Модели социоинволюции

Модели социоинволюции

Социальное моделирование может также наряду с цивилизационно-культурной прогностикой предпринимать иные мыслительные эксперименты, из которых мы назовем один: речь пойдет о группах людей, вырванных из земного контекста, помещенных в новые, необычные бытовые условия. Эксперимент заключается в наблюдении за переменами, происходящими в группе, за достаточно долгое время. «Повелитель мух» Голдинга принадлежит именно к таким попыткам антропологического моделирования, подтверждая тезис, согласно которому зло лежит в основе человеческого естества, и это зло, проявляющееся уже у детей, легко превращает группу приятных и воспитанных мальчиков на безлюдном острове в дикарское племя, которое практикует магические обряды и убийства. В «Философии случая» я уже расправлялся с познавательной ценностью прочтенной таким образом генеральной идеи произведения. Правда, в защиту Голдинга можно заметить, что его мальчики на острове сначала играют в дикарей, и эта игра из «развлекательного» постепенно перерастает в мрачное и даже смертельно серьезное занятие. В этом смысле Голдинг действительно сделал правдоподобным превращение детей в дикарей, но совершенно точно можно сказать, что инволюционный процесс, который может возникнуть на борту космического корабля, веками летящего среди звезд (когда на нем меняются поколения), нельзя объяснить тем, что космонавты или их дети и внуки играли в «дикарей».

Самые обидные потери в научной фантастике возникают либо там, где не проявляются никакие сверхразвлекательные концепции уже по замыслу произведения, либо там, где концепция, опираясь на банальность структурного стандарта, превращается в полнейшую бессмыслицу. Интересно, что мотив инволюции, происходящей с обитателями межзвездного корабля, неоднократно использовался, причем известными писателями (Брайан Олдисс, Ван Вогт), и всегда один и тот же тип матрицы штамповал внутригрупповые отношения, которые устанавливались по окончании процесса культурного регресса. В качестве примера рассмотрим «Беспосадочный полет» Олдисса, который представляет загадочный поначалу, довольно большой, замкнутый мир, и далеко не сразу из повествования становится ясно, что действие происходит внутри ракеты-колосса. Люди измельчали духовно и физически — все эти Жрецы, Ловцы, Охотники, все эти Примитивные Женщины и Дикие Дети ведут стадную жизнь на каком-нибудь из многих уровней, у подножия руин, бывших когда-то каким-нибудь невиданным компьютером, устраивают охоту на дичь, периодически выбирающуюся из нор (вероятно, потомство животных, взятых в звездный путь в качестве запаса мяса), воюют с ордами крыс (а откуда взялись эти — уж этого я не знаю), может быть, крыс-«мутантов», опасаются фиктивных призраков и реальных привидений, которых называют Гигантами, Чужими, Наружными и т. д. После многочисленных ловушек, атак, перебежек, засад и подобных перипетий, которые могли бы занять не 100 и не 200, а с тем же самым успехом 2, 3 или 5 тысяч страниц, в конце концов оказывается, что Гиганты или Чужие — это обычные, нормальные люди. Вернувшийся к Земле корабль был давно обнаружен, но тех, кто на нем находился, нельзя было переселить на Землю из-за их полного одичания, а точнее, физиоанатомического вырождения. (Олдисс аргументирует это столь же сложно и путано, сколь и неубедительно.)

