Беседа 10 Метафизика странствий

Беседа 10 Метафизика странствий

Т. Г.: Мы живем в особую эпоху, которую принято называть эпохой глобализации. Наша Земля стала удивительно маленькой, она лишена просторов и недоступных мест. Раньше говорили, что никогда не хватает времени, однако не только время ускоряется и проходит сквозь нас, но и пространство утрачивает свою протяженность. Транснациональный капитал захватил практически все страны. Кока-кола Микки Маус, рестораны Макдональдс теперь встречаются во всех точках мира, вплоть до Непала и Бутан.а Все растиражировано в знаках, на фоне которых исчезает различие первого, второго и третьего мира. Фактически, остается один мир, легко сводимый к ряду известных лейблов, — своеобразное попурри, в котором намешаны узнаваемые фрагменты различных культур, обработанные таким образом, чтобы сделать их восприятие максимально комфортным и безопасным. Можно сказать, что иссякло не только время, но и пространство. Современный человек живет точечным способом. У него есть супермаркет, рабочее место и комната, в которую он возвращается ночевать. Глобализация как радикальное сокращение мирового пространства связана с информационной революцией, когда каждый может узнать все что угодно через Интернет. Кроме того, глобализация обусловлена бешеным развитием туризма. Мы видим, что в наше время критерием богатства и достатка становится путешествие. Реальное богатство определяется не недвижимостью, виллами и дачами, а тем, сколько человек путешествует по миру. Подобного рода туризм — страшное явление, потому что из неподвижности он человека не выводит. Мне припоминается случай, как однажды я летела на самолете с одним немцем, который похвастался, что посетил приблизительно шестьдесят стран. Я спросила, а что запомнилось, скажем, в Саудовской Аравии? Он ответил; вот, марка там стоит, к примеру, один к десяти. А что примечательного в Бразилии? А там курс марки — один к пятидесяти. Ни одного качественного суждения я от него так и не добилась. Это весьма характерный момент, потому что большинство путешествующих людей воспринимают мир только через фотокамеры и обмен, exchange. Современный турист видит новые страны в режиме непрестанной смены неких эквивалентов, в отношении которых существует только одна абсолютная единица измерения — его неподвижное «я». Мы уже говорили об этом в одной из наших прошлых бесед. В развитие темы следует добавить, что в нынешнем мире некуда бежать и негде скрыться. Если раньше существовали уголки, где можно было спокойно и безмятежно жить, творить свое самобытие, то теперь таких мест нет, в силу чего провинциализм как положительное явление больше не представляется возможным. Теперь это крайне отрицательное явление, во всяком случае для меня. Я замечаю, что Петербург становится все более и более провинциальным. Мне тяжело это наблюдать, поскольку в эпоху постмодерна и провинциализм, и вообще любые «измы» становятся в высшей степени недостойными и неприемлемыми. Вряд ли мы можем гордиться каким-то своим уединенным и тихим уголком, ибо его больше нет.

В наше время перед философами, перед людьми мысли и аутентичного существования встает проблема собрать всю вселенную, всю бесконечность молчащих миров в одну точку, в одно сердце. Такое собирание удивительным образом осуществляется через подлинное путешествие, через духовное странствие, о котором говорят и православие, и даосизм, и большинство мировых религий. Великий путешественник — это посвященный, переживающий каждый переход границы как инициацию. Любой человек, инициированный идеей подлинного пути, превращается в солдата мысли, в воина судьбы, стремящегося преодолеть гурманство туризма и обнаружить себя в абсолютно чужом мире. Его задача состоит в том, чтобы каждый день, каждую секунду двигаться навстречу высшему в себе, обретать свое Я, стремиться разрешить экзистенциальную тайну жизни, которая рациональным способом неразрешима и которую мы находим в великих парадоксальных фигурах, вроде того же Ницше. Экзистенциальные противоречия являются самыми сильными, они всегда остаются, как бы мы ни хотели их снять и что бы для этого ни предпринимали. Если раньше человек мог спокойно провести жизнь в привычной роли, навязанной ему с самого детства, даже в какой-то степени раскрыться на почве своих внешних функций, добиться успеха, признания, устойчивости, то теперь подобная форма существования нас вряд ли устроит. Никаких приемлемых ролей не осталось. И никто больше не поверит в искренность политика, честность бизнесмена, благие намерения ученого или бескорыстие творческого человека. Любая объективация человеческого присутствия в современном мире разнесена на части, расколота на мельчайшие фрагменты. Поэтому мы действительно обязаны постараться собрать весь мир в единую точку — в точку сердца. Это очень непросто. Мне думается, что противодействие внутренне неподвижному, расслабленному туризму — это именно собирание разлетевшихся осколков мироздания, мобильность и абсолютная концентрация. Каждый человек сегодня должен стремиться познать все. Если раньше это касалось лишь особых людей, то теперь каждый человек обязан быть внутренне абсолютно открытым к восприятию всей многоликости бытия. Иначе он полноценно просто не будет существовать.

