чисто созерцательном плане, плавно очутился перед лицом нового ландшафта. Другими словами, лысый пейзаж с аналогичным пригорком в углу него канул в небытие, но вместо них нарисовались вполне приемлемые горы, леса и долы. Короче говоря: они появились именно в таком порядке согласно вышеозначенному контексту, – сначала  горы, потом леса и, наконец, долы, - хотя, по большому счёту,  не было отчётливо видно ни гор, ни лесов, ни дол, а лишь кое-какие намётки вышеупомянутого контекста.

 «А ещё точнее говоря: сначала появился контекст, а потом всё остальное в виде того, про что сказано в этом чёртовом контексте», - подкорректировал характеристики своих собственных «сонных» метаморфоз бывший морской штурман и задумался на тему контекстов, их природы и способов модернизации до состояния нормальных текстов. Но далеко ему в этом скользком направлении думать не пришлось, потому что горы, леса и долы кругом образовались-таки чувствительно, а сам Сакуров образовался и как бы в центре всего этого рельефного благополучия, и как бы в стороне. То есть, он был и центром очередного сонного мироздания, и его сторонним наблюдателем.

 «Вот вечно со мной всякая фигня происходит, - подумал бывший морской штурман, устраиваясь поудобней в своей неоригинальной двойственной ипостаси, потому что нечто похожее случалось с ним, когда он наблюдал крушение Африки, - хотя, лучше уж так, чем на драконе в космосе…»

 К этому времени Сакуров уже знал, что он спит и видит сон. Впрочем, в этом сне он определил своё сонное состояние ещё в самом его начале, когда домовой выступил в роли огромного чудища с множеством лап, и данный факт его уже слегка удивил. Теперь, когда Сакуров в этом сне вспомнил сон давешний, ему стало слегка не смешно, потому что чёрт его знает, а не верный ли это признак его капитального умопомешательства? Надо сказать, ничего против некапитального сумасшествия бывший морской штурман не имел, потому что кто сейчас стопроцентно нормален?

 «Красота, однако, кругом, какая! – мысленно восхитился Сакуров и мельком помянул, что повторяется. – А вот и солнце встаёт… А там какой-то пацан в песочнице возится… А свет кругом – молоко с добавлением апельсинового сока, хотя какой дурак…»

 Что касается последнего – то есть, молока с апельсиновым соком, - то оно продолжало по-прежнему струиться отовсюду, обволакивая уже не лысый пейзаж с аналогичным пригорком, но вполне реалистичные горы, леса и долы, чья гамма цветов, правда, также продолжала склоняться к топлёно-молочной однотонности. Хотя кое-какие отличительные – в смысле гор, лесов и дол, - признаки были налицо. Горы синели, леса зеленели, долы пестрели всеми возможными цветами цветов и трав. Но, опять же, пелена топлёного молока сильно смазывала всю эту красоту, а молоко с апельсиновым соком…

 - Да нет же, оно встаёт, я это ясно вижу! – вслух воскликнул Сакуров и точно: в том месте, где сока оказалось больше, за дальней горой в череде тех, что стояли перед долиной, на которой расположилась песочница с давешним пацаном, нарисовалось солнце. – Ну, я же говорил… Э!

 Сакуров, комментируя явление солнца, разинул во сне рот, потому что увидел не солнце, а женщину, излучающую уже не сомнительное молоко с добавлением известно чего, от чего оно могло легко прокиснуть, а чистый апельсин. Впрочем, апельсиновая чистота продолжалась недолго, на смену ей пришла чистейшая лазурь, пейзаж сбросил с себя остатки молочных покровов и смотрелся так, словно его только что сняли в цвете, проявили, просушили и повесили на витрину. В середине пейзажа, оттеснив Сакурова, копошился пацан, и оказалось, что копошится он вовсе не в песочнице, а на клумбе.

 «Какой толковый пацан, - умилился Сакуров, - это он не какие-то сраные куличи лепит, а что-то сажает…»

 Бывший морской штурман  прекрасно видел и пацана на клумбе, и женщину в странном одеянии, явившуюся вместо ожидаемого солнца, а вот голоса до него стали доносится издалека, поэтому не всё сказанное пацаном и женщиной Сакуров расслышал. Тем не менее, он навострил уши и, поминая недобрым словом обманчивость сонных перспектив применительно к акустическим данным в смысле качественного восприятия, стал слушать беседу между новыми персонажами его новой иллюзии.

 - Мама… - подал затихающий в дальних акустических перспективах голос пацан, - …террасу.

 - Дима, Дима! – отозвалась женщина, которую Сакуров принял за солнце, таким же далёким голосом.

 «Всё понятно, - сообразил бывший морской штурман, - пацан хочет на террасу, а это его мамаша».

 Перспектива, помянутая Сакуровым, снова сыграла с ним шутку, и бывший морской штурман услышал вдруг пацана так хорошо, словно тот бухтел Сакурову в ухо.

 - И никакая она мне не мамаша, а прапрабабушка, - заявил пацан, - и сажаю я не что-то, а сакуру. А ты, если пить не бросишь, окончательно сбрендишь.

 Затем пацан значительно посопел и добавил:

 - Мудак…

 - Мудак, - пробормотал Сакуров и проснулся. И проснулся не в космосе, а в своей спаленке. Оконце, выходящее во двор, подернуло серой пеленой, а во дворе чирикали всесезонные воробьи, что свидетельствовало о прекращении дождя, наступлении утра и отсутствии кота. Константин Матвеевич потрогал голову, пожевал пересохшим ртом и полез из-под одеяла, прикидывая время в районе без чего-то восемь.

 - Да, брат, с питьём надо завязывать окончательно, - сказал себе бывший морской штурман, с третьего раза попадая ногой в шлёпанец, - иначе крышка, и это ясно без давешнего пацана …