3. ПРОБЛЕМА ЕДИНСТВА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

3. ПРОБЛЕМА ЕДИНСТВА

Дважды отвергнутый дух пустыни пытался искушать Христа еще в третий и в последний раз. «Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их. И говорит Ему: все это дам Тебе, если падши поклонишься мне» (Матф., 4, 8-9). Но Христос и на этот раз отверг предложение духа уничтожения, сказав: «Господу Богу Твоему поклоняйся и Ему одному служи» (Матф., 4, 10). И словно подтверждая Его слова, «ангелы приступили и служили Ему» (Матф., 4, 11). Искушения были прекращены. Были произнесены только три слова, три человеческие предложения и ими была выражена вся будущая мировая история.

Инквизитор, толкуя это последнее искушение, обращает внимание не только на кроющееся в человеческой природе желание перед кем-то преклониться, но и на последствия этого преклонения. Он поднимает вопрос, что было бы, если бы Христос и в самом деле преклонился бы перед духом пустыни и принял сулимые им царства и славу их. Тогда, вне сомнения, Он сделался бы Царем мира и соединил бы все человечество в одну огромную общину. Инквизитор утверждает, что «Потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей». Человечество, по мнению инквизитора, всегда стремилось к единству. В мире всегда были великие народы, которые имели славную историю. Однако чем сильнее они становились, тем становились несчастнее, ибо сильнее ощущали потребность соединения и невозможность эту потребность удовлетворить. Великие завоеватели мира, такие как Тимур и Чингис-Хан пролетели словно вихрь по земле. Но и они, хотя и бессознательно, стремились объединить людей. Поэтому инквизитор и говорит Христу: «Приняв мир и порфиру кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой». И тогда осуществилось бы то, о чем сегодня все мы тоскуем, и что повторяем в литургических и уединенных молитвах: «Dona nobis pacem»1.

Но Христос отверг царства мира, как до этого уже отверг хлеб и насилие над совестью. Дух пустыни предлагал Ему объединить мир посредством силы. Инквизитор говорит об этом открыто: «А между тем ты бы мог еще и тогда взять меч кесаря. Зачем ты отверг этот последний дар?» Меч стал бы тем основным средством, воспользовавшись которым, Христос создал бы в мире единство и обеспечил всемирный покой. Тогда бы Он уничтожил и стер с лица земли своих врагов. Но Христос, защищая свободное повиновение и личный выбор, не мог использовать насилие для того, чтобы объединить человечество. Он не воспользовался насилием ни для удовлетворения голода, ни для насаждения и поддержания веры. Люди должны были свободно следовать за Ним, свободно выбрать Его и, наконец, свободно воссоединиться в общей любви и в общей вере. Всемирное единство, по Христу, должно было быть царством внутренней любви. Меч и порфира кесаря были знаками насилия. Поэтому Христос их отверг. Он хотел быть Владыкой, ибо Ему была дана вся власть на небесах и на земле. Но Он хотел властвовать не силой, но любовью. Две тысячи лет спустя Им учрежденная Церковь ввела особый — Его как Царя — праздник. Во время праздничной литургии повторяются слова самого Христа, сказанные Им Пилату: «Ты говоришь, что Я Царь» (Иоанн, 18, 37), но здесь же говорится, что это Царство Христа «не от мира сего» (там же, 36). И в префации Мессы Царство Христа названо «царством любви и мира». Христос есть Царь, ибо Он «рожденный прежде всякой твари», «Он есть глава тела Церкви», «Он — начаток» (Кол., 15-18). Все мессианские пророчества наполнены ожиданием Его, как Владыки вселенной. В своих видениях пророк Даниил представлял, что Сыну Человеческому была «дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его -- владычество вечное, которое не прейдет, и Царство Его не разрушится» (Даниил, 7, 14). Пророк Исайя тоже говорит о младенце, на раменах которого владычество и которого нарекут Князем Мира. Он будет владычествовать «на престоле Давида и в царстве его, чтобы Ему утвердить его и укрепить его судом и правдою отныне и до века» (Исайя, 9, 6-7). Но Христос есть Царь в другом смысле, не в том, в котором хотел бы Его видеть дух пустыни. Дух пустыни предлагал Ему меч, то есть единство, созданное посредством силы. Между тем Он принял мир, то есть единство, созданное посредством любви.