Д. О.: В связи с тем, что сказала Татьяна, я хотел бы поставить и попытаться ответить на вопрос, почему не всякая дорога — путь? Почему не все маршруты и траектории, которыми мы осваиваем наши жизненные горизонты, воплощают «эйдос» пути? Задавая подобный вопрос, я имею в виду путь как в широком смысле слова, когда мы говорим о пути познания или бытия, о пути, выражающем проекцию нашей судьбы, так и в узком, буквальном смысле, в котором путь — это родовое имя для всех возможных видов дорог. Давайте обратимся к тому, что очевидным образом лежит на поверхности нашего повседневного опыта. Согласитесь, нам каждый день приходится отправляться в путь, добираться до каких-то мест, затем перемещаться в другие и в конце концов возвращаться в начальную точку. Мы постоянно стремимся куда-то попасть, оказаться в нужном месте в нужное время, однако у меня почему-то нет ни малейшего желания квалифицировать подобные перемещения как путь в точном смысле слова. И вот по какой причине: если я нахожусь в точке А и должен буду через час попасть в точку В, то меня меньше всего занимает колея, которая пролегает между этими двумя точками. Если же она и захватывается краешком восприятия, то ровно постольку, поскольку я хотел бы сократить промежуточную дистанцию до минимума. Важна цель, и жалко, что она не достигается на взмах волшебной палочки. Но тогда постараемся хотя бы свести путь к минимуму, например, забив его посторонними делами, вроде чтения тех же газет или дешевой беллетристики. Повседневность здесь демонстрирует тот простой факт, что дорога исторгнута из обыденного времяпрепровождения, что мелодия пути безнадежно заглушена и подавлена шумом уличного движения, в котором принципиально неразличим зов неведомого. Перемещение — это не то, на чем мы обычно сосредоточиваем свое внимание, не то, откуда черпаем силы. Напротив, нам приходится с немалым трудом преодолевать враждебные замкнутые расстояния, коими мы тяготимся и в кольце которых задыхаемся. Попробуйте долго бродить по городу. Возникнет чудовищная усталость. А в каком-нибудь лесу можно гулять целый день, не чувствуя утомления. Почему? В первом случае карта наших повседневных перемещений и маневров в точности совпадает с пространством заботы и как бы выявляет его конфигурацию. А во втором случае мы высаживаемся в «дикое» бытие, в котором нас абсолютно ничего не держит, ничто не заботит, никакая внешняя функция не предваряет наше появление в том или ином месте. Мы делаемся свободными, насколько это вообще возможно, отрекаемся от того, что держит нас, хоть на короткое время реализуя идею пути. Ведь путь — это прежде всего смещение с привычной карты значений. Все сказанное, я полагаю, относится не только к одной повседневности, но характеризует внутримирное бытие человека в целом, которое больше не сосредоточено вокруг дорог, отчего оно утратило черту непредсказуемости — внезапные повороты, таинственные развилки, неожиданные встречи в случайных местах, все то, что можно называть событиями. Господство целей и подробная прописанность путей их достижения обусловливает ситуацию, когда, как справедливо отметила Татьяна, исполнение ролей становится неприемлемым. Например, кто в этом смысле может считаться философом? Лишь тот, кто прошел определенную траекторию, в конце которой находится место под названием «Философия». Понимаете, никого по-настоящему не интересует, прошел ли ты на самом деле этот путь, стал ли хоть в какой-то степени мыслящим существом или удачно сделал академическую карьеру и приобрел ярлык «специалиста». Согласитесь, перед нами все то же разительное несовпадение пути, который можно одолеть только самому, и траектории, гарантирующей точное попадание в нужное место кратчайшим образом. Но мы ведь ясно сознаем, что философом окажется вовсе не тот, кто шел из точки А в точку В, добросовестно и методично следуя предписанной траектории, а тот, кто отклонился в некую запретную для других внутреннюю территорию, исходил ее вдоль и поперек, пытался найти ответы на безответные вопросы, то есть занимался тем, о чем еще древние сказали: «Познай самого себя». Попал ли он в итоге туда, где приобрел ярлык «специалиста», — не суть важно. Может быть, да, а может, и нет. Хотя верно и обратное: если ты исходил свою «Внутреннюю Монголию», но так и не смог из нее выбраться в пространство общезначимого, то вряд ли кому-то ты будешь интересен, кроме себя самого, и вряд ли кто-то тебя вообще поймет.

Оттолкнувшись от обыденного опыта, мы, кажется, добрались до весьма важного различия. У Делеза есть замечательная мысль о том, что неважно, каким образом нечто начинается или заканчивается, достойна внимания только середина, ибо посредине достигается максимальная скорость. Можно сказать, что существует позиция центра, неподвижной, стационарной орбиты, притягивающей объекты нашего автобиографического поэзиса, но также существует позиция середины — зона максимального ускорения, в которой мы можем избегнуть определенности и предзаданности моментов прошлого и будущего. Есть ситуация бытия, чистого перфекта, где все уже состоялось, реализованы все возможности, где мы неподвижно стоим, вросшие в ткань мироздания. И есть ситуация становления, где всегда сохраняется шанс того, что с нами в любой момент еще может случиться событие, и мы еще что-то изменим по тому решающему счету, который Бог нам предъявит. С точки зрения первой позиции, ты можешь быть только тем, кто ты есть (по рождению, по воле людей, в силу обстоятельств). А с точки зрения второй позиции, ты можешь стать всем, кем угодно (независимо от рождения, воли людей, обстоятельств). Я намечаю сейчас обобщенные черты двух модусов бытия, вряд ли проживаемых в чистом виде, но, как мне кажется, нам куда интересней, когда жизнь тяготеет ко второй позиции. Впрочем, очевидно, что в современном мире господствует первая позиция. Более того, зачастую они просто не различаются. Для обыденного сознания центр и середина обозначают одно и то же. А ведь середина — даже не веха, которая делит путь пополам, это его состояние, которое прерывается, если иссякает энергия высокого парения и мы обретаем прежний центр тяжести, распределенный между несколькими траекториями, число которых чрезвычайно невелико. Я не говорю, хороши или плохи наши привязанности. Они существуют, и этого достаточно. Вряд ли нам следует их избегать, да мы и не сможем этого сделать при всем желании. Другое дело, когда карта значений «я» становится тотальной и неодолимой. Тогда необходимо стремиться к высокому парению децентрации, дабы мог быть произведен жест радикального отказа. Понятно, что психологически это очень трудно, а подчас едва ли вообще выполнимо.

