ОБРАЩЕНИЕ К ЭТИКЕ

ОБРАЩЕНИЕ К ЭТИКЕ

Подтверждение остальных частей моего учения остается по указанным во введении основаниям вне моей сегодняшней задачи. Однако да будет мне дозволено в завершение обратиться в самой общей форме к этике.

Испокон века всем народам было известно, что мир, кроме физического, имеет и моральное значение. Однако повсюду сознание этого было не отчетливо и в поисках своего выражения выступало в различных образах и мифах. Это и есть религии. Философы, в свою очередь, всегда старались прийти к ясному пониманию проблемы, и все их системы за исключением строго материалистических при всем их различии согласны в том, что самое важное, даже единственно существенное всего бытия, то, к чему все сводится, его подлинное значение, кульминационный пункт, его суть (sit venia verbo)¹⁴⁰ состоит в моральности человеческих действий. Однако в вопросе о смысле этого, о характере, о возможности моральности все философы занимают весьма различные позиции и перед ними разверзается бездна, полная тьмы. Тут–то оказывается, что проповедовать мораль легко, а обосновать ее трудно. Именно потому, что этот пункт устанавливается совестью, он становится критерием систем, ибо от метафизики с полным основанием требуют, чтобы она служила опорой этике; и возникает трудная проблема показать вопреки опыту, что физический порядок вещей зависит от морального, открыть связь между силой, которая, действуя по вечным законам природы, дает миру устойчивость, и моральностью в душе человека. Здесь понесли поражение даже лучшие умы: Спиноза присоединяет иногда с помощью софизмов учение о добродетели к своему фаталистическому пантеизму, но чаще он вообще не касается морали. Кант, завершив исследование теоретического разума, выпускает свой выколупленный из понятий категорический императив как Deus ex machine (Бог из [театральной] машины (лат.).), причем с абсолютным долженствованием, ошибочность чего стала вполне ясна, когда Фихте, который всегда считал, что превысить значит превзойти, с пространностью и скукой на манер Христиана Вольфа развил это в полную систему морального фатализма в своей «Системе учения о нравственности», а затем изложил более кратко в своем последнем памфлете 1810 г. «Общий очерк наукословия».

С этой точки зрения система, которая полагает реальность всего существования и корень всей природы в волю и усматривает в ней сердце мира, несомненно располагает в свою пользу. Ибо она достигает на прямом и простом пути, даже держит уже в руках, еще не обращаясь к этике, то, что другие пытаются найти на далеко идущих и не приводящих к успеху окольных путях. И в самом деле достигнуть этого можно только в результате убеждения, что движущая и действующая в природе сила, которая представляет нашему интеллекту созерцаемый мир, тождественна с волей в нас. Лишь та метафизика действительно и непосредственно служит опорой этике, которая сама изначально этична, построена из материала этики, из воли; поэтому я со значительно большим правом, чем Спиноза, мог бы назвать мою метафизику «Этикой»; у него это звучит почти как ирония, можно даже утверждать, что это название выведено как lucus a non lucendo¹⁴¹ , поскольку он только софизмами сумел привязать мораль к системе, из которой она последовательно никогда не могла бы быть выведена. К тому же он большей частью прямо отрицает мораль с возмутительной дерзостью. (См., например, Этика IV, теорема 37, схолия 2.) И вообще я смело могу утверждать, что никогда еще не было такой цельной философской системы без швов и заплат, как моя. Она, как я указал уже в предисловии, представляет собой развитие одной–единственной мысли, что вновь подтверждает древнее изречение: ?????? ? ????? ??? ???????? ???¹⁴² . Затем следует также принять во внимане, что свобода и ответственность, эти краеугольные камни этики, без предпосылки самочинности воли могут быть утверждены на словах, но мыслиться не могут. Кто хочет оспорить это, должен сначала опровергнуть аксиому, установленную уже схоластами: operari sequitur esse (т. е. действие каждого существа следует из его наличных свойств), или доказать, что следствие из него — unde esse, inde operari¹⁴³ , ложно. Условие ответственности — свобода, а свободы — исконность. Ибо я хочу в зависимости от того, что я есть: поэтому я должен быть в зависимости от того, что я хочу. Следовательно, самочинность воли — первое условие серьезно мыслимой этики, и Спиноза справедливо говорит: «еа res libera dicetur, quae ex sola suae naturae necessitate existit, et se sola ad agendum deter–minatur» (Eth. I, def. 7)¹⁴⁴ . Зависимость в бытии и сущности в соединении со свободой в деятельности — противоречие. Если бы Прометей захотел призвать людей, созданных им, к ответственности за их поступки, то они с полным правом ответили бы ему: «Мы могли действовать только в соответствии с тем, какими мы были, ведь из свойств проистекает действие. Если наши поступки были дурны, то это зависело от наших свойств, они же дело твоих рук; взыскивай с самого себя». Так же обстоит дело и с нерушимостью нашей истинной сущности по отношению к смерти; без самочинности этой сущности такая нерушимость не может быть серьезно мыслима, так же как и без фундаментального обособления воли от интеллекта. Последний пункт принадлежит моей философии; первый основательно изложил уже Аристотель (De coelo, I, 12), подробно показав, что только невозникшее может быть непреходящим, и что оба понятия обусловливают друг друга: «Наес mutuo se sequuntur, atque ingenerabile est incorruptibile, et incorruptibile ingenerabile. — generabile enim et corruptibile mutuo se sequuntur. — si generabile est, et corruptibile esse necesse est»¹⁴⁵ . Так это понимали и все те древние философы, которые учили о бессмертии души, и никому из них не приходило в голову приписывать тому, что возникло тем или иным образом, бесконечное существование. О затруднительном положении, к которому ведет противоположное воззрение, свидетельствуют контроверзы внутри церкви между сторонниками преэкзистенции, креационистами и традуционистами.