Меч и венец кесаря принял инквизитор. «Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию... О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда-то и приползет к нам зверь и будет лизать ноги наши, и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу, и на ней будет написано: "Тайна!" Но тогда лишь и тогда настанет для людей царство покоя и счастья». Инквизитор последовательно объясняет, почему он принял меч кесаря: «Ибо кому же владеть людьми, как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их». Все это он говорит не с заранее обдуманным намерением. То, о чем он говорит, не он придумал. Потребность преклониться перед тем, в чьих руках хлеб, кроется в человеческой природе. Человек жаждет, чтобы им управлял тот, кто дает ему пищу. Подтверждение этому мы находим прослеживая события жизни Христа. Однажды, это было в период Его странствий по Палестине, когда Он учил и совершал чудеса, «Иисус, возвед очи и увидев, что множество народа идет к Нему, говорит Филиппу: где нам купить хлебов, чтобы их накормить?… Филипп отвечал Ему: им на двести динариев не довольно будет хлеба, чтобы каждому из них досталось хотя по немногу» (Иоанн, 6, 5,7). Чем это закончилось, всем хорошо известно. Христос повелел, дабы люди возлегли на траву, тогда «Иисус, взяв хлебы и воздав благодарение, роздал ученикам, а ученики возлежавшим, также и рыбы, сколько кто хотел» (Иоанн, 6, 11). Все насытились. И «тогда люди, видевшие чудо, сотворенное Иисусом, сказали: это истинно Тот Пророк, Которому должно придти в мир» (Иоанн, 6, 14). Являются ли эти слова свидетельством того, что люди поняли сверхъестественную Миссию Христа? Отнюдь, нет! В этих словах палестинская толпа выразила лишь свое удовлетворение тем, что среди них находится Тот, кто обладает силой приумножать хлеб и, таким образом, Он не позволит им голодать. И разве тогда не Он должен быть ее царем и властелином? Разве не Ему следует вручить скипетр земной власти? Ими задуманное не было только возможностью, ибо «Иисус же, узнав, что хотят придти, нечаянно взять Его и сделать царем (выделено автором -- А. М.), опять удалился на гору один» (Иоанн, 6, 15). Дух пустыни предлагал Ему венец кесаря как плату за подчинение. Тот же венец восхищенная толпа пыталась  возложить Ему на голову как знак Его земной власти. Но оба раза Христос отверг эти попытки и предложения. Удовлетворение голода земным хлебом было для Него лишь делом случая. Оно не лежало в основе Его Миссии. Поэтому Он и не принял венец властелина.

Но инквизитор, который по существу вызвался быть утолителем жизненного голода, был совершенно последователен, принимая меч и порфиру кесаря. Инквизитору представлялось бессмысленным не поднять лежащего у его ног и плачущего кровавыми слезами зверя — этой изголодавшейся и ищущей властелина толпы. Поэтому он и не скрылся в горах, как Христос. Он оседлал зверя и сделался его властелином, то есть он подчинил себе эту толпу и таким образом выказал готовность создать мировое единство, объединить людей в одно всеобщее царство, которого до него еще никто не создал, хотя многие и пытались это сделать. Так что Христос может оставаться со своими избранными, которые также, как и Он, бегут от несущей Ему венец толпы. Но инквизитор будет вместе со всеми, ибо эти все жаждут покоя и хлеба. «А мы успокоим всех», — утверждает инквизитор. В ожидании осуществления проповедуемого Христом царства любви утомляются даже сильные, ибо отношения любви в этой действительности очень редки. Поэтому люди в конце концов восстают против Христа и отвергают Его любовь, преклоняясь перед силой. Между тем в царстве инквизитора «все будут счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять друг друга, как в свободе твоей, повсеместно». Отличительными свойствами царства инквизитора будут - мирное сожительство и послушание, счастье и покой.

Так каким же видится это инквизиторское царство? Как создается и как развивается жизнь, в которой свобода заменена хлебом, свободный выбор рабским послушанием и любовь насилием? Какой он -- этот человек, который отрекся от высшей жажды, от своей воли и от своей личности? Эти вопросы носят не только теоретический характер. Они имеют и большую практическую ценность. В течение последних  нескольких столетий жизнь неуклонно шла в одном направлении — создания инквизиторского царства. Своими собственными глазами мы видели становление этого царства. Мы видели человека, возлагающего царский венец на тех, кто обещал ему хлеб; человека, слагающего свою совесть в руки тех, кто за него думал и решал; человека, который свою личность растворил в коллективе, нации, расе или классе. Поэтому образ такого человека, изображенный Достоевским в Легенде, есть не что другое, как образ нашего времени. Никогда еще царство инквизитора не приближалось к нам так близко и никогда еще его контуры не были столь отчетливы, как в наше время. Таким образом анализ этого царства может послужить ключом к пониманию современности.