И все же, допустим, что такой жест произведен и мы отпущены в область неведомого. Я повторяю: это легко сказать, труднее помыслить и почти невозможно реализовать. Тем не менее, введем эту ситуацию als ob. Перед нами открывается обширное пространство, лишенное явных указателей и ориентиров. Здесь мы наконец в полной мере начинаем сознавать, что одно дело, когда ты выбираешь путь, и совсем другое дело, когда путь выбирает тебя. Одно дело, когда ты идешь по пути, преследуя свои недалекие цели, и другое дело, когда путь вымеряется твоей поступью, когда он, как говорит Хайдеггер, начинает «путить», «w?gen». Такую вещь можно почувствовать только сердцем, то есть изнутри своего присутствия в мире. Опять-таки, изнутри — не значит из центра, какой бы смысл ни вкладывался в это понятие. Изнутри — значит из средоточия любого пережитого опыта и пропущенных сквозь себя состояний, которые ты не побоялся испытать. Ты не захотел остаться в стороне от хода вещей, но и не вел себя так, будто на тебе сошелся клином белый свет и все, что происходит вокруг, совершается в твою честь. Где-то на этой чрезвычайно тонкой кромке и пролегает путь, который тобою водительствует, а не потворствует твоей заботе Это уже не дорога, которой проходят тысячи и сотни тысяч, растворяясь в небытии, которое одно на всех Нет, этот путь иного рода. Его рисунок выражает и проявляет присутствие, которое мы понимаем как нестираемый никакими операциями и невытравливаемый никакими процедурами росчерк или иероглиф суверенности, уже всегда расписанный поверх вторичными знаками и в силу этого трудно распознаваемый. Вот об этом-то пути мы и говорим, что он сопряжен с безоглядным погружением в средоточие вещей, но, одновременно, и с высокой скоростью парения над ландшафтом повседневности, над всеми точками привязки. В этой связи можно вспомнить хайдеггеровское понятие Gelassenheit, переводимое и как «отрешенность», и как «освобожденность», и как «невозмутимость». Хайдеггер позаимствовал это понятие у Мейстера Экхарта, но оно имеется, скажем, и в даосизме. Оно толкует о том, что странствование вершится прежде всего в отрешенности от вещей как предметной области сущего. Действительное бытие не собрать внешним образом, сколько бы ты ни колесил по миру. Ты можешь сто раз проделать кругосветное путешествие, но если мир когда-нибудь тебе откроется, то лишь из точки сердца, изнутри истины присутствия, которому достало решимости быть. Мне представляется, что идея пути в своей неизменной основе противится свойству инерции, сохраняющему мир в застывших формах и конституирующему облик повседневности. Эта антитеза инертности является немаловажной для понимания путеводной нити человеческого присутствия в мире — она сопоставима со спонтанным ускользанием от всякой внешней значащей связи, какой бы вид та ни принимала и сколь бы привлекательной ни выглядела.

А.С.: Я попробую включиться в ваши размышления и постараюсь на них отреагировать. Начну с того, что сказала Татьяна, — с идеи туризма, к которой мы уже однажды обращались. Я тоже о ней часто думаю, и у меня такое ощущение, что среди вещей, которые максимально опустошены и лишены подлинности, среди всей этой нарастающей богооставленности, на первом месте, быть может, стоят даже не дом и традиция, а именно дорога, путь. Мир связан кратчайшими расстояниями, можно попасть куда угодно за самое короткое время, но при этом мы не в силах избавиться от парадоксального ощущения, будто вслед за нами несут какую-то ширму, которую тут же и расставляют, где бы ты ни вышел — в Париже, Гонконге или на ближайшей остановке. Ты наталкиваешься на ширму, множество раз уже мелькавшую раньше — на экранах телевизоров, в рекламных проспектах, на дисплеях компьютеров. Поразительным образом именно профанация и дискредитация пути в высшей степени характеризуют ситуацию современного мира. Конечно, мир стал комфортен, достижим, но опять же, достижим только в его привилегированной точке. А другие точки остаются абсолютно непроницаемыми. Когда мы идем по городу, пусть это будет Петербург, то пересекаем двухмерное пространство, где все — сплошные плоскости. У нас возникает иллюзия, что можно зайти, скажем, в этот дворик, в этот дом, в эту замечательную дверь, которая так хорошо покрашена, однако нас там никто не ждет. Нас ждут лишь в нескольких местах, которые можно пересчитать по пальцам, да и то если мы предварительно сговоримся. Все остальные места забиты субстанцией пустоты, похожей на тягучую непроницаемую резину, сквозь которую мы никогда не пройдем, и только иллюзия позволяет нам делать вид, что мы свободно перемещаемся по этому миру. А на самом деле мы вращаемся по стационарным орбитам, куда нас однажды бросили. Как элементарные частицы, мы летим по ним, сворачивая время от времени из одного коридора в другой, а вокруг расставлены аксессуары туристических маршрутов, и возможность проникнуть в радикально иное, в открытость настоящего инобытия заведомо исключена. Прививка дикорастущих форм странствия упразднена за ненадобностью, будто прививка оспы.

