Глава 54
Глава 54
Потом наступила зима. Снегу наваляло так, что глазам становилось больно на него смотреть. С наступлением зимы Сакуров решил реализовать новую партию поросят. Реализовав, он нарвался на скандал с участием Мироныча, снова обойдённого в части облюбованных им свиных частей ещё при их жизни. Потом была грандиозная пьянка по случаю реализации, во время которой Мироныч продолжал скандалить, а Варфаламеев сочинил новое хокку типа:
«Бутылка сакэ
Не повредит голове.
Вредно вообще не пить…» (126)
Потом Сакуров завалил две ракиты, каждая в три обхвата, и распилил их на дрова. А так как сырые дрова плохо горели, то, пока они сохли в сарае, Константин Матвеевич ходил в посадку за сушняком. По неопытности он тащил их посадок всё подряд, и не всегда получалось так, что печь полыхала жаром.
«Чё ты домой всякий мусор тащишь?» – как-то хмуро поинтересовался трезвый Жорка.
«А чё надо?» - спрашивал Сакуров.
«Во-первых, не бери труху, - принялся поучать Жорка, - во-вторых, не хватайся за акацию и дички типа сливы с яблоней, во-вторых, зря ты притащил этот вяз толщиной с собственное туловище. Хотя, если ты его распилишь, а затем расколешь, - лучше дров не найти. И потом: не ползай в той стороне, где добывают дрова Виталий Иваныч и Семёныч: хрен ты там чем разживёшься…»
Про Варфаламеева Жорка умолчал, потому что бывший лётный штурман, не пропустив ни одной пьянки, умудрился ещё летом завалить на задах своего участка три полувековых тополя, распилить их на подобающие части, расколоть и высушить дрова, чтобы теперь, не дуя в хрен, греться в собственной избушке. А ещё Варфаламеев натаскал полсарая мазутного брикета, предназначенного для топки районной электростанции, и когда он это успел, охотясь за тормозящими составами, оставалось только догадываться.
Впрочем, не один бывший лётный штурман охотился на железке. Помимо него ходили на дело почти все местные, но у Сакурова дело получалось хуже, так как сноровки ещё недоставало.
«Ничего, - мысленно кряхтел Константин Матвеевич, - привыкну…»
Однако привыкнуть он не успел, потому что станцию скоро закрыли, а составы с углём и брикетом стали проноситься мимо Серапеевки на полном ходу. Но это случилось позже, а пока бывший морской штурман нет-нет, да и разживался не то мешком кузбасского угля, не то коробом на санках прессованного брикета. Брикет «жарил» хуже, но сгорал лучше угля, и он совершенно не вонял и оставлял после себя удобную для последующего полезного внедрения в огородную почву золу.
А ещё Сакуров повадился ходить в летний загон для совхозного дойного стада. Кто-то подсказал ему, что загон уже стали разбирать, и Константин Матвеевич решил тоже разжиться кой-каким стройматериалом. Ходил он по ночам, чтобы не попасться на краже, и порой ему было жутковато, когда он тащил сани, гружёные необрезным сосновым тёсом, среди белой бесконечности холмистой среднерусской равнины, покрытой серебристым снегом и окружённой непроходимо чёрным космосом зимней ночи. Космос пялился на ночного ворюгу колюче холодными звёздами, шуршал падающим с тополей в лесополосе инеем и пел металлом санных полозьев на предательском морозе. Конечно, Константин Матвеевич мог бы купить доски и на недавно открывшейся пилораме, но Жорка его отговорил.
«Ты, чё, лох? – втолковывал бывший интернационалист. – Там цены, как в Англии. А пилят они с точностью плюс-минус два дюйма. И нужны тебе такие доски, где через одну заявленную сосновую доску одна еловая или одна тополёвая? Причём они все сырые, и тебе ещё придётся их самому сушить, чтобы не покоробило».
«А ты откуда знаешь?» - спрашивал Сакуров.