Один из нормальных землян, «внедрившись» в общество дикарей, пытается потихоньку (а по правде говоря, ужасно медленно) впрыскивать порции рациональных разъяснений в их магически помутневшую психику. То, что он в определенный момент окажется неким психологом, а не дикарем, должно быть очередной неожиданностью. Другие Гиганты, пребывающие на корабле, который неустанно кружит вокруг Земли, готовят лекарства или занимаются неведомыми исследованиями, из которых должна проклюнуться реабилитационная терапия регрессировавшего коллектива. Ибо из мозгов нужно выгнать «недобрую веру» — «irreligion», и подготовить их к принятию правильной веры, то есть «доброй религии». Не будем отвлекаться на назойливость битв с крысами, на демонстрацию необычайно размножившихся — темными тучами — насекомых, на «магические обряды» и сотни подобных авантюр. Не будем отвлекаться даже на совершенно неправдоподобную, крикливо усложненную, полную преследований игру в полицейских и преступников, что ведется между учеными-опекунами и выродившимся по пути к звездам обломком человечества. Более всего раздражает обилие упущенных возможностей. Ведь если принять в качестве отправной точки предположение о культурном упадке, уходе в примитивный иррационализм, а особенно — о массовом забвении смысла и цели перелета, и даже того, что вообще происходит какой-то перелет и что «мир» вовсе не тождествен пространству корабля, то такой эксперимент мог бы сделать доступным показ неожиданнейших способностей человека, выдавливаемых из него прессом столь специфичного опустошения. Введение же стереотипов «охотничьих племен», «кочевников и магов», «вождей с их женщинами», «суеверных ловцов» и т. п. — является эклектичным заимствованием не из источников хорошего знания этнологии (это бы еще могло принести какой-то эффект), а на свалке ходячих понятий, которыми располагает человек, никогда специально этнологией не занимавшийся, о магии, первобытных группах и примитивных обществах. Беспомощность авторской изобретательности борется здесь с его же антиэрудицией, и обе служат каменьями, приваливающими социологическое воображение. Вдобавок, словно специально для того, чтобы возбудить негодование читателя, обычное для тех, кто чувствует себя обманутым, те перемены, которые вероятнее всего могли бы произойти с людьми в результате векового заключения, оказываются перенесены из плоскости социокультурных норм в плоскость биоинволюционных изменений: вернувшиеся путешественники не могут спуститься на Землю, потому что генные мутации вызвали у них возникновение «ускорения белкового превращения материи»: они живут в четыре раза быстрее нормальных людей, так что уже к двадцати годам становятся стариками. Тут уж нонсенс громоздится на нонсенсе.

1. Для полной культурной инволюции — в крайнем случае отделения новорожденных от родителей — достаточно каких-нибудь десяти лет. Такие дети даже не будут уметь говорить.

2. Но для биологической инволюции время должно исчисляться даже не веками, а тысячелетиями по крайней мере. Разве путешествие продолжалось много тысяч лет?

3. И почему пришельцев, живущих в четыре раза короче нормальных людей, нельзя поселить в какой-нибудь милой земной колонии или в каком-нибудь прекрасно расположенном санатории?

Не имеет смысла множить такие вопросы, ответов на которые книга не дает, так как объяснения нужно искать за ее страницами: автор хотел описать историю, которую придумал заранее, так что не обращал внимания на все эти неправдоподобия.

Как природа по давним представлениям опасалась пустоты, так и писатель-фантаст боится оперировать культурными проблемами и ценностями. Различные звездные культуры если не смогут установить контакт между собой, то не потому, что это — разные культуры, а из-за того, что одни существа состоят из материи, а другие — из антиматерии, одни живут под водой, а другие — на суше и т. п. Объяснение различий между нормальными и культурно выродившимися людьми на уровне белковых цепочек является результатом обычного нежелания самостоятельно мыслить. Сведение проблематики, возникающей в зияющих провалах между цивилизациями, к отличиям в строительном материале, из которого эволюция приготовила свои разумные продукты, в свою очередь, является признаком вырождения не экипажей фотонолетов, а научной фантастики. Этот концептуальный упадок, представленный в «Беспосадочном полете», является симптомом схематизма, выражающегося в переходе от одного стереотипа (Человека Героического, идущего к звездам) к другому стереотипу, созданному переменой знаков (Человека Глупеющего, ловца крыс на борту звездной ракеты). Вместо восхождения мы видим здесь соскальзывание вниз, вместо взлета — падение, и если бы оно, смоделированное, показало нам хоть какие-то человеческие особенности (как это случилось? каким образом ученые, их спутницы, штурманы, пилоты превратились в охотников и шаманов? — показать это было бы, конечно, интересно, — но тут НФ молчит), если бы это падение по крайней мере было жестоким и трагичным или трагифарсовым — если бы возникло, предположим, нечто среднее между монастырем и концлагерем или между научным экипажем и бандой разнузданных извращенцев, — такое зрелище, наверняка кошмарное, все-таки несло бы оригинальную информацию. Но самостоятельный поиск культурной матрицы, которая калечит социальные нормы прадеда и превращает внука в странный гибрид астрогатора и монаха (допустим), даже не предпринимается. У Ван Вогта после автоматической посадки ракеты темная масса выродившихся находит Святую Книгу, которая оказывается планом путешествия и бортовым журналом. Затем все сходят со Святой Книгой на новый материк… и рассказ обрывается там, где он должен начаться.