В силу этого метафизическая интуиция пути оказывается чрезвычайно важной. Мы ведь сразу отличаем путь от довольно близких, но совсем не тождественных ему понятий. Например, мы говорим «путь познания» и «стратегия познания» Ясно, что это не одно и то же. Стратегия познания реализует «длинную» волю, спроецированную в условную точку, в которой находится нечто такое, что мы хотим знать или чем намерены владеть, чтобы оказаться, скажем, модными, престижными, чтобы реализовать бытие-в-признанности. А путь познания и по сей день выглядит совершенно иначе. Он не сводится ни к стратегиям познания, ни даже к стратегиям обольщения. Пути познающих — истинных путешественников — проложены по карте чистого авантюрного разума и связаны с ситуацией эпифаничности. Дело не в том, что мы хотим побыстрее сократить расстояние между точкой А и точкой В. Ясно, что ни о каком пути тут речи не идет Это всего лишь условная траектория, сопровождаемая перемещением ширмы. Но даже если мы реализуем то, что нас действительно влечет, будь то путь к совершенству, к избранной цели или к чему-то другому, все равно, только известная примесь авантюрности, возможности внезапно свернуть и выйти на бездорожье делает нас очарованными странниками, а не пехотой на марше. По-гречески «порос» означает путь, а апория — бездорожье. Если мы не выберемся хотя бы раз на бездорожье, то и самому пути грош цена.

Эпифаничность — это странный избыток недопонимания, которым владеет конечное смертное существо по отношению к бесконечному бессмертному существу. Мы, например, знаем, что можно прочесть за свою жизнь ровно столько-то книг. Казалось бы, можно прочесть самые лучшие, но действительно ли этот стратегический расчет окажется правильным? Можно реализовать себя в ограниченном количестве ипостасей, но стоит ли? Пусть лучше что-нибудь реализуется случайно или, наоборот, случайно не реализуется. В этом смысле идея пути и идея номадизма, ближайшим образом с ней связанная, отсылают нас к готовности свернуть, внезапно и без всякой видимой причины перейти от четного состояния к нечетному. Ведь что такое путь, если мы имеем в виду, скажем, путь познания? Это отнюдь не плавное последовательное восхождение от меньшего знания к большему, а каскад прыжков через пропасть, где точность приземления не гарантирована. Вот мы обрели опору под ногами, у нас все получается и мы уверены в себе. Когда мы говорим, нас слушают и даже платят, например, вниманием. А потом уверенность пропадает, четное состояние сменяется нечетным, где мы опять ничего не знаем. И так продолжается до следующего оплота уверенности, где мы обретем более точное знание, но, возможно, нечто и утратим.

Мы бываем интересны друг другу не тем, что вместе прошли какую-то часть дороги, а тем, что в какой-то момент разошлись, а потом снова встретились. Неизвестно, где мы блуждали, какие потери или обретения у нас были. Возможно, мы побывали в колодце, подобном тому, в который провалилась Алиса. Но даже Алиса, падая в колодец, успела посмотреть по сторонам и обратить внимание на то, что стояло на полочках. Это прекрасно описано. Нет ничего более важного, чем, проваливаясь в колодец, ведущий в бездну, замечать, что стоит на полочках. Собственно говоря, это и есть замысел о человеке. В данной связи неизбежно возникает идея скорости. Существуют участки, которые можно пройти только на определенной скорости: если мы не смогли или не успели ее набрать, то никогда не попадем в нужное место. Готовность к скорости свободного падения или восхождения предзадана как искусство путника, как мастерство путешественника, которое, на мой взгляд, является высшим искусством в сравнении с любыми навыками познания, с любой позой мудрости и даже, может быть, в сравнении с самой истинной мудростью. Это прекрасно понимали даосы, для которых эйдос пути был сопряжен с идеей незаметного исчезновения, казалось бы, только что тебя видели, да вдруг упустили из виду и недоуменно пожимают плечами. Ни у кого из путников нет уверенности, что исчезнувший действительно был среди них, — но нет и полной уверенности в исчезновении. Вот истинное искусство странствий, которое далеко не каждому дано.

Скорость определяется событийной насыщенностью проходимого участка пути Рассогласование, утрата внутренней мелодии странствий приводит к спешке или промедлению. Здесь важен последовательный переход всех тонов и полутонов, иначе никакого смысла перемещение не имеет. Это может быть ситуация игры в карты, о которой писал Сартр, когда ты способен все проиграть или выиграть, или ситуация влюбленности, где властвует дозировка фармакона, или, возможно, заманчивость вмешательства в политику — в любом случае важна интуиция внутренней скорости и абсолютно противопоказана спешка. Но опять-таки, не стоит путать участок траектории с дистанцией неограниченного изнутри пути. Путь состоит из многих траекторий, многих жизней, многих образов существования, которые мы примеряем на себя и отказываемся от них только тогда, когда они окончательно нам наскучат. Смысл скорости состоит в том, чтобы вовремя сойти с надоевшей траектории, уйти в сторону, посмотреть на идущих рядами и колоннами. Не исключено, что потом возникнет повод вернуться на прежнюю траекторию, но может быть, и нет. Идея заслуженного признания, которая маячит за горизонтом, как раз и является, на мой взгляд, принципиальной обманкой, умело внедряющей в нас одну-единственную предопределенность существования.

