II Инцестуозная мотивация и идеализм

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

II

Инцестуозная мотивация и идеализм

Само собой разумеется, что мы не сумеем укрепить оснований нашей морали до тех пор, пока не определим истинную природу бессознательного. Сам по себе ключевой термин «бессознательное» (без + сознание) представляет собой, собственно говоря, определение посредством отрицания. И нет никаких сомнений, что именно по этой причине его и предпочел любым другим терминам сам Фрейд[12]. Он отверг такие слова, как подсознательное и предсознательное, ибо то и другое подразумевало бы наличие некоего зарождающегося сознания, призрачного полусознания, предваряющего разумное осознание. Ничего подобного не должно было подразумевать Фрейдово бессознательное. Напротив — он, как нам кажется, хотел отразить в нем то, что ускользает от сознательного, то, что в нашей психике противостоит разумному осознанию. Фрейдово бессознательное, как мы его понимаем, — это та часть человеческого «я», которая, будучи по своей природе разумной и, более того, идеальной, никак, однако, не желает проявиться до полной узнаваемости и потому укрывается где-то в области аффектов и там ведет свою мощную, невидимую, тайную и часто подрывную работу. Весь комплекс того, что вытеснено из сознания, и составляет наше бессознательное.

В этом и состоит весь вопрос: что именно вытеснено в область бессознательного? Может быть, это некий изначальный импульс, реализация которого в силу каких-то причин оказалась невозможной? Или, может быть, мысль, которой почему-то не дано воплотиться в действие? Да и, собственно говоря, что это такое — вытеснение? Подавление импульса некой страсти? Или та самая мысль, которую мы отказываемся воплотить на практике, более того — которую мы вообще отказываемся признать своею? И тем не менее, гонимая и неприкаянная, бесправная и бесприютная, она упрямо отказывается уходить, прозябая где-то за пределами нашего сознания.

Подавляя естественные импульсы страсти, человек рано или поздно приходит к расстройству психики. В наше время это знает каждый и за знание это обязан психоанализу. Но человек устроен очень хитрым образом. Оказавшись загнанным в эмоциональный тупик, он способен из тех или иных чувственно-эмоциональных обстоятельств, в которых он оказался, сотворить в своей голове такие умозаключения, которые уже не имеют ничего общего с чувствами и страстями как таковыми, но представляют собой чисто логические, абстрактные, идеальные построения.

Возьмем, к примеру, человека, который полагает, что не способен реализовать себя в браке. Он обнаруживает, что его эмоциональное и даже чувственное влечение к матери настолько глубоко, что подобной глубины его влечение к жене никогда не сможет достигнуть. Это открытие заставляет его страдать, ибо он понимает, что его эмоциональное общение с матерью также не доставит ему полного удовлетворения до тех пор, пока не дополнится сексуальным общением. Он считает, что не сможет испытать полнокровного сексуального влечения к жене. Полной, глубокой любовью он способен любить одну только женщину, и эта женщина — его мать. Запертый в четырех стенах мучительной и все нарастающей страсти, он должен либо найти какой-то выход, либо оказаться ввергнутым в пропасть безумия и неизбежной гибели. Каков же для него единственно возможный выход? Ответ очевиден — искать в объятиях матери того утешения, которого более ему нигде не найти. Так рождается инцестуозный мотив. И не нужны здесь никакие хитроумные объяснения психоаналитиков. Инцестуозная мотивация есть логический выход, подсказываемый человеку его разумом, которому ради собственного спасения ничего не остается, как прибегнуть к этой крайности. Почему в данном случае человеческий разум в опасности? Это уже другая тема. Сейчас мы рассуждаем только о причинах возникновения инцестуозного мотива.

Логическое умозаключение об инцесте как о единственно возможном выходе из положения принимается, конечно же, на глубочайшем психическом уровне и затрагивает глубинные нервные центры, встречая с их стороны отчаянное инстинктивное сопротивление. Поэтому оно должно содержаться в строжайшей тайне до тех пор, пока это сопротивление не будет либо сломлено, либо обмануто. Вот почему сначала происходит вытеснение инцестуозного мотива и лишь затем его окончательное саморазоблачение.

Тут-то и начинается подспудное влияние идеализма. Под идеализмом мы в данном случае понимаем мотивацию вырвавшегося наружу огромной силы аффекта, порожденного некой произведенной умом идеей. Таким образом, рассматриваемый нами инцестуозный мотив есть, прежде всего, логическое умозаключение человеческого интеллекта (даже если это умозаключение производится первоначально бессознательно), которое лишь впоследствии привносится в чувственно-эмоциональную сферу, где отныне он будет готов служить руководством к действию.