С другой стороны, царство инквизитора является венцом всей его деятельности. В этом царстве находят отражение все инквизиторские законы, в нем используются все его средства; в нем осуществляются все его обещания. Это царство является объективным выражением всего инквизиторского духа. Поэтому образ этого царства имеет значение и для понимания самой природы человека. Он отчетливо и властно показывает, во что превращается человек, который пытается осуществить счастье в этой действительности, ибо царство инквизитора как раз и является той счастливой страной, тем утопическим островом, тем земным раем, созданию которого инквизитор посвятил всю свою долгую жизнь, свой опыт и свою логику. Таким образом анализ этого царства может послужить ключом также и к тайне человеческого бытия.

Удивительно то, что инквизитор не только не скрывает конкретного облика своего царства, но подробнейшим образом его раскрывает. Возможно, это происходит потому, что он рассказывает о нем именно Христу, который и так все знает. Но также возможно, что это он делает потому, что предвидит полное разрушение своего порядка. Поэтому он, ничего не скрывая и не затушевывая, прибегает к глубокой и холодной иронии. Ведь все его слова, которыми он рисует счастье своего царства, звучат как чрезвычайно болезненная насмешка над человеческой природой, над человеческой свободой и над человеческой личностью, Инквизитор, начав свою речь с защиты человека, под конец приходит к жесточайшему его высмеиванию. Он, начав свою речь с любви к слабым, заканчивает ее глубочайшим презрением к ним. Желая превратить мир в рай, он превращает его в сущий ад. Демоническая ложь, коварство и обман нигде не обнаруживались с такой очевидностью, как в образе инквизиторского царства. Те семь радостей, о которых инквизитор упоминает как о составных началах своего царства и в которых жители его царства находят утешение, суть не что другое, как семь горестей, в которых кричит и рыдает глубинное человеческое бытие, бытие высмеянное, поруганное и порабощенное инквизитором.

Первое, что в царстве инквизитора бросается в глаза и на что он сам обращает внимание Христа, — это то, что в нем люди радуются тому, что они получают свой собственный хлеб из рук властелина. «Получая от нас хлебы, — говорит инквизитор, — конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы». В царстве инквизитора нет чудес, умножающих хлебы. В этом царстве хлеб добывается тем же спосо6ом, что и во всем земном порядке: он зарабатывается. Инквизитор — не Христос, который рассадил бы толпы, благословил хлеб и рыбу и разделил бы каждому по его желанию. Инквизитор берет хлеб, заработанный самими людьми, и делит его между теми же людьми. Так где же здесь счастье и радость? То, что палестинские толпы хотели провозгласить Христа царем, вполне понятно, ибо Он чудесным способом умножал и делил хлеб, который они сами не заработали. Но чем же осчастливил людей инквизитор, раздающий хлеб, который эти люди сами заработали в поте лица своего? На это отвечает сам инквизитор: «…но воистину более, чем самому хлебу, рады они будут тому, что получают его из рук наших!». Иначе говоря, не материальная сытость является радостью инквизиторского царства, но получение этой сытости из рук другого. Человек всегда сам зарабатывает себе хлеб. Но пока он этот хлеб переживал как свой, пока он брал его из своих рук, он не был счастливым, ибо он был свободным. Только тогда, когда человек свой заработанный хлеб отдает другому как знак своего преклонения и покорности и когда этот другой тот же самый хлеб возвращает ему назад как знак своего превосходства, только тогда человек радуется, только тогда становится сытым и счастливым, ибо только тогда он продает свою свободу. Преклонение перед другим и отречение от себя — первая радость инквизиторского человека. Нетрудно заметить, что здесь кроется демоническое издевательство над личностью человека, которое логически проистекает из желания человека быть счастливым уже в этой действительности. Но наряду с этим, разве оно не является критикой всех тех социальных систем и порядков, которые устремлены к созданию в этой действительности сытой и удовлетоворяющей толпы жизни? Ведь во всех этих системах камни не превращаются в хлебы. При всякой социальной системе каждый человек должен крайне тяжело трудиться, чтобы заработать себе на жизнь. Труд здесь становится основой всего. При всякой социальной системе заработанный самими людьми хлеб отнимается и делится между теми же, кто его заработал своим трудом. Так в чем же величие и преимущества этих систем? Чем они так похваляются? Чем они так восхищают и привлекают толпы? Всякое обещание изменить эту действительность при помощи культурных или естественных способов есть обман, ибо ни один человек не может увеличить свой рост хотя бы на пядь. В этом отношении ирония инквизитора весьма поучительна.