Предпочтительнее другой вариант: ты выходишь на участок, где оказываешься, скажем, желанным или нежеланным гостем, но при этом готов уйти не тогда, когда тебя выгонят или, наоборот, пригласят остаться навсегда, а когда сработает внутренний звоночек спонтанного оскучнения, просигнализировав, что снова зазвучал знакомый припев. Например, сравнение курса марки, как говорит Татьяна, или очередное успешное применение надоевшего алгоритма для решения очередной мнимой проблемы. Сказка странствий прекрасна отсутствием припева, ибо она создает уникальные очертания нашего бытия-в-непризнанности, оказывающиеся важнее неизбежной стереотипности признания. Если чему Господь и может позавидовать в человеческом уделе, то именно этому — обрывистости пути, шансу авантюрного разума, той же самой случайности, неизвестно чем нам грозящей. Раньше я думал так: вот, стоят умные книжки на полках, их нужно прочесть, изучить, однако как хорошо было бы иметь их уже прочитанными, держать в составе внутреннего знания. Позже я понял, что лишь ситуативная выборка того, что ты прочел вчера и сегодня, что поймал на полуслове, услышал и случайно зафиксировал в памяти — это и есть те самые полочки бесконечно проваливающегося в бездну колодца, ради которых наше бесцельное путешествие могло бы иметь смысл.

Т. Г.: Мне хотелось бы сказать немного об авантюрности. В ницшевском «Заратустре» есть такие слова, которыми Заратустра приветствует упавшего канатоходца: «Ты велик, ты выбрал риск своей профессией». Я полагаю, что именно сейчас, в наше время риск, который, казалось бы, должен быть несколько смягчен, цивилизован, артикулирован и обезболен, на самом деле мощно возрастает. Если мы возьмем странствия XIX века, к примеру, путешествия романтиков, тех же Шатобриана, Нерваля, Готье и т. д., то увидим, что это были по преимуществу литературные путешествия. Их авторы попадали в чужие страны, но они не понимали мира, в который вторгались. Да, они им восхищались, писали удивительные произведения, но экзотика была для них в основном декором. Они совершенно не входили ни душой, ни телом, ни подсознанием в завораживающий и непостижимый мир Востока. Я знаю не понаслышке, что такое, скажем, Индия для современного путешественника. Не для туристов, живущих в роскошных отелях и глазеющих на чужую страну из окна туристического автобуса, а для людей, погружающихся в иной мир с тем, чтобы целиком раствориться в нем, понять существующую там культуру, образ жизни, обычаи и обряды. Это довольно страшно, ибо европеец попадает как бы в материнское лоно, в свой изначальный архетип, которого давно не существует в Европе. Карл Юнг однажды заметил, что в Индии европеец не может жить больше двух месяцев. Потому что архетип раскрывается как в образе матери, питающей и дающей силы, как в облике утерянной и позабытой прародины, так и в форме пронизывающего экзистенциального ужаса, приводящего к тому, что некоторые люди, долго живущие в Индии, сходят с ума, а по возвращении в Европу не способны адаптироваться к прежней жизни. Такие люди навсегда затеряны между двумя мирами. Сейчас путешествия в абсолютное инобытие утратили парадигму сцены и зрителя, лишены дуализма. Причем это амбивалентная ситуация, потому что для какого-нибудь японца Париж может оказаться таким же местом, каким для европейца — Индия. По своим друзьям, которых я когда-либо приглашала в Париж, я видела, что они либо необычайно расцветают, раскрываются и совершенно меняются, либо получают жесткую внутреннюю травму, а иногда даже погибают. Почему — мне непонятно. Возможно, в каждом имеется свой собственный Париж, отражающий какие-то архетипы. Сейчас путешествие обладает свойством самораскрытия. Нужно сказать, что даосское представление о беззаботном страннике очень справедливое и верное. Оно являет чудесное совпадение противоречий без напряжения. Действительно, в легкости путешествия забываются все прежние заботы. Это очень важный момент, потому что как только возникает напряжение, так теряются детскость и бессмысленность, обнаруживающие великую инициацию. Подлинное путешествие — это всегда инициация. Вспомним, что Господь, проповедовавший в странствиях, сказал: «Иго Мое благо, бремя Мое легко». Могу даже привести пример из своей жизни. Когда я выступала в Сантьяго, рассказывая о том, как в советское время меня преследовали, обыскивали, арестовывали, что происходило с моими друзьями, то меня спросили: «А как вы это вынесли»? Я ответила: «По своему легкомыслию». Они поняли значение этой фразы и рассмеялись. В Германии подобный ответ не был принят. А в Латинской Америке сформировался достаточный опыт духовной авантюры и страдания, который ведет к внутренней легкости. При этом заметим, что авантюризм можно понимать двусмысленно, в силу чего нужно сделать поправку к утверждению Александра об авантюрности пути. Сейчас очень много авантюризма, сопряженного с безответственностью и бездельем. Существует большое число авантюристов, для которых бегство — наилучший выход. Такие люди не способны к верности, лежащей в основании любого великого и благородного пути. Легкость рождается из огромного внутреннего потенциала, если только это настоящая легкость. Есть люди, которые постоянно странствуют, мы это наблюдаем даже в науке по так называемому феномену «научного туризма». Но на самом деле все они — просто паразиты, а не беззаботные и вольные странники. Я ни в коем случае не хочу обобщать, потому что никогда нельзя быть уверенным до конца. Самый отвратительный и никчемный человек может оказаться выше всех прочих перед лицом Бога и своей тайны.