«Знаю, был в Угарове у одного знакомого, видел, что ему привезли деятели с этой пилорамы…»
«Да, незадача, - бормотал Константин Матвеевич, - а ведь мне для капитального ремонта край покупать культурную доску, потому что одним ворованным необрезным тёсом мне не обойтись…»
«Вот весной и покупай, чтобы потом подсушить», - советовал Жорка.
«Пожалуй, так и сделаю», – обещал Сакуров и снова тащился в загон. Он хотел добыть каких-никаких проводов, но, когда сунулся, провода уже поснимали. Одни говорили, что это сделали сами совхозные деятели, а Виталий Иванович показал на военного. Тот, кстати, развил бурную деятельность, и тащил всё, что плохо лежало. Вскоре у него на участке выросла гора кирпича, штабель свежеошкуренных дубовых стволов и ещё один штабель шпал. Потом военный попался. И попался самой начальнице службы местной лесозащиты. Та была зла как собака, потому что её бросил любовник, и шастала по вверенному ей участку с целью оттянуться на каком-нибудь подчинённом разгильдяе-работяге. А в это время военный тащил к себе на участок берёзовый ствол. Тащил – тащил да и присел перекурить. А тут начальница, нестарая ещё баба. Ну, сначала она обрадовалась, увидев такого симпатичного нарушителя, и решила позаигрывать, пугая военного разными санкциями за незаконно спиленную берёзу в её угодьях. Но дурак-военный, ни черта не смыслящий в тонкой женской психологии, не понял заигрываний и послал начальницу в жопу. А когда та стала беленеть от праведного гнева принципиально ответственного лица за материальные ценности при виде расхитителя оных, военный обложил её трёхэтажным матом и пошёл восвояси. А так как шёл он, имея в виду берёзовый ствол, не шибко, то начальница путь его проследила, засекла участок отставного подполковника и доложила о своих наблюдениях в транспортную милицию, каковая милиция ведала хищениями с поездов, железных дорог и прилегающих к ним лесопосадок.
И, пока военный договаривался с транспортными ментами о сумме штрафа, Сакуров решил завязать с походами в загон.
«Да ну его, - прикидывал бывший морской штурман, - у меня только дела стали налаживаться, и мне сейчас присесть за кубометр кривых досок не хватало…»
К тому времени он купил новых поросят, финский колун и немецкую бензопилу. После этого в сараях снова послышался поросячий визг, Мироныч возобновил свои инспекции, уповая на трёхкратную компенсацию своих потерь, а заготовка дров пошла веселей. Зато с сыром начались проблемы. Во-первых, персонал стал борзеть ещё больше, охрана распоясалась, да и хозяин акционерного стада попробовал задвинуть цену на молоко выше реальной.
«Чтоб ты сдох», - пожелал хозяину Сакуров и прекратил сырные дела, рассчитывая возместить сырные потери за счёт свиней, которых он решил в следующий раз не толкать живьём, а наделать из них разных полуфабрикатов. При этом Константин Матвеевич железно надеялся на отсутствие Мироныча хотя бы в течение двух недель. Тот затеял поправлять своё здоровье в части зрения и собирался отвалить в какой-то подмосковный госпиталь для бывших фронтовиков.
«Да какой ты фронтовик? – глумился над старым мерзавцем Жорка. – Ты и немца то вооружённого живого не видел…»
«Зато сколько разного добра из побеждённой Германии привёз», - не отставал от Жорки Виталий Иванович.
«Зато я видел вооружённого до зубов японского милитариста», - парировал Мироныч, проигнорировав добро из побеждённой Германии.
«Это где ты его видел?» – сделал стойку Жорка.
«Собрались мы как-то на рыбалку, - завёл известную волынку Мироныч, - я, начальник политотдела береговой обороны майор Сагальский, командир тыла 4-участка дальневосточной резервной армии подполковник Пашков и капитан третьего ранга Коля Михайловский. Пошли в сторону Кунашира (127) на сторожевом катере и, не доходя границы нейтральных вод, заметили вдали два дыма. Ну, командир катера прикладывается к биноклю и видит, что это два японских военных корабля. Я, понятное дело, тоже смотрю в свой бинокль и что, вы думаете, я вижу? А вижу я, как один японский мерзавец грозит мне кулаком!»