Из преклонения перед другими проистекает радость чувствовать себя малым и ничтожным, -- это составляет вторую характерную черту жизни инквизиторского царства. С самого начала своей речи инквизитор упрекал Христа в том, что Тот слишком высоко оценил человека. В царстве Христа человек видит себя благородным, величественным, почти таким же, как сам Бог, ибо ведь сам Христос назвал человека своим братом и другом. Искупление и освящение возносят человека к недосягаемым высотам. Сверхъестественная благодать обожает человека. Поэтому христианское величие человека есть неопровержимый знак царства Христа. Между тем инквизитор хочет уверить человека в том, что тому нечем гордиться: «Мы… докажем им, — говорит инквизитор, — что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робкие и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке». В царстве инквизитора человек становится малым и ничтожным, он становится младенцем в своем бессилии. И что самое важное, он радуется этой своей малости и ничтожности. «Тогда, — объясняет инквизитор, — мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы». Радость по поводу своей ничтожности будет платой за отречение от своего величия. Вне сомнения, это злая насмешка над человеком. Когда человек радуется своему собственному ничтожеству, -- это уже предел его униженности и поруганности. Это существо, которое создано почти таким же, как ангелы, которое увенчано славой и честью, и все положено под ноги его (Пс., 8), начинает чувствовать себя не только слабым физически — при величии духа это чувство не испытывается, — но и ничтожным и малым духовно. Это существо, как младенец, прижимается к другому не потому, что в своей невинности оно ищет в общении любви, но потому, что в своем бессилии оно ищет опоры и помощи. Инквизитор обостряет это сознание собственного бессилия до высочайшей степени, он делает его составным началом человеческого бытия и переносит в область этического удовлетворения. Человек инквизитора — не личность, но бессильное существо, та «дрожащая тварь» Раскольникова, которая жаждет раствориться в массе и радуется тому, что она такая же, как и все другие. Тот, кто прослеживал переживания человека последнего времени, поймет эту черту инквизиторского человека и этот процесс слияния человека с массой, продолжающийся и сегодня, который Ортега2 справедливо считает величайшей опасностью нашей цивилизации. И если сегодня нет героев, а есть только хор, то это потому, что для человека счастье бессильных существ в коллективе слаще борьбы героя с судьбой.

Еще большим издевательством звучит похвальба инквизитора, что в его царстве люди свою боль и свою радость -- все отдадут в руки властителей и будут печалиться или радоваться только по их указанию. «Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселию и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке». Печаль или радость инквизиторского человека не является следствием его собственных переживаний, его личной трагедии или наслаждения,она возникает по указанию властителя. Властитель приказывает человеку грустить или радоваться. Властитель указывает объект этой печали или радости. Отрекшись от своей личности, инквизиторский человек должен отречься и от своих переживаний. Он все сложил к ногам инквизитора. Поэтому теперь инквизитор не только дает ему хлеб, но и выбирает для него переживания. Погрузившись в массу и наслаждаясь счастьем бессильных существ, такой человек становится и внешне и внутренне зависимым от коллектива и от его вождей. Инквизитор постоянно обращает внимание на то, что в его царстве люди будут как дети. Возможно, что здесь он имеет в виду и пытается воплотить в жизнь мысль Христа о том, что если человек не станет, как младенец, то он не войдет в царство небесное. Инквизитор, во всем подражая Христу, также требует, чтобы и в его порядке человек превратился в младенца. Но какая страшная пропасть между этими двумя требованиями! В царстве Христа младенчески невинные люди становятся святыми, чья личность развивается необычайно ярко. В царстве инквизитора люди впадают в детство: их ум становится робким, глаза слезоточивыми, а их губы всегда готовы к улыбке. В царстве инквизитора люди, в определенном смысле, становятся идиотами. Разве не идиотизм звучит в словах инквизитора, что по его мановению люди возрадуются и будут петь «детскую песенку»? Из царства инквизитора устраняется не только человеческое величие, но и человеческое достоинство. Человек в нем становится легкомысленным, но не в смысле детской резвости, которая свойственна каждому в определенные часы его бытия, но в самой своей сущности, ибо он обворован в своей трагичности и величии. Издевательство над человеческой природой и демонический замысел — унизить образ Господа здесь предстают во всей своей наготе. Инквизитор создает свое царство не для того, чтобы сделать людей счастливыми, но для того, чтобы сделать их смешными. Деятельность инквизитора является ответом на требование Христа стать детьми. Ответ этот демонический, ибо инквизитор, как говорилось, идет уже не с Христом, но с ним, который есть «simius Dei» — обезьяна Бога — и потому иcкажает и высмеивает все, что только попадает в его руки. В царстве инквизитора человек превращается в онтологическую пародию на самого себя. Тот, кто осознает весь ужас этого утверждения, поймет и ту необычайную трагедию человека, в которую тот попадает, идя по пути, указанном инквизитором. Человек, упорствуя в своем желании во что бы то ни стало достичь счастья в этой действительности, в конце концов оказывается в величайшее несчастье, ибо он, не играя никакой театральной роли, действительно становится в самой своей сущности посмешищем и отбросом. В своей деятельности инквизитор весьма последователен и логичен. Он отчетливо дает понять, что, если человек хочет быть счастливым на этой земле, ему надо отречься не только от свободы, не только от своей личности, не только от своего решения, но и от запечатленного в нем образа Господа, заменив этот образ пародией на него, ибо только смешные подобия Бога могут надежно и удобно устроиться в этой действительности. Осмеяние человека — самая характерная черта царства инквизитора. И разве уже минули времена этого осмеяния?