Д. О.: В нашем разговоре были затронуты по крайней мере две разновидности пути, а именно: приключение или авантюра и путешествие как инициация. Можно различить их темпорально. Всякое путешествие — это не только освоение пространства, но еще и расширение времени либо вперед, либо назад. Авантюра связана с неким ускоренным проживанием своих жизненных возможностей, это постоянное приближение наступающего временного горизонта и, в наиболее отчаянные моменты, попытка перешагнуть этот горизонт. А путешествие как инициация представляет собой прямо противоположное. Бодрийяр справедливо замечает, что самая глубокая и радикальная форма бегства — это бегство во времени. В случае инициации мы имеем дело с явным регрессом в архаику. Например, можно приехать в Париж и почувствовать, что ты всегда знал это место, что какая-то утерянная часть тебя пребывала здесь искони. Подобное соединение души и ландшафта будет инициированием в собственном смысле слова. Я подозреваю, что каждый человек в той или иной степени знает, что это такое. А если коснуться авантюры, то у меня нет полной уверенности, что нам явлен сильный модус пути, по причине того, что спонтанное оскучнение, как говорит Александр, необходимо предваряет выход на путь странствия. Другими словами, когда утрачивается чувство новизны, когда исчезает удивление от обычных и простых на первый взгляд вещей и иссякает внутренняя мобильность, тогда возникает потребность в искусственном возбуждении. Становится необходим какой-то импульс, который выбросил бы тебя из орбиты привычного. Ведь своими силами ты уже не способен сойти с этой орбиты. Приключение — заманчивая игра, это образ жизни, а не сама жизнь. Нет ничего проще, чем не заметить момента, с которого тебе уже не нужно покидать свой дом, отказываться от устоявшихся привычек, а достаточно усесться у камелька в теплом кресле, взять книжку и прочитать страниц пятьдесят-сто о доблестных путешественниках, удивительных странах, коварных чужаках и прекрасных принцессах. Между прочим, именно так однажды и случилось. Вспомним, что после великих географических открытий очень популярными стали так называемые путешествия по карте, когда любой мог испытать самые невероятные, немыслимые приключения, но лишь в своем воображении, исключительно в форме текста.

Я хочу вернуться к идее, что неброский мотив странствий распознается в том случае, когда путь выбирает нас, а мы, в свой черед, отказываемся от планирования траекторий, удерживаемых начальным и конечным пунктами следования. Если эти моменты налицо, мы погружаемся в поток, который отныне несет нас, в «поток, бурливый как река». Я вспоминаю высказывание Хайдеггера, говорившего, что «путь — это путь в пути», «Weg ist Weg im Unterwegs». Представьте себе дорогу, делающую крутой поворот. Вы уже не видите, что находится позади и еще не ведаете, что откроется буквально через единое мгновение. Это и есть Unterwegs, или средопутье, как я бы сказал. Существуют различные тактики перемещения. Некоторые из них мы немного затронули, другие можно восполнить из контекста, третьи по большей части остались за кадром. Но дело не в том, чтобы охватить все варианты, скорее куда интересней выявить генеалогию пути — то, как он воплощается в различных исторических формациях. Мы ведь помним, что корень «путь», «дорога» присутствует не только в слове «апория», но и в слове «метод». Гадамер в одной работе замечал, что методичность — это способность вновь и вновь следовать пути, по которому уже проходили. А куда ведет путь, которым уже проходили? Видимо, туда, где мы уже не раз бывали, а точнее — откуда еще ни разу по-настоящему и не выбирались. Ландшафт такого пути можно представить структурой лабиринта, из которого принципиально не существует исхода, потому что кроме этого лабиринта больше ничего нет, никакой открытой местности, не зажатой душными простенками. Ты способен попасть всего лишь в отсек, в котором кто-то побывал до тебя, то есть можешь еще одни раз воспроизвести определенный сегмент существующей картины мира, проговорить отрывок того или иного уже сказанного текста или повторить фрагмент уже созданного изображения. Это будет чисто методической процедурой, на которой в значительной степени базируется и от которой отталкивается современный постмодерн. Однако далеко не всегда метод понимался таким образом. Древнегреческое понятие «мефодос» означало прежде всего следование пути, носящему освобождающий характер. Оно имело точно обратный смысл по отношению к нынешней методичности. Например, в платоновской космологии метод сопряжен как раз с выходом из бесконечного лабиринта, воспроизводящего одну и ту же навязчивую явь, с оставлением пещеры теней ради созерцания истины. Здесь я хотел бы остановиться на весьма тонком моменте. Да, в древнегреческом понимании метода истина побуждает выйти на путь, но не как цель. Побег из пещеры теней — хотя и движение к истине, но не потому, что она гарантирована в конце, а потому, что питает сам путь и по мере пути становится собственно истиной. Она побуждает себя искать, но лишь в силу того, что, пока ее не нашли, она есть не сама истина, а только движение к истине. Знаем ли мы, что в действительности важнее — идти к истине или достичь ее? И если мы чего-то в конечном счете достигнем и на этом остановимся, то будет ли у нас право сказать, что это и есть истина?