«Поэтому ты фронтовик?» - загоготал Жорка.
«Не только поэтому», - уклончиво возразил старый хрыч.
В общем, Мироныча обещали бесплатно вылечить в одном из военных подмосковных госпиталей, даже срок назначили и, зная прижимистость своего соседа, не пропускающего ни одной халявы, Сакуров железно надеялся на его отсутствие в то время, когда придёт пора коптить свинину.
А к той поре в стране перестали платить пенсии, пособии и зарплаты. Наверно потому, что страной рулил прижимистый Виктор Степанович Черномырдин. А Ельцин пил горькую и плясал русские народные танцы. Но так как и тот, и другой были самой махровой хитрожопой деревенщиной, то, пока один рулил страной, а другой пьянствовал, оба успели хорошо приподняться. Виктор Степанович стал миллиардером, а Ельцин устроил для мужа старшей дочери целый «Аэрофлот» на мелкие расходы. В то время как младшая дочь первого президента РФ открыла свой первый банк в Австралии. В Угарове тоже было весело. Кого-то убивали, кто-то баллотировался, первый мэр Угарова, бывший коммунист и бывший учитель истории с географией, открыл первую игорную в городе точку. Первый глава районной администрации, порешив нескольких конкурентов, приватизировал единственный в округе заповедник и принялся застраивать его охотничьими коттеджами. Главный районный прокурор построил первую шикарную сауну с девочками. А так как прокурор резко отрёкся от своего гнусного большевистского прошлого с тем, чтобы переквалифицироваться в ревностные демократы, то, учитывая его новые демократические воззрения, в его сауне случались и мальчики. Потому что его новые друзья с бывшим советским уголовным прошлым, ставшие местными бизнесменами самого коммерческого свойства, таки любили проводить время с мальчиками.
Потом наступила весна, годовая инфляция побила свои собственные прошлогодние рекорды, Сакуров дождался, когда Мироныч отвалит в госпиталь, и занялся реализацией копчёной свинины. Реализация принесла совершенно смешную чистую прибыль, но Константин Матвеевич не пал духом, а продолжил упираться на ниве единоличного обогащения. Он строго менял рубли на доллары, выискивая наиболее выгодные – в смысле обменного курса – обменные пункты, потому что в отделениях Сбербанка драли за операции втридорога. И так однажды, гоняясь за грошовой выгодой, нагрелся на целых триста долларов. Ему потребовались рубли для приобретения приглянувшейся ручной дисковой пилы, Константин Матвеевич решил обменять обратно недавно приобретённые триста долларов, а они оказались фальшивыми.
«Вот так вот, - удручённо думал бывший морской штурман, возвращаясь из Москвы на «фольксвагене» домой без долларов и пилы, - теперь уже в обменниках стали жулить. Ну и народ…»
С тех пор Сакуров менялся только в отделениях сбербанка.
Потом накатило лето, его сменила осень, затем снова навалилась зима со всеми своими снегами, морозами, оттепелями и завирухами (128). Ельцин продолжал пить, Черномырдин продолжал экономить, Чубайс заработал свой первый миллиард, Алабин, глава Угаровской районной администрации, порешив ещё несколько человек, прибрал к рукам местный мясокомбинат. Семёныч допился до белой горячки, и гонялся по деревне за Петровной с солёным огурцом в руке. Та бегала-бегала, орала-орала, а когда увидела, что Семёныч гоняется за ней не с пистолетом, а с огурцом, накостыляла благоверному по шее и сдала его в наркологический диспансер. А так как местные наркологи, равно как нейрохирурги, дантисты, окулисты и педиатры давно перешли на натуроплату (смотри про экономного Черномырдина), то экспресс-лечение Семёныча в наркологическом диспансере обошлось глупой Петровне в три мешка картошки и сто долларов из неприкосновенных запасов. А вот для полной выписки вздорного Семёныча потребовалось присутствие его крутого сына, который работал в таком месте, где зарплату выдавали своевременно. Дело в том, что местные наркологи не рассчитывали получить с жены пациента больше картошки, но когда та сама притаранила (воспользовавшись, кстати, машиной Сакурова) сто баков, призадумались. Но ненадолго, и огорошили глупую бабу таким резоном, что, дескать, маловато будет, потому что они не только вылечили Семёныча от белой горячки, но и закодировали его от пьянства, курения и прочей наркотической зависимости, включая женщин лёгкого поведения, на всю оставшуюся жизнь. В общем, наркологи отняли у Семёныча штаны, документы и стеклянный глаз, пообещав вернуть всё это после выписки, каковая выписка произойдёт тогда, когда Петровна подгонит ещё триста долларов. Или хотя бы сто двадцать.