Другие особенности жизни инквизиторского царства, изображаемые инквизитором, являются только следствием этого осмеяния человека, превращением его в тот «горький стыд», о котором говорил Ницше в связи с образом сверхчеловека. «Да, мы заставим их работать, — говорит инквизитор, — но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками». Принудительный труд и развлечения в свободное время распространены там, где человек порабощен. Они являются основными средствами, которые используются для превращения человека в орудие и для того, чтобы не позволить этому орудию слишком быстро износиться. В порядке инквизитора труд не является делом личного творчества, он -- это механическая общественная задача, которую человек вынужден выполнить. Радость тоже не является выражением благородных и сильных переживаний, она -- всего лишь гигиеническое средство для поддержания своих нервов и мускулов. Не удивительно, что и работа, и развлечения здесь выполняются по приказу. Наблюдая развитие некоторых современных государств, можно заметить, насколько точно повторяют они строй инквизиторского царства. Инквизиторское царство было первообразом всех этих государств. Руководители этих государств, даже и не осознавая планов инквизитора, создавали и организовывали их таким образом, что они стали воплощением инквизиторской идеи в совершенно конкретном облике. Когда человек начинает идти по пути самообесчеловечивания, он так и идет по этому пути до самого конца. И здесь не имеет никакого значения, кто он -- инквизитор ли шестнадцатого столетия или диктатор двадцатого, ибо время здесь утрачивает смысл.