Эта возникшая под влиянием идеализма мотивация чувственно-эмоциональной сферы представляет собой последнюю и самую страшную угрозу человеческому сознанию. Она означает конец спонтанной, творческой жизни и торжество принципа механицизма.

Ведь совершенно очевидно, что, коль скоро идеал — в виде фиксированного мотива — начинает применяться по отношению к чувственной жизни души, он превращается в своего рода принцип механицизма. Идеализм, стоящий на страже чувственной жизни души, уподобляется схеме устройства сверхсложной машины. А машина, как все мы знаем, — это действующая материальная конструкция. Таким образом, мы видим, что в своем крайнем выражении чистый идеализм становится идентичным чистому материализму, а самые большие идеалисты на поверку оказываются самыми убежденными и последовательными материалистами. Идеальное и материальное идентичны. Идеал — не более чем бог из машины[13], маленькое механическое устройство, зафиксированное в человеческой психике и автоматически ею управляющее.

Сегодня мы стоим перед вступлением в последние стадии идеализма, и один лишь психоанализ обладает достаточным мужеством для того, чтобы провести нас по этим последним стадиям. Идентичность любви и секса, одна-единственная потребность в самовыражении посредством любви — вот наши четко фиксированные идеалы, и мы должны их воплотить в полной мере. А это означает, что в конце концов мы придем к инцесту и даже к культу инцеста. Иного выбора у нас попросту нет — во всяком случае до тех пор, пока мы будем следовать этим идеалам.

Почему, спросите вы? Да потому что инцест — это и есть логическое завершение наших идеалов, перенесенных в чувственно-эмоциональную сферу. А спасения от логики идеализм не знает. И коль скоро человек выстроил себе определенную систему идеалов, он готов пойти на все, чего потребует от него логика этой системы, только бы не лишиться самой системы. Более того, на него непременно обрушится какой-нибудь роковой катаклизм, который сметет до основания всю его жизнь еще до того, как разрушится его «мотор» — довлеющий над ним идеал. Так что психоанализ мы смело можем назвать авангардом науки, евангелием новой идеальной свободы. Ибо, разумеется, столь полное и последовательное воплощение идеализма не может не вызывать восхищения. Человек в нем есть безусловный хозяин своей судьбы и капитан своей души. Или, лучше сказать, машинист своей души: ведь на самом деле он, этот хозяин своей судьбы, не более чем некий божок из машины. Он лишь изобрел свой собственный принцип автоматизма, а дальше ему остается действовать согласно этому принципу, как «действует» любой винтик сложного механизма.

Но, независимо от степени нашего идеализма, мы все балансируем на краю пропасти: мы пытаемся пройти между двумя раскаленными докрасна металлическими стенками. Отвергнув предлагаемое фрейдистами крайнее средство, мы все же вынуждены будем искать какой-то иной выход. Ибо мы все находимся в тупике, из которого выхода не знаем и знать не можем, а выход ведь должен быть, и мы отчаянно его ищем, ибо найти его означало бы стать самими собою и более никогда и ни в чем не отклоняться от собственной природы. Но мы не знаем, в какую сторону нам идти, чтобы следовать своей природе. И так ли уж виновен психоанализ, когда пытается указать нам хоть какой-то выход, даже если этот выход — инцест?

В то же время мы понимаем, что если будем следовать за «идеалом» и далее, то ничего не сумеем приобрести. Было бы намного лучше, если бы мы сумели вернуться к нашему собственному, истинному бессознательному. Но не к тому бессознательному, которое представляет собой всего лишь перевернутое отражение нашего идеального сознания. Мы должны, если только сможем, открыть то истинное бессознательное, откуда бьет ключом наша жизнь, предваряя всякие умствования. То первое в нас биение жизни, что не повинно ни в каких рассудочных искажениях, да и не подвластно им, — это и есть бессознательное. Оно изначально, но никоим образом не идеально. Оно и есть то спонтанное начало, из которого нам только и следует исходить в своей жизни.

Каково же, в таком случае, это истинное бессознательное? Оно не фантасмагорическое порождение разума, а естественная, спонтанная воля к жизни, присущая всякому живому организму. Где его начало? Там же, где начало самой жизни. Но все это слишком неопределенно. Что толку говорить о «бессознательном вообще», как мы, например, говорим об «электричестве вообще»? Электричество — это гомогенная энергия, о которой можно говорить вне зависимости от конкретного места ее приложения или применения. Но жизнь невозможно себе представить как нечто, существующее «вообще». Она существует только в конкретных, живых существах. Там, где начало жизни, там — ныне, и присно, и во веки веков — начало отдельного, живого индивида. А это означает, что там, где происходит рождение живого индивида, мы всегда найдем и начало жизни, и помимо этого никакого начала жизни нет и быть не может. Любая попытка дальнейшего обобщения непременно уведет нас за пределы понятия живого, в область гомогенной механистической силы, как это и происходит в космологиях восточных религий.