Короче говоря, пришлось ждать Вовку.
Потом Семёныча торжественно встречала вся деревня.
Семёныч, несмотря на пожизненную кодировку, напился в день выписки до состояния риз. Петровна же предусмотрительно уехала погостить к сыну.
И вот снова наступила весна. Петровна к тому времени вернулась в деревню и при каждом удобном случае ругала Сакурова, почему-де этот мерзавец не возит ей из Угарова хлеб, молоко, подсолнечное масло и всё остальное, необходимое для еды помимо куриных яиц и картошки с морковкой. Сакуров вяло отговаривался тем, что никто его ни о чём не просил. И что, самое смешное, ему никто ни разу не дал денег на приобретение требуемых продуктов. Однако Петровна ругалась ещё пуще.
И, пока они так препирались, выяснилось, что в этом году никаких пастухов с их молодняком на откорме не будет. Дело в том, что последний председатель акционерного общества, в котором работали Мишка с Витькой, терпел-терпел, да и порезал весь наличный скот на хрен. Больше того: он снял с себя полномочия руководителя акционерного общества и открыл цех по пошиву мелкого трикотажа в виде спортивных трусов и полосатых тельняшек.
«Это хорошо, что Мишка с Витькой накрылись, - прикидывал вечно занятой Сакуров, - а то надоели до смерти… Да и скотина всюду лезла, одних изгородей сколько делать приходилось… И, может быть, наши пить меньше будут, потому что раньше что ни забой тёлки, то грандиозная пьянка…»
Тут он, конечно, ошибся, потому что ни Жорка, ни Семёныч, ни Варфаламеев пить меньше не стали. Мироныч пил наравне со всеми. В госпитале, где он всех достал, ему поправили не только зрение, но и всё остальное пошатнувшееся от неуважения поросячьего бизнесмена Сакурова здоровье. А также сделали новую челюсть и подарили чемодан списанного постельного белья. А может, он его сам спёр и теперь предлагал всем желающим за недорого.
За весной, как правило, последовало лето. Сакуров крутился как угорелый. Темпы инфляции стали сбавлять резвость. Зато комбикорм и зерно подорожали. А так как бывшее совхозное, ныне акционерное, стадо приказало долго жить, то Сакурову приходилось ездить за комбикормом в соседний район и покупать его за нормальные деньги у тамошнего акционерного общества. Тем временем в садах зрели яблоки, и Константин Матвеевич рассчитывал толкнуть тонну-другую на Московских рынках. Но легко сказать – толкнуть – если их ещё надо было собрать. Однако бывший морской штурман не ленился, он мотался в бывший совхозный сад, откупался от случавшейся там охраны первачом, собирал яблоки и возил их в Москву. Вместе с Сакуровым в сад мотался Виталий Иванович. А иногда Виталий Иванович мотался один на своём велосипеде, потому что не всегда ему случалась оказия с односельчанином. В саду Виталий Иванович грузился как верблюд и еле тащил свой велосипед, чтобы затем свезти яблоки на Угаровский рынок и там толкнуть их почти за бесценок. Но Черномырдин продолжал экономить, поэтому Виталию Ивановичу, не имеющему возможности ездить с товаром в богатую столицу, годилась в хозяйстве каждая копейка. Тем более что у него сидело на руках четверо внуков, один безработный зять и одна незамужняя дочь-бесприданница.