Позволение грешить, о котором постоянно говорит инквизитор и которое составляет одну из сущностных сторон инквизиторского счастья, проистекает из уже упомянутого окарикатуривания человека, превращения его в неразумного и безответственного ребенка. Инквизитор, отняв у человека свободу и личность, выбор и ответственность, ставит человека по ту сторону греха, понимаемого в смысле объективного зла. Грех для такого человека, как и для всякого домашнего животного, всего лишь непослушание. Для него хорошо все то, что дозволено, и плохо все то, что запрещено. Все, что делается с ведома и позволения его властелина, хорошо. Все, что противоречит желанию властелина, плохо. Искажение объективного порядка, нарушение самого бытия человека здесь не касается, он остается от всего этого в стороне, ибо за это человек не отвечает, как не отвечает и животное. В этом случае вина за это искажение и нарушение падает на властителя, который все это допускает ради счастья и удовольствия своего подчиненного. Инквизитор охотно берет эту вину на себя. И в этом он тоже пытается подражать Христу, который принял на свои плечи грехи мира. Инквизитор хочет быть искупителем людей от греха. Но опять-таки — какое огромное различие между этими двумя искупительными деяниями: Христа и инквизитора. Христос, восстанавливая сущность человека, возвращая ее на подлинное место, то есть, ведя к полному соединению с Богом, смертию своею победил грех в его основе. Всякий грех есть отступление от Бога. Всякое же искупление есть соединение человека с Богом. И разве может быть более глубокое и более сущностное соединение, чем то, которое осуществилось во Христе через Его Воплощение и Воскресение? Христос нес на себе наши грехи, их уничтожая. Между тем инквизитор идет совершенно другим путем. Он принимает на себя грехи людей, их позволяя. Он искупает мир не онтологическическим уничтожением греха, но тем, что объявляет его формально несуществующим: нет ни греха, ни добродетели, а есть только жажда. В царстве инквизитора люди не грешат, но не потому, что они не совершают греховных дурных поступков, но потому, что эти поступки им позволены, то есть формально не признаются грехом. Грех и вина, как и все другое, в царстве инквизитора стали формальными. Онтологичность греха и вины здесь уже уничтожена. Здесь сохраняется только их юридическая сторона. Люди здесь уже избавлены от того кошмара, который переживает все человечество и который вызвал слова «rorare coeli desuper»3 и который приводит грешника к покаянию и раскаянию. В порядке инквизитора этого кошмара нет, но не потому, что инквизитор преобразил землю и устранил зло из нашего бытия. Его нет только потому, что инквизитор своей волей позволил осуществиться зло, а вину за это принял на себя. Инквизитор может нести ответственность за эту вину, она может тяжким гнетом лежать на его плечах, но в созданной им объективной жизни сознание вины уничтожено. Люди здесь невинны не в смысле святости, но в смысле — невменяемости вины. Они не виновны, как не виновен ребенок, случайно выбивший окно или ранивший своего друга по играм. Инквизитор — формальный искупитель. В этом кроется его успех, но вместе -- и его поражение. «…они будут любить нас как дети за то, что мы позволили им грешить», — говорит инквизитор. Человек всегда хочет освободиться от тяжести греха. Если ему не удается освободиться реально и быть невиновным через благодетель, он попытается освободиться хотя бы формально — через юридическую невменяемость: не будучи невиновным, он хочет быть хотя бы не обвиненным. И так как инквизитор освобождает людей от греха, объявляя их «невиновными», то они и бегут следом за ним и любят его, и преклоняются перед ним, чтобы принять формальное его благословение. Радость, которую вызывает возможность грешить и не нести ответственности за этот грех, включена как составная часть в счастье этих людей. Но нетрудно заметить, что эта радость рождена не победой, но усталостью поражения. Формальное прикрытие не уничтожает греха, а невменяемость не делает человека невиновным. Закрыть глаза перед бездной еще не значит ее перепрыгнуть. Инквизитор чувствует неподлинность своего «искупления» и потому в конце своей речи задумчиво замечает: «только мы будем несчастны». Инквизитор надеется, что своим искуплением он всех приведет к счастью. Однако сам искупитель будет несчастлив, ибо его искупление — только обман, а тем самым и все его счастье, в котором нет греха — тоже обман. Поэтому и эта радость грешить сопровождается глубокой и горькой трагичностью униженного человека.