Начало жизни — в зарождении первого индивидуального бытия. Можете, если хотите, назвать впервые возникшим индивидом простейший, одноклеточный кусочек протоплазмы. Умозрительно, в пределах абстрактного упрощения, это на самом деле так и есть. В этом смысле мы действительно можем утверждать, что жизнь начинается с простейшего одноклеточного кусочка протоплазмы. Ну а там, где начинается жизнь, начинается и бессознательное. Таким образом, простейший, одноклеточный кусочек протоплазмы — это уже индивид. Именно индивид, а не математическая абстракция, как, например, абстракция силы или энергии.

Где начинается индивид, там начинается жизнь. Одно неотделимо от другого. Жизнь неотделима от индивидуальности. Но там, где начинается индивид, там начинается и бессознательное, представляющее собой не что иное, как спонтанную волю к жизни. Пытаясь проследить бессознательное до самого его истока, мы приходим к заключению, что этим истоком для всех высших организмов является та первая яйцеклетка, где зарождается индивидуальный организм. В момент зачатия, когда мужская клетка сливается с женской, во Вселенной возникает новая целостность жизни и сознания. Разве это не очевидно? У бессознательного нет никакого другого источника, кроме этой первой оплодотворенной яйцеклетки.

Бессмысленно говорить о бессознательном как о гомогенном явлении, подобном энергии электричества. Мы лишь тогда действительно будем иметь дело с бессознательным, когда поймем, что в каждом индивидуальном организме заключается его индивидуальная природа, а его индивидуальное сознание творится спонтанно в момент зачатия. Мы сказали творится. Под словом творится мы имеем в виду спонтанное зарождение во Вселенной, зарождение как бы из ничего. Но ex nihilo nihil fit[14]. Это верно и в отношении зарождающегося индивида. Слияние двух клеток, мужской и женской, дает нам представление о процессе его зарождения. И от этого процесса зарождения мы с полным основанием можем ожидать появления новой целостности, согласно закону причины и следствия. Ожидаемым естественным или автоматическим следствием процесса зарождения должно быть появление нового существа. И природа этого нового существа, по тому же закону, должна быть производной от природы родителей.

Однако именно это последнее утверждение мы отрицаем. Мы отрицаем, что природа любого нового творения производна от природы его родителей. Природа ребенка не является просто новой перестановкой или комбинацией тех элементов, что содержались в природе родителей. В природе ребенка всегда есть что-то такое, чего не было в природе родителей. Более того, в ней есть нечто, что не могло быть произведено от природы всех других когда-либо существовавших индивидов. В природе ребенка всегда есть нечто совершенно новое, непроизводное и невоспроизводимое, то, что до сих пор всегда оставалось, и всегда будет оставаться, беспричинным. Это «нечто» и есть сущность индивидуальности, не поддающаяся определению и анализу. Каждый раз в момент зачатия каждого высшего организма непостижимым образом возникает во Вселенной эта природа индивидуальности — возникает как бы ниоткуда, из ничего. Вопреки всем причинно-следственным законам зарождения и развития, природа индивида до сих пор остается необъяснимой. Свойственное индивиду единство сознания и бытия, возникающее в процессе зачатия каждого высшего организма, есть результат чистого творения — непостижимого разумом деяния, совершаемого вне тех рамок, в которых существует и может существовать наш ограниченный ум.

Эта беспричинная, сотворенная из ничего природа индивидуальной личности есть извечная тайна божественной природы души. Религия в этом смысле права, тогда как наука ошибается. Каждое индивидуальное существо имеет душу — особую индивидуальную природу, происхождение которой не может быть объяснено на основании каких бы то ни было причинно-следственных законов. Эти причинно-следственные законы не смогут объяснить природу индивидуальности даже отдельно взятого одуванчика. Для существования индивидуальности нет видимой причины, нет в ней никакого логического смысла. Наоборот, она существует вопреки всем научным законам и даже вопреки здравому смыслу.

Теперь, после того как мы это установили, у нас есть все основания вплотную подойти к попытке уяснить себе, что такое бессознательное. Говоря о познании бессознательного, мы, по крайней мере, уже знаем, что именно хотим познать. Нам необходимо внутри сущностной, уникальной природы любого индивида выделить и ограничить именно то, что по самой своей природе не поддается определению и анализу, то, что изначально является непостижимым. Постичь это невозможно, можно лишь испытать — в каждом конкретном случае. И вот то, что в каждом конкретном случае оказывается непостижимым, мы и назовем бессознательным. В сущности, тут больше бы подошло слово душа. Ведь на самом деле под бессознательным мы и имеем в виду душу. Но идеалисты так истаскали это слово душа, что в наши дни оно означает лишь то, чем человек сам себя считает. А то, чем человек сам себя считает, есть нечто весьма далекое от его истинного бессознательного. Так что от идеалистического слова душа нам все же придется отказаться.