Тем не менее, с определенного времени метод как одна из ведущих европейских интенций пути меняет свои очертания, все больше напоминая то, о чем сказал Гадамер. Речь в первую очередь должна вестись о Декарте. Можно вспомнить, скажем, его 4-е правило для руководства ума, где подробно объясняется, что идти по неизведанному пути — безрассудство, сравнимое с безрассудством человека, бродящего по дорогам и ищущего сокровище, которое мог обронить какой-нибудь путник. Мне очень нравится эта метафора, так как метод здесь прямо противопоставляется тому, что Александр называет чистым авантюрным разумом. Всякий, кто отваживается на путь, расценивается не как искатель истины или добровольный странник, а как искатель приключений, опасный и подозрительный авантюрист. В нем больше не видят сказочного героя, который, исполняя мотив странствий, мог пойти туда не знаю куда, чтобы найти то не знаю что. Между тем, человек вряд ли возможен без пути, вне движения к истине своего присутствия. Потому что выглядеть как человек еще не значит быть человеком. Платон прекрасно знал, что человек выглядит как двуногое без перьев, а вот кто среди этих странных существ — люди, не совсем ясно. Быть может, люди — лишь те, что идут навстречу своей ужасной тайне, вопрошая о своей подлинности. Они не только имеют вид человека, но и стремятся реализовать идею бытия-человеком — такого бытия, которое, в отличие от небытия, всегда является собственным, единственным и не имеющим четких границ. Додумывая мысль до конца, признаем, что такое бытие находится по ту сторону человеческого. Иными словами, быть человеком — значит прорастать в того, кто больше, чем человек, ибо «человеческое, слишком человеческое» не заслуживает пути, оно уже здесь, а мы — в нем. Становиться человеком в этом смысле возможно только перед лицом Бога или бесконечности, в противостоянии судьбе или в смирении перед ней, в риске или в ужасе, в страдании или в любви. Я говорю о любом состоянии, которое человеку всегда заведомо не по силам, которое превышает его мерность и требует трансценденции. Подлинная поэтика странствий была окончательно утрачена в тот момент, когда возобладали идеалы гуманизма, в котором стерлось фундаментальное различие между видом человека и его бытием. Что же касается нынешнего времени, мне кажется, любой, кто чувствует, что такое ходить по земле собственными ногами и измерять расстояния не километрами и часами, а любимыми местами и моментами удивления, безусловно, хранит остаточную связь с поэтикой пути. Причем круг путешествий может ограничиваться обычным ландшафтом каждодневных прогулок или даже редкими поездками в лес, в котором, как мы знаем, имеются лесные тропы, Holzwege. Убежден — идея пути воплощается здесь значительно полнее, чем у того, кто объехал множество стран в туристическом автобусе или облетел их на самолете. И вот по какой причине: я глубоко убежден, что путь в самом значительном его измерении — это не уход, и уж тем более не бегство, а возвращение. Правда, возвращение без особой надежды, и в силу этого тактически осуществляемое как ускользание, но все-таки не как бессмысленное ускользание в пустоту, а как отклик на, пусть едва слышный, зов Наличием этого смутного, неясного зова путь и отличается от какого-нибудь бесконечного блуждания по пустыне. По тому, имел ли место элемент возвращения, можно судить о подлинности путешествия. Хотя мы привыкли думать иначе, считая, что как раз новизна имеет неоспоримый приоритет. Однако это не так. Важна не новизна, а встречное иное, куда ты можешь быть трансцендирован и где можешь повстречаться с самим собой по ту сторону горизонта, за который в обычном состоянии тебе никогда не заглянуть. Путешествие — это своего рода «шанс иметь шанс», возможность возможности.

А. С.: Я могу согласиться со многим из того, что было сказано, однако у меня есть несколько существенных добавлений. Нет ни малейших сомнений в том, что вновь идти по пути, по которому шли до нас, значит не идти вовсе. Точно так же невозможна чужая мысль, ибо если она чужая, то откуда я знаю, что она — мысль? Но, во-первых, на помощь приходит забвение, «неузнавание следа», о котором часто говорит Деррида. Во-вторых, запаздывающая точка старта создает иллюзию преимущества: мы можем полагать, что если пройдем вновь по пути, когда-то проторенному теми, кто мыслил, то будем мыслящими вослед. Это крайне заманчиво, но неверно по сути. Следует подчеркнуть один очень важный момент, который Татьяна отметила. Начало пути — действительно инициация. Это не желание нечто приобрести, хотя, грубо говоря, возможна такая мотивация «А не накопить ли мне еще впечатлений, фотографий или сувениров? Чтобы даже у меня самого не было сомнений в том, где я побывал и что повидал». Но настоящая инициация пути состоит не в идее приобретения, не в коллекторе, а в стремлении избавиться от чего-то, когда мы говорим себе. «Хватит, сколько можно еще так жить?» Начало пути — это избавление от привязанностей, от возникшей у нас укорененности. Любую укорененность мы заслуживаем сами, поскольку чаще всего настаиваем на своих привязанностях, инвестируем в них усилия, за счет чего нам капают проценты, мы получаем материальные или какие-то иные вознаграждения (например, укрепляется репутация, «доброе имя»). Прекрасно, что они капают, однако человек только тогда является человеком, когда вдруг ловит себя на мысли: «Сколько можно заниматься крохоборством жалкой наличности, не отправиться ли мне в путь, не попробовать ли скользнуть в маленький проем между двумя безднами, не постараться ли успеть прожить что-то еще?» Путь мне представляется в своих основах именно идеей расставания, решительным отказом от привязанностей, беззаботностью, легкостью. Уверен, что это вещь почти врожденная, подобно готовности рискнуть, поставить на карту что-то существенное, сказать себе: «А почему бы и нет?» Исходное отношение к сказке странствий может оказаться более глубоким дифференциалом, чем половые или расовые различия, которые надежно упакованы в символическое и присутствуют в трансляции ноосферы. А устремленность в путь требует особого беспокойства, плохо поддающегося символизации. Глубокая одержимость странствием схожа с духом воинственности, в том плане, что почти не знает объективации. Что это означает? Инициация пути, обретаемая через заброшенность в мир, означает готовность прожить не одну, а несколько жизней — как можно больше, целый веер, целую пригоршню жизней, даже если все они так и останутся незаконченными, обрывочными и фрагментарными.