Из этого же унижения человека следует и нормирование любви к женщине. Инквизитор говорит: «Мы будет позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей — все судя по их послушанию — и они будут нам покоряться с весельем и радостью». Тончайшее человеческое чувство — любовь мужчины к женщине тоже попадает под надзор инквизитора, в область его формальностей, и нормируется. Свободный, обладающий личностью человек, человек ответственный и определившийся и любит свободно и ответственно. Он свободно создает свою семью и всякое вмешательство государства в жизнь двух личностей считает недопустимым и незаконным. Во все века люди тем или иным способом боролись против поползновений государства взять область любви под свой надзор. Это, конечно, не означает того, что человеческая природа склонна к разврату. Однако законы и нормы любовной жизни порождены отнюдь не государством. У любви имеются свои законы. Общество только угадывает эти законы и в большей или в меньшей степени воплощает их в своем законодательстве. Но всякий навязанный сверху закон, всякое желание подчинить любовь некой земной силе и нормировать ее по прихоти властителей противоречит ее сакральной природе и потому справедливо вызывает сопротивление. Между тем в царстве инквизитора такого сопротивления уже нет. Внутренние законы любви здесь отрицаются по существу, ибо здесь отрицается и человеческая личность как подлинный источник любви и ее носительница. Формальная воля инквизитора превратилась в норму любовной жизни. Люди любят того, кого позволяет любить инквизитор, и любят так, как он позволяет. Не вызывает никакого сомнения то, что такое внешнее насилие вообще нередко в земной действительности. Ни Церковные, ни тем более государственные законы не являются совершенным отражением законов любви. Поэтому нередко они принуждают. В этом проявляется неизбежное несовершенство нашей земли, в котором личная совесть и личный выбор вступают в конфликт с требованиями объективных законов. Борьба личности с обществом идет повсеместно. Напряжение между индивидуальной душой и объективным духом ощущается на всем пространстве человеческой жизни. Поэтому от этой борьбы и напряжения не свободна и область любви. Однако инквизитор все то, что является несовершенным, возводит в закон. В царстве инквизитора не существует борьбы за личный выбор в области любви. Инквизитор объявляет нормы любви, а люди охотно их принимают и с радостью выполняют. Но в этой их радости кроется весь трагизм любви инквизиторского человека. Любовь человека здесь уже не глубокое личностное переживание, не личностная ценность, но внешнее дело государства, которое подданные инквизитора выполняют так же послушно, как платят налоги, поставляют зерно, ремонтируют дороги и ...многое другое. Они не чувствуют, что в их любви проявляется глубинная их природа со своей духовной и физической потребностью к творчеству; что в проявлениях любви кроется вся личность, личностное начало всего человеческого бытия. Любовь в порядке инквизитора относится к области жизненного голода, поэтому и удовлетворение этого голода зависит от воли инквизитора. Но эта воля выносит решение согласно тому, насколько люди послушны ей. Послушание в царстве инквизитора служит мерой удовлетворения любовного голода. Но разве не так обращаются с домашними животными? Пусть на этот вопрос ответит каждый, кто углублялся в сущность инквизиторского строя. И все-таки такая установка инквизитора весьма последовательна. Если инквизиторский человек отрекся от своей личности, ему, естественно, остается всего лишь жизненный голод. Могущество любви, дополняющее и совершенствующее духовную личность, для человека утрачено, как утрачен и хлеб небесный. Поэтому только один жизненнный голод требует удовлетворения. И человек радуется, если ему позволяют хоть как-то любить, любить так, как ему позволяют. Этому он радуется также, как радуется, когда получет свой собственный хлеб из рук инквизитора. Он радуется всем тем способам любви, которые ему указывает инквизитор, ибо ему важно только само удовлетворение голода, а не способ его удовлетворения. Радость от нормированной любви — последовательный результат обесчеловечивания человека. Разве и мы сегодня не вступаем во времена такой нормированной любви?

Наконец, в завершение всех начал земного, созданного инквизитором счастья, как вершина их всех и венец, стоит одно, самое последнее начало, которое инквизитор характеризует следующим образом: «Самые мучительные тайны их совести — все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с радостью…». Ни один человек никогда не раскрывает себя другому так, чтобы ему самому ничего не осталось. Человеческая личность защищается от такого полного обнажения, ибо она охраняет самое себя. Человек, будучи личностью, не может себя полностью отдать в руки другого. Личность для другой личности не доступна и непостижима: individuum ineffabile. В ней всегда остается больше того, что она говорит или открывает, даже в часы самой величайшей любви. Человек может всего себя раскрыть только Богу и только в руки Господа он может сложить все свои тайны. Но инквизитор пытается преодолеть эту закрытость личности. Он хочет занять место Бога и своей волею пропитать все человеческое существо. Это ему удается, ибо он уничтожил человеческую личность и тем самым уничтожил все преграды, которые скрывают содержание и глубинную жизнь личности. Человек инквизитора не имеет ничего своего. Он все отдал коллективу и его вождям. Он — пуст. Все, что в нем возникает — решения, переживания, поступки, радости, — все это уже не его. Если они и живут в его душе, то только как чужые предметы. Душа инквизиторского человека превратилась в склад, в который масса сгружает свое добро. Инквизиторский человек уже не имеет ничего своего, того, что принадлежало бы только ему одному, что было бы сочленено с его сущностью и проистекало бы из этой сущности. В его душе открылась бесконечная пустота. Именно поэтому он полностью доступен инквизитору. И он радуется, ибо имеет возможность открыть этот свой склад и показать все, что в нем нагромождено. Радость быть пустым — последняя и, возможно, самая большая радость в царстве инквизитора. Она -- это сама основа этого царства и его счастья. Человеку, который обнажил себя полностью, который отдал другому все содержание своей души, который принял чужие переживания и чувства, идти уже некуда. Ему остается лишь радоваться тому, что у него ничего не осталось. Ему остается радоваться чисто формальному своему существованию. Царство инквизитора достигает своего завершения в формализации человеческой экзистенции.

