О виде́нии и загадке{399}
О виде?нии и загадке{399}
1
Когда среди моряков распространился слух, что Заратустра на корабле, — ибо одновременно с ним сел на корабль человек, прибывший с блаженных островов, — всеми овладело великое любопытство и ожидание. Но Заратустра молчал два дня и был холоден и глух от печали, так что не отвечал ни на взгляды, ни на вопросы. К вечеру же второго дня вновь открыл он свои уши, хотя и продолжал молчать: ибо много необыкновенного и опасного можно было услышать на этом корабле, пришедшем издалека и собиравшемся плыть ещё дальше. Заратустра же был другом всех тех, кто совершает дальние путешествия и не может жить без опасности. И смотрите, пока слушал он, развязался в конце концов его собственный язык и лёд его сердца разбился; тогда начал он так говорить:
«Вам, отважным искателям, испытателям и тем, кто когда-либо плавал под коварными парусами по страшным морям, —
вам, опьянённым загадками, любителям полумрака, чья душа привлекается звуками свирели ко всякой обманчивой пучине:
— ибо не хотите вы нащупывать нить трусливой рукой; и где вы можете отгадать, там ненавидите вы — делать выводы{400} —
вам одним расскажу я загадку, которую видел, — видение самого одинокого. —
Мрачный шёл я недавно через мертвенно-бледные сумерки, — мрачно и твёрдо, со сжатыми губами. Не одно солнце закатилось для меня.
Тропинка, упрямо поднимающаяся между валунами, злобная, одинокая, без травы и без кустарника, — горная тропинка хрустела под упорством моей ноги.
Безмолвно ступая среди насмешливого громыхания голышей, растаптывая камень, с которого соскальзывала: так настойчиво продвигалась моя нога вверх.
Вверх: наперекор духу, увлекавшему её вниз, увлекавшему в пропасть, духу тяжести, моему демону и заклятому врагу.
Вверх: хотя он сидел на мне, полукарлик, полукрот, хромой, — делая хромым и меня, вливая свинец в мои уши, свинцовые капли мыслей в мой мозг.{401}
“О Заратустра, — насмешливо шептал он слог за слогом, — ты, камень мудрости! Ты забросил себя высоко, но каждый брошенный камень должен — упасть!
О Заратустра, ты камень мудрости, ты метательный камень, ты сокрушитель звёзд! Себя самого забросил ты так высоко, — но каждый брошенный камень — должен упасть!
Приговорённый к себе самому и к побиванию себя камнями; о Заратустра, далеко же бросил ты камень, — но на тебя упадёт он обратно!”
Тут карлик умолк, и это продолжалось долго. Его молчание давило меня; так вдвоём человек бывает поистине более одиноким, чем в одиночестве!
Я поднимался и поднимался, я грезил, я думал, — но всё давило меня. Я походил на больного, утомлённого ужасной мукой, которого снова будит ото сна ещё более мучительный сон. —
Но есть во мне нечто, что я называю мужеством; оно до сих пор убивало во мне всякое уныние. Это мужество заставило меня наконец остановиться и сказать: “Карлик! Ты! Или я!” —
Мужество — вот лучший убийца, — мужество; которое нападает: ибо в каждом нападении звучит победная музыка.
Но человек самый мужественный зверь: этим победил он всех зверей. Победной музыкой преодолел он всякую боль; а человеческая боль — самая глубокая боль.
Мужество убивает даже головокружение на краю пропасти; а где человек не стоял бы на краю пропасти! Разве видеть не значит — видеть пропасть?
Мужество лучший убийца: мужество убивает даже сострадание. Сострадание же самая глубокая пропасть: насколько глубоко человек заглядывает в жизнь, настолько глубоко заглядывает он и в страдание.
Но мужество лучший убийца, мужество, которое нападает: оно убивает насмерть даже смерть, ибо говорит: “Так это была жизнь? Ну что ж! Ещё раз!”
В этих словах много победной музыки. Имеющий уши да слышит».{402} —
2
«Стой! Карлик! — сказал я. — Я! Или ты! Но я сильнейший из нас двоих: ты не знаешь моей самой бездонной мысли! Её — ты не мог бы нести!» —
Тут стал я вдруг более лёгким: карлик спрыгнул с моих плеч, любопытный карлик! Он сел на корточки на камень передо мной. Прямо здесь, где мы остановились, были ворота.
«Взгляни на эти ворота! Карлик! — продолжал я. — У них два лица. Два пути сходятся здесь, по ним никто ещё не проходил до конца.
Эта длинная дорога позади — она длится вечность. А та длинная дорога впереди — это другая вечность.
Они противоречат друг другу, эти пути; они сталкиваются лбами — и здесь, у этих ворот, они сходятся вместе. Название ворот написано вверху: “Мгновенье”.