Так Виталий Иванович и надорвался. Вернее, помер.
Случилось это аккурат после яблочного спаса.
Вечером Виталий Иванович притащил очередной мешок яблок, а ночью с ним случился удар. О смерти односельчанина Сакуров узнал от Семёныча. Тот припёрся к Сакурову часов в пять утра и радостно сообщил трагическую весть.
«Сплю я, понимаешь, а ко мне в окно кто-то стучит! – захлёбываясь от восторга, повествовал Семёныч. – Ну, думаю, сейчас пристрелю, заразу! Смотрю, а там Нинка – и в голос! Караул, кричит, Виталя помер! Помоги, дескать, Алексей Семёныч, свезти покойного кормильца на городскую квартиру!»
«Свёз?» - севшим от трагического потрясения голосом машинально поинтересовался Сакуров.
«Свёз!» - не сбавляя веселья, сказал Семёныч.
«Я не пойму – чему ты радуешься?» - наконец удивился Константин Матвеевич, ощущая в немеющих от тяжелого постоянного физического труда руках не то озноб, не то оторопь.
«Да кто радуется? – осклабился Семёныч. – Это я к тому, что не фиг было надрываться. А то вишь, развёл хозяйство, как кулак, да ещё по садам не уставал шарить. Что, мало ему было? Ты вот тоже, гляди, где-нибудь перевернёшься, за деньгами гоняясь-то…»
«За какими таким деньгами? – стал заводиться бывший морской штурман. – Я тебе сейчас пятак начищу, падла!»
«Давай лучше помянём покойного», - дружелюбно возразил бывший почётный столичный таксист и достал из кармана пластиковую литровую бутылку, честно заработанную за утреннее беспокойство и транспортные услуги специфического свойства. То ли Семёныч не смог добудиться Варфаламеева, дрыхнувшего в своей избе без задних ног после вчерашней пьянки и трёх хокку, сочинённых во время оной, то ли он хотел подкузьмить Сакурова: зачем, дескать, Нинка прибежала не к тебе за микроавтобусом, а ко мне за простой легковухой? А может, он снова поругался с Гришей и Жоркой? Или, памятуя сухой закон Сакурова, решил съесть литр Нинкиного самогона один? Но, как оказалось, у Семёныча образовалась небольшая нужда в буксировочном тросе, тормозной жидкости и бензине, и он решил воспользоваться случаем.
Смерть Виталия Ивановича слегка потрясла только Жорку. Остальные восприняли известие с философским похреновизмом чисто русских людей, придумавших пословицу про своего соотечественника по имени Максим (129). Причём данный похреновизм оказался наиболее гуманным проявлением соседских чувств по поводу столь печального события, поскольку некоторые односельчане откровенно – как Семёныч – злорадствовали. Что, дескать, допрыгалси?
Поминали Виталия Ивановича почти всей деревней. Потому почти, что Сакуров и женщины на поминках отсутствовали, зато были военный и Толян, родной брат вдовы. Нинка заблаговременно передала через него деревенским мужчинам, чтобы не тащились на поминки в город, а ждали угощения на месте. Вот мужички и ждали. А Нинка прислала с оказией пять бутылок водки и кое-что из закуси. Руководила застольем Нинкина мать, престарелая бабка Калинина. И сначала всё было чинно, но после третьей мужички стали чокаться, а Мироныч запел. Военный ни к селу, ни к городу вспомнил о том, как Виталий Иванович завидовал ему по поводу горы дармового кирпича и штабеля такого же леса, а Варфаламеев принялся декламировать новые хокку, якобы от самого Басё и якобы переведённые буквально на днях. Талян начал рассказывать про своё криминальное прошлое. Семёнычу, который считал себя самым крутым авторитетом в деревне, это не понравилось, и они с Толяном слегка подрались.
«Да, брат, ты совершенно зря пропустил эти поминки, - рассказывал на следующий день Жорка, - таких поминок ты ни в Грузии, ни в Японии не увидишь…»
«Ну, нет уж, увольте», - мысленно возражал Сакуров насчёт того что зря и так далее.