Инквизитор создает царство, в котором люди, по его утверждению, будут счастливы, не будут вздорить друг с другом, утратят гордость, будут сыты, довольны и смиренны. Как мы заметили, конкретно это счастье составляют семь «радостей»:

1. радость получать свой хлеб из рук другого.

2. радость чувствовать себя малым и ничтожным.

3. радость быть посмешищем.

4. радость работать и отдыхать по принуждению.

5. радость иметь возможность безгреховно грешить.

6. радость любить по отпущенной норме.

7. радость вести формальную экзистенцию.

Такова таблица ценностей инквизиторского порядка. Неудивительно, что по претворении всех этих ценностей в конкретную жизнь зверь будет ползать у ног инквизитора и обрызжет их кровавыми слезами. Зверь здесь — символ окколективленного, омассовленного человечества. Инквизитор все время вел человека назад в природу. Он применял к человеку и его существованию законы животного мира. Он осуществлял в жизни человека животные требования. Поэтому зверь стал символом человеческой жизни. Инквизитором объединенное и сплоченное человечество пало к его ногам в образе зверя, а сам инквизитор воссел на этого зверя, как его владыка, как его кесарь и бог, и воздвигнул чашу, на которой было написано — «Тайна!». Да, действительно, это есть тайна человека, о которой говорит Откровение. Это тайна, в которой для человека кроется возможность -- или обожиться или превратиться в животное. Это есть тайна становления человека. Человек, будучи в своем бытии всего лишь наброском, должен стать. Он должен развиться и проявить кроющийся в нем в нем образ и подобие. Но образ, который человек носит в себе, двойственен: — это образ Бога, как первообраз и конечная цель человека и образ животного, как его материальная опора. Поэтому и становление человека может происходить в двух направлениях: человек может идти по направлению к Богу, постоянно проявляя и подчеркивая свою божественность, но он может идти и по направлению к животному, проявляя свое животное начало. От выбора этого основного направления зависят все те конкретные состояния, которые создаются на историческом пути человечества.

Христос пришел в мир, чтобы помочь человеку идти по направлению к Богу, чтобы помочь ему полностью проявить кроющийся в нем божественный первообраз. Ведомое Христом человечество развивается до той мистической Общины святых, которая объемлет весь мир и составляет Мистическое Тело Христа. Символический образ этого обоженного человечества — ЖЕНА, поправшая голову змея, питаемая в пустыне орлом, в подножье которой месяц и украшением на голове звезды. Этот образ символизирует силу Духа, победившую природу и всякую природную тварь поставившую себе на службу.

Инквизитор, как противоположность Христа, как антихрист пришел в мир за тем, чтобы соблазнить человека идти по направлению к животному; чтобы выявить в человеке его животность. Человечество, ведомое инквизитором, развивается, по его же определению, в «общий и согласный муравейник», который тоже может объять весь мир. Образом этого превращенного в животное человечества является ЗВЕРЬ, замысливший пожрать младенца Жены, борющийся против духа, преследующий Христа и Его сторонников, но в конце концов пойманный, связанный и уничтоженный. Борьба Жены и Зверя — символический образ всей мировой истории и главная тема Откровения. Историческое человечество борется за божественность или животность, ибо за это внутри себя борется всякий человек.

Как мы видели, Достоевский в легенде «Великий инквизитор» развивает эту борьбу до конечных ее результатов. Он показывает, как и почему инквизитор создает свое царство необычайно похожим на Царство Христа. Но инквизиторское царство не только чрезвычайно похоже на Царство Христа, оно и чрезвычайно от него отлично. Оно похоже на Царство Христа по своей внешней структуре, похожи формальные начала, похожа и цель. Отличается же оно своим содержанием, своим направлением и средствами. Объектом этих двух царств является историческое человечество. Но это человечество, попав под влияние двух сущностно различных начал -- Христа и духа пустыни, развивается в противоположных направлениях и достигает противоположных результатов. В Царстве Христа человек становится святым, то есть обоженным: он становится другом и братом Бога. В царстве инквизитора он становится природочеловеком, следовательно, человеком-животным. Он становится насмешкой над образом Бога, превращаясь тем самым и в насмешку над самим собой.