Наш старый и скромно работавший в изоляции Ежи Жулавский смог гораздо больше рассказать в своей лунной трилогии. Заключительная часть повести «На серебряной планете», а затем вся повесть «Победитель» — это также, в определенном смысле, история культурной инволюции отпрысков человечества, которые поселились на Луне. Будет поучительным вспомнить эту старую, написанную более полувека назад книгу в сравнении с «Беспосадочным полетом» Брайана Олдисса.

Жулавский также не конструировал сам матрицы, разбивающей связи лунного человечества, поскольку эта книга по замыслу — аллегория мессианского типа. Молодой землянин, Марек, космонавт-одиночка (как мы сказали бы сегодня), прибывший на Луну, отождествляется с легендарным ожидаемым лунным мессией — Старым Человеком, который был автором (рассказчиком) первого тома трилогии. Соглашаясь с навязанной ему ролью предсказанного Священным Писанием Победителя, Марек пытается воплотить в жизнь план, который освободил бы людей от кошмара шернов, лунных туземцев, а также улучшил бы их общественный быт. Однако Марек переоценил свои силы; поход против шернов, поначалу победный, закончился позорным бегством. Марек узнает, что космический снаряд, на котором он должен был вернуться на Землю, исчез. На нем стартовали два человека, дальнейшая судьба которых образует последний том трилогии. Они принадлежали к братству скептиков, утверждавших, что история о земном происхождении людей является пустым вымыслом, настоящей же их колыбелью была обратная сторона Луны, и чтобы туда попасть, они и запустили снаряд. Марек, вынужденный остаться, принимается за вторую часть своих планов, при растущем сопротивлении лунных богачей, так как его программа противоречит их интересам. Драматический эпилог его усилий представлен в повести в виде трех различных летописных сообщений. Первое, ортодоксальное, называет Марека самозванцем, который навлек на людей только невзгоды и несчастья; его публичная экзекуция была справедливой карой. Заколола его, связанного, Ихезаль, дочь первосвященника Малахуды (которая любила — добавим — Марека безответной любовью). Вторая версия — явная карикатура на записи профессионального историка — помпезными периодами стремится к идеалу научного объективизма. Третья является продолжением религиозного мифа; соотносится с его книгами так же, как Новый завет с Ветхим. Намеренно созданное подобие достигает высшей точки в словах: мученичество Победителя не было бесполезным — было Искуплением; воскресши из гроба, он отлетел в земную отчизну.

Более всего состарился язык повести. По шкале ценностей, свойственной эпохе модернизма, бесхитростная, простая проза свидетельствовала о плохом художественном качестве произведения. Отсюда у Жулавского маньеризмы, искусственные фразы с изысканно литературной лексикой, свидетельствующие лишь о том, что этот автор поддался моде своего времени, но не о том, что он должен был ей поддаваться. Например, это видно из трех по-разному стилизованных летописных версий, которые завершают книгу. Если бы Жулавский писал нейтральным стилем, не выламываясь из него лексически и синтаксически, например, как Уэллс (а творили они оба примерно в одно и то же время), то из-под его пера возникло бы произведение, являющееся звездой первой величины в мировой фантастике. Я ничего не знаю о том, чтобы повесть Жулавского переводилась на другие языки — во всяком случае, ее нет в библиографиях НФ. (Кажется, она была переведена на немецкий[114].) То, что в то время возникало в Европе как научная фантастика, не может равняться с лунной трилогией; так, например, книги Курта Лассвица не имеют никакой литературной ценности.

Следует подчеркнуть предметную изобретательность Жулавского. Я не знаю в научной фантастике описания «Чужих», которое могло бы сравниться с его шернами, начиная уже от самого прекрасно звучащего названия, которое ассоциируется с таинственным мраком (может быть, из-за фонетического сходства слова «шерн» со словом «чернь»?), от их телесного строения, их разительной силы, локализованной в необычных — по отношению к покрытому мехом телу — белых, голых ладонях, прикосновение которых вызывает электрический удар, — вплоть до отношений, возникших меж ними и людьми. От удара, вызванного прикосновением их ладоней, женщины зачинали партеногенетически, а дети, приходящие таким образом на свет, именуемые морцами, имели огненные отпечатки там, где шерн прикоснулся к матери. Во времена порабощения человеческое общество должно было платить дань женщинами — чтобы они рожали шернам невольников, — а когда женщины старились, шерны возвращали их людям. Как родителей морцев их убивали; жутковатая это история, но весьма правдоподобная.