Далее, существует родственный этике пункт — оптимизм всех философских систем, он обязателен и должен присутствовать в любой из них, ибо мир хочет слышать, что он достоин похвалы и прекрасен, а философы хотят нравиться миру. Со мной дело обстоит иначе: я видел, что нравится миру, и не отойду ни на шаг от истины в угоду ему. Следовательно, и в этом пункте моя система отклоняется от всех остальных и стоит одиноко.

Однако после того как все они завершили свои доказательства и пропели к тому же свою песенку о лучшем из миров, в конце концов в системе на заднем плане появляется как поздний мститель за нечестивость, как дух из могилы, как каменный гость, который приходит к Дон Жуану, вопрос о происхождении зла, громадного, неизреченного зла, страшного душераздирающего страдания в мире. И тогда они умолкают или произносят только слова, пустые, звучные слова, чтобы таким образом оплатить тяжкий счет. Напротив, если в самой основе системы существование зла связано с существованием мира, ей нечего бояться этого призрака, как ребенку, которому сделана прививка, не страшна оспа. И происходит это тогда, когда свобода положена не в operari, а в esse и из нее выходит зло, страдание и мир.

Впрочем, мне, как человеку серьезному, должно быть дозволено говорить только о том, что я действительно знаю, и пользоваться только теми словами, с которыми я связываю совершенно определенный смысл, так как только это может быть с уверенностью сообщено другим, и Вовенарг совершенно прав, говоря: «la clarte est la bonne foi des philosophes»¹⁴⁶ . Следовательно, когда я говорю «воля, воля к жизни», то это не ens rationis¹⁴⁷ , не изобретенная мною самим ипостась и не слово, имеющее неопределенное, смутное значение; тому, кто спросит меня, что это такое, я предложу заглянуть внутрь себя, где он найдет это во всей полноте, в колоссальном размере, как истинное ens realissimum¹⁴⁸ . Я объяснил мир не из неизвестного, а из самого известного во всем существующем, известного нам совсем другим способом, нежели все остальное. И, наконец, что касается парадоксальности, в которой меня упрекают в связи с аскетическими выводами моей этики, что вызвало неудовольствие даже столь благосклонного ко мне обычно Жан Поля, и побудило господина Ретце (он не знал, что против меня следует применять только метод умолчания) написать в 1820 г. книгу, содержащую доброжелательную полемику со мной, выводы которой с тех пор стали постоянной темой в порицании моей философии, то я прошу принять во внимание, что парадоксальными подобные мысли могут считаться только в северо–западном углу старого континента, и даже здесь — только в его протестантских землях; напротив, во всей Азии, повсюду, где отвратительный ислам еще не вытеснил огнем и мечом древние глубокомысленные религии человечества, скорее надо было бы опасаться упрека в тривиальности. Я утешаюсь тем, что с точки зрения Упанишад священных Вед, а также мировой религии Будды, моя этика вполне ортодоксальна; не противоречит она и раннему, подлинному христианству. Для отражения всякой другой хулы я закован в панцирь и ношу тройную броню на груди.