Но если кто-нибудь пошёл бы по ним дальше — всё дальше и дальше, — думаешь ли ты, карлик, что эти пути вечно себе бы противоречили?» —
«Всё прямое лжёт, — презрительно пробормотал карлик. — Всякая истина крива, само время есть круг».
«Ты, дух тяжести! — сказал я сердито, — не притворяйся, что это так легко! Или я оставлю тебя сидеть на корточках, где ты сидишь, хромоногий, — а ведь я нёс тебя наверх!
Взгляни, — продолжал я, — на это Мгновенье! От этих врат Мгновенья убегает длинная вечная дорога назад: позади нас лежит вечность.
Не должно ли было всё, что может идти, уже однажды пройти эту дорогу? Не должно ли было всё, что может случиться, уже однажды случиться, сделаться, пройти?
И если всё здесь уже было — что думаешь ты, карлик, об этом Мгновении? Не должны ли и эти ворота уже однажды — здесь быть?
Не связаны ли все вещи так прочно, что это Мгновенье влечёт за собою всё грядущее? Следовательно — ещё и само себя?
Ибо всё, что может идти, и вдаль по длинной дороге — должно ещё раз пройти! —
И этот медлительный паук, ползущий в лунном свете, и сам этот лунный свет, и я, и ты в воротах, шепчемся между собой, шепчемся о вечных вещах, — разве все мы уже не были должны быть здесь?{403}
— и возвратиться и пройти по той другой дороге, вперёд, вдаль, по этой длинной ужасающей дороге, — не должны ли мы вечно возвращаться?»
Так говорил я, всё тише: ибо страшился собственной мысли и сокровенного значения своих мыслей и задних мыслей. Тут вдруг услышал я вблизи вой собаки.
Не слышал ли я уже когда-то этот вой собаки? Моя мысль устремилась в прошлое. Да! Когда я был ребёнком, в самом далёком детстве:
— тогда слышал я собаку, которая так выла. И видел её, ощетинившуюся, с поднятой кверху головой, дрожащую, в самую тихую полночь, когда и собаки верят в призраков:
— так что мне было жаль её. Над домом только что взошёл, в мёртвом молчании, полный месяц; он стоял неподвижно, круглым огненным шаром, — неподвижно над плоской крышей, как над чужой собственностью:
— от этого собаку обуял страх: ведь собаки верят в воров и призраков. И когда я опять услышал этот вой, я вновь почувствовал жалость.
Куда же девался карлик? И ворота? И паук? И все перешёптывания? Было ли это во сне? Или наяву? Вдруг снова стоял я среди диких скал, один, одинокий, в пустынном свете луны.
Но там лежал человек! И там — собака! с ощетинившейся шерстью прыгает и визжит, — тут она увидела, что я подошёл, — и сразу снова завыла, закричала; слышал ли я когда-нибудь, чтобы собака кричала так о помощи?
И, поистине, увидел я то, чего никогда не видел. Я увидел молодого пастуха, корчившегося, задыхающегося, в конвульсиях, с искажённым лицом; изо рта его свисала чёрная тяжёлая змея.
Видел ли я когда-нибудь столько отвращения и бледного ужаса на одном лице? Должно быть, он спал? Тогда змея заползла ему в глотку — и впилась в неё.
Моя рука рванула змею, рванула ещё — напрасно! она не вырвала змею из глотки. Тогда из меня вырвался крик: «Откуси! Откуси!
Голову! Откуси!» — так выкрикнул из меня мой ужас, моя ненависть, моё отвращение, моя жалость, всё хорошее и всё дурное во мне кричало из меня в едином крике. —
Вы, смельчаки вокруг меня! Вы, искатели, испытатели и те из вас, кто плавает под коварными парусами по неисследованным морям! Вы, любители загадок!
Разгадайте же мне загадку, которую я видел тогда, растолкуйте же мне это виде?ние самого одинокого!
Ибо это было виде?ние и предвидение — что видел я тогда в этом символе? И кто он, кто однажды ещё должен придти?
Кто тот пастух, которому заползла в глотку змея? Кто этот человек, которому всё самое тяжёлое, самое чёрное заползёт в глотку?
Но пастух откусил, как советовал ему мой крик; он откусил уверенно! Далеко отплюнул он голову змеи — и вскочил на ноги. —
Ни пастуха, ни человека более, — преображённый, просветлённый, который смеялся! Никогда ещё на земле не смеялся человек, как он смеялся!
О братья мои, я слышал смех, который не был смехом человека, — и теперь пожирает меня жажда, тоска, которая никогда не стихнет.
Тоска по этому смеху пожирает меня; о, как вынесу я ещё жизнь? И как мог бы вынести я теперь смерть! —
Так говорил Заратустра.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.