Однако если бессознательное есть нечто непостижимое и непознаваемое, то откуда же вообще мы узнали о его существовании? Прямо из опыта, вот откуда. Лучшая часть наших знаний — это знания о непознаваемом и непостижимом. Мы знаем о солнце, но не в состоянии его постичь, хотя и придумали теорию о каких-то там горящих газах и прочую причинно-следственную ерунду. Даже если у нас и сложилась более или менее стройная система теоретических понятий о солнце как о сфере кипящего газа (хотя на самом деле солнце, скорее всего, — нечто совершенно иное), то все равно мы ни за что не сможем себе даже отдаленно представить это кипение, это бушующее пламя. Знание, основанное лишь на рассудочном представлении, может быть, в лучшем случае, только такого рода знанием, какое апостол Павел[15] называл «знанием отчасти», противопоставляя полному, «совершенному» и, ввиду невозможности прийти к полноте опыта, никогда не достижимому знанию. Это, безусловно, является признаком любого полного знания: оно пребывает главным образом в сфере бессознательного, а та его часть, что «выступает» над поверхностью разума или сознания, есть скудная из него выжимка, его бледная тень.

Знать природу бессознательного для нас такая же необходимость, как знать природу солнца. Но мы не должны пытаться объяснить, что такое бессознательное — не более, во всяком случае, чем мы должны пытаться объяснить, что такое солнце: ведь все равно мы не сможем сделать ни того, ни другого. Мы имеем представление о солнце постольку, поскольку можем его созерцать, наблюдать ход его движения по небосклону, чувствовать его меняющуюся силу. То же самое и с бессознательным. Мы наблюдаем его во всех его проявлениях, в его непрестанных перевоплощениях. Мы видим ход его движения, чувствуем испускаемые им безотчетные импульсы. Все это регистрируется нашим сознанием.

Ибо хотя бессознательное является творческим элементом и, подобно душе, само по себе пребывает вне сферы причинно-следственных законов, оно в то же время следует этим законам в процессе самореализации. Во всяком случае, причинно-следственные явления составляют у каждого отдельно взятого индивида какую-то часть этой непостижимой самореализации бессознательного. Великие законы Вселенной — не более чем устойчивые проявления бессознательного.

Все, что мы можем и даже обязаны сделать, — это попытаться еще более тщательно проследить за проявлениями истинно бессознательного и посредством их рационального познавания сломать те рамки, в которые мы тщетно пытаемся его загнать. Ибо вся суть истинно бессознательного в том и состоит, что оно все время движется вперед, всякий раз опровергая наши знания о «законах» или же устойчивых проявлениях и особенностях бессознательного. Мы заходим чересчур далеко в своих попытках свести истинно бессознательное к неким идеальным понятиям. На самом деле мы можем лишь попытаться познать его подлинную природу и затем положиться на нее самое как на наилучший генератор нового движения и нового существования — творческий двигатель прогресса.

То, от чего все мы нынче страдаем, заключается именно в попытке удержать бессознательное в определенных «идеальных» пределах. Чем больше мы форсируем «идеал», тем больше извращаем естественную природу и естественное движение бессознательного. Но едва мы признаем всем нам знакомое и при этом непостижимое присутствие целостного бессознательного, едва сможем усмотреть его «гнездо» в нас самих и прореагировать на его первые и очевидные движения, едва узнаем его типичные проявления и особенности и сумеем дать научное определение неких причинно-следственных законов, которым оно следует в процессе самореализации в нас самих, — только тогда мы сможем наконец поддерживать свою жизнедеятельность, черпая необходимые для этого силы из спонтанного, изначального источника, вместо того чтобы пытаться делать это, обращаясь к мертвым механическим схемам и идеалам. Вот в чем должна заключаться наука о творческом бессознательном и тех его проявлениях, которые подчиняются определенным законам. Эта наука нам пока не известна, ее пока еще нет, не существует даже ее первого, исходного термина. Правда, основной ее постулат может стать нам ясным даже сейчас — для этого мы должны лишь признать, что бессознательное как новая индивидуальная реальность в каждой вновь оплодотворенной яйцеклетке есть результат творения. Но чтобы до конца понять этот постулат, требуется, чтобы на нас низошла свыше некая благодать, природа которой находится вне науки и выше науки. Вот тогда-то наука и откажется от веры в неограниченность чисто рационального познания и вернется к «старой доброй» вере в Бога. Это вовсе не означает, что наука перестанет быть наукой, но благодаря этому она приобретет возможность прийти наконец к полному и совершенному знанию.