Д. О.: Александр, по вашим словам выходит, что идея пути является чисто негативной. Это что-то вроде послед него шанса, который используют, когда определенность оформившихся навыков существования становится абсолютно невыносимой. Поиск пути позволяет покрыть трещинами и расколоть вконец заиндевевшую обыденность. Стало быть, путешествие выступает по большей части как бегство, радикальное ускользание. Если я правильно понимаю, вы полагаете, что никакого позитивного смысла у пути нет?

А. С.: Я считаю, что идея пути в том аспекте, в котором мы о ней говорим — как метафизика странствий, — не просто негативна, а вообще катастрофична по своей природе, так же, как катастрофично всякое подлинное рождение. Очевидно, что всякое рождение есть результат болевого шока, утрата, потеря, когда ты оказываешься заброшенным. Не только номад предстает как скиталец, идущий куда глаза глядят, мы все таковы в начале своего пути, пока еще не закованы в панцирь ороговевшей определенности. Просто взор номада все время отталкивается от надоевшей картинки — уходит от признанности, от долгосрочных и, тем более, пожизненных обязательств. Искусством пути управляет импульс ухода, а не маниакальное стремление к одной и той же цели. Ведь инициация — это в первую очередь лишение чего-то, она жестко обозначается как татуировка, рана, порез. Только оттолкнувшись от онтологический потери, забыв, потеряв себя, ты можешь вновь встать на путь и отправиться в странствие, не имея в виду прибыть в фиксированный пункт назначения. Меня всегда привлекали истории, правда, по большей части мифологичные, вроде истории про Александра Первого, который якобы не умер в Таганроге, а обратился в странника Федора Кузьмича и ходил по России. Какая в самом деле великая идея! Вот где смысл пути. Неважно, кем ты стал: признанным автором, философом, политиком, даже императором. Это еще далеко не все. Человеческая подлинность проявляется в том, чтобы уметь от этого отказаться. Легко, играючи, без сожалений.

Т. Г.: Я согласна, что путь — это новое рождение как инициация, совершаемая через катастрофу. Но я не стала бы говорить о негативности инициации, поскольку ее глубинная значимость для человека состоит в том, что она позволяет ему обрести себя. Как правильно сказал Даниэль, это обретение происходит не потому, что мы сами себя открываем посредством какой-то рефлексии, прочтения книг, обретения степеней, а исключительно в силу того, что путь нас находит — как благосклонная судьба или жестокий рок, как случай или результат долговременной аскезы духа. Иные люди только в пятьдесят лет начинают узнавать, кто они такие. Много лет они прожили спокойно, монотонно и благополучно, но внезапно происходит сдвиг и все прежние основы существования срываются с креплений. У Хайдеггера можно встретить понятие Verr?ckenheit, означающее сдвинутость или смещенность. Чтобы действительно выйти на путь, нужно оказаться немного сдвинутым, слегка безумцем, опять-таки в смысле той легкости, которая позволяет отказаться от исполнения привычных ролей, сколь бы странным и шокирующим это ни выглядело в глазах окружающих. Эта мысль прозвучала в нашей беседе, ты не тот, кем выглядишь и за кого тебя принимают, ты не являешься зависимой переменной поля повседневности. Если это понято, и не просто понято, но некоторым образом пережито, тогда инициация произошла и путь тебя нашел. А если ни понимания, ни переживания не возникло, тогда ты остаешься неподвижным, скованным предзаданностью своих ролей и функций. В последнем случае перед нами раскрывается довольно драматическая картина, которая соответствует нынешнему положению дел в России. В этот страшный период полного хаоса мы видим, что многие люди не в состоянии справиться с изменениями, произошедшими во внешнем социальном пространстве. Они утратили привычный тип существования, прежних звуков шарманки больше не слышно, однако они не могут сместиться, избавиться от старых привязанностей и поэтому чаще всего стремятся искусственно возобновить знакомую мелодию. Очевидно, что сейчас самый экзистенциально сильный импульс — это ностальгия. Но нельзя же бесконечно ностальгировать. Когда-то надо предпринять внутреннее усилие и мобилизовать себя к новому пути, к созданию новых возможностей. Я хочу повторить, что идея пути, безусловно, положительная, поскольку устремлена к раскрытию подлинного начала в человеке. Подобное раскрытие всегда происходит катастрофически, через отказ от накопленного багажа. Это неизбежное требование, потому что в путь можно отправиться только налегке, избавившись от всего лишнего и сохранив самое необходимое. Ницше говорил, что лишь выхоженные мысли имеют ценность. Это тоже способ путешествия. Мыслить — значит пребывать в пути, не будучи никогда уверенным в конечном смысле того усилия, которое ты предпринимаешь. Мне кажется, что наши с вами беседы были именно такими — случайным совпадением судеб, неожиданным пересечением разных тропинок, в точках соприкосновений и встреч создававших событие, Ereignis, совершенно ничем не обусловленное и никак не детерминированное. Наверное, только таким образом и можно сейчас философствовать — не в одиночку и не внутри профессиональных сообществ, а в неспешной беседе, результат которой непредсказуем и никому неизвестен заранее.