Сплетения подобных зависимостей, которое соединяло бы земную колонию с инопланетными туземцами, никто в научной фантастике не повторил, то есть не открыл во второй раз. У шернов Жулавского есть собственная культура и мифология, в которой центральное место — ненавистной планеты — принадлежит Земле, ибо это она высосала воздух с полушария Луны, обращенного к Земле. Все эти фантастические элементы складываются в единую систему, замечательную тем, что концепция внесения христианского мифа в определенную плеяду событий смогла стать настолько достоверной, насколько фактографический, квазиреальный, а не назойливо аллегорический характер имеют отдельные части этих происшествий.

Как заторможенную в развитии инопланетную колонию землян, так и общество, сложенное из существ, не являющихся людьми, научная фантастика охотно и часто представляет (особенно это касается «космической оперы»), исходя из исторических трафаретов, извлекаемых из античности или Средневековья. Тогда мы видим кастовое или псевдофеодальное общество с властелинами, жрецами, магами и т. п. Ибо нет такой исторической повести, которую не удалось бы превратить в НФ роман, дописав к ней вступление, объясняющее, что все это происходит на планете Альфы Малого Пса или Проксимы Кита, возможно, с добавлением, что речь идет о потомках землян, которые туда прибыли двести лет назад. От заурядной исторической повести такое произведение отличается лишь тем, что повествование в нем (то есть стилистика и конструкция) более примитивно, чем в обычной исторической беллетристике.

Показ отличий космического бытия в виде напоминаний о прошлом является явным увиливанием от принятия на себя проблем, которые ставит научная фантастика перед писателем, тем более что не исторические источники, не работы этнологов и антропологов служат в таком случае образцами, а стереотипы исторических повестей Вальтера Скотта, Дюма или Виктора Гюго. Тогда не из вторых, а уже из третьих рук приходит информация; перенесение же событий на другую планету все упрощает, приводит к халатности, к фабрикации анахроничной неразберихи, так как ни один из действительных мотивов земной истории автора не занимает — он думает, что вправе пренебречь всеми культурно– и социогенетическими закономерностями.

Как уже говорилось, трилогия Жулавского — это аллегорический показ возникновения религиозного мифа. В этом смысле и здесь заимствован сюжет из мифологии. Но как достоверно это сделано! Последний землянин (в первом томе), которого лунный народ называет Старым Человеком, является объектом почитания и страха одновременно; объяснение его особенного положения носит совершенно материальный, психологический характер: он заботится о детях, которые не являются его детьми, так как чувства, которые связывали его с Евой лунного рода, не имели продолжения. Эротический аспект этой драмы по понятным причинам совершенно отсекается от зачатков возникающего мифа, который велит ожидать спасительного возвращения Старого Человека — в качестве Победителя; а под видом Тайны святые книги отмечают, что этот Старый Человек (в соответствии со своей рационалистической позицией) пытался, как только мог, рождению мифа, которое наблюдал, — противостоять, настаивая при этом, что «никакой он не Старый Человек», а обычный старец. Особенно же оригинальной кажется мне трактовка Жулавским мотива скептической оппозиции, которую рождает вера. Рода, предводительница скептиков, не только отбрасывает метафизический смысл Доброй Нови, но в намерении воссоздать то, что было настоящим прошлым, вырабатывает фальшивую гипотезу о лунном происхождении людей; аргументы, которые она приводит с этой целью, в самом деле звучат неплохо. Она сравнивает привезенные прародителями земные атласы с селенографическими картами, и земные карты действительно кажутся фантастическим вымыслом (произвольность попугайских цветов, которыми раскрашены отдельные государства в атласе, противоречит чисто материальному характеру селенографических карт, составленных по телескопным фотографиям). Поэтому Рода придумывает целую «антиметафизическую» историю о том, как люди жили в пещерах под Великой Пустыней (Mare Imbrium — Море Дождей), как им там стало тесно, как они выслали разведку на другую сторону Луны, как этот разведывательный отряд остался без помощи, а теперь мнимый Победитель прибывает не с тем, чтобы защитить угнетенных и отделившихся, а чтобы продолжить некогда прерванную экспансию тех, кто остался. Следовательно (и об этом знает читатель), фальшивыми являются и миф о Старом Человеке, который вернется Победителем, и эта «эмпирическая» гипотеза, которая хочет его низвергнуть. Компрометации мифотворчества оппонирует, таким образом, компрометация ультрарациональной программы, как будто позитивной по замыслу. Фотонную ракету тому, кто найдет текст, столь же интеллектуально изысканный и конструктивно связанный, во всей научной фантастике!