Надгробная песнь

Надгробная песнь

«Там остров могил молчаливый; там могилы юности моей. Туда отнесу я вечнозеленый венок жизни».

Так помышляя в сердце своем, плыл я по морю.

О вы, образы и видения юности моей! О вы, взоры любви, вы, божественные мгновения! Как скоро умерли вы! Я поминаю вас сегодня, как поминают умерших.

От могил ваших, возлюбленные покойники мои, доносится до меня сладкое благоухание, слезами облегчающее сердце мое. Поистине, аромат этот волнует душу и несет облегчение одинокому пловцу.

Я все еще богаче всех и до сих пор возбуждаю сильную зависть — я, одинокий! Ибо вы были со мною, а я и поныне с вами: скажите, кому падали с дерева такие румяные яблоки, как мне?

Я все еще наследник ваш, я — земля, цветущая в память о вас яркими дикорастущими добродетелями, о возлюбленные!

Мы были созданы друг для друга, милые далекие чудеса; и не как боязливые птицы, приближались вы ко мне и к желаниям моим, нет, но как доверчивые к верному!

Да, подобно мне, были вы созданы для верности и нежных вечностей; должен ли я называть вас теперь именами неверности вашей, вы, божественные взоры и мгновения? Пока еще не знаю я других имен.

Поистине, слишком скоро умерли вы, беглецы. Но не вы убежали от меня, и не я от вас: неповинны мы друг перед другом в неверности нашей.

Чтобы убить меня, душили вас, певчие птицы надежд моих! Да, в вас, возлюбленные, всегда пускала злоба стрелы свои, — чтобы поразить меня в самое сердце!

И они попали в цель! Ибо всегда были вы ближе всего сердцу моему; вы были всем, чем владел я и что владело мною, — потому и должны были вы умереть столь молодыми!

В самое уязвимое из достояний моих пустили стрелу: в вас, чья кожа, словно нежный пух, или, скорее, — улыбка, умирающая от одного только взгляда!

Но так скажу я врагам своим: «что человекоубийство по сравнению с тем, что сделали мне вы!

Большее зло совершили вы, чем убийство; невозвратимое отняли у меня — так говорю я вам, враги мои!

Образы юности и любимые мной чудеса отняли у меня, отняли блаженных духом, товарищей игр моих! Памяти их возлагаю я этот венок и произношу вам проклятие!

Это проклятие — вам, враги мои! Ибо короткой вы сделали вечность мою, — так в холоде ночи мгновенно угасает звук! Мгновением была моя вечность, мимолетным взглядом божественного ока!»

Когда-то, в блаженный час, провозгласила чистота моя: «Да будет для меня божественным все живое».

Тогда подступили ко мне вы со своими грязными химерами; куда умчался тот блаженный час?

«Все дни да будут священны для меня», — так говорила некогда мудрая юность моя; поистине, то была речь веселой мудрости!

Но тогда вы похитили у меня мои ночи и продали их за муки бессонницы: куда исчезла та веселая мудрость?

Некогда в образах птиц искал я счастливых примет: тогда вы пустили сову — зловещее чудовище — на путь мой. О, где вы теперь, мои нежные искания?

Некогда дал я обет отрешиться от всякого отвращения: тогда обратили вы близких и ближних моих в гнойные язвы. Ах, что сталось тогда с моим благородным обетом?

Как слепец, ходил я некогда блаженными путями: тогда набросали вы грязи на дорогу слепца. И теперь отвратительны стали ему былые тропинки.

И когда я совершил наитруднейшее для себя и праздновал победу преодолений своих, вы заставили кричать любящих меня, что я причинил им величайшую боль.

Поистине, всегда вы поступали так: вы отравили сладчайший мед мой и сгубили труд моих лучших пчел.

Самых наглых нищих посылали вы навстречу милосердию моему; толпы неизлечимо бесстыдных теснились всегда вокруг сострадания моего. Так ранили вы добродетели мои в самой вере их.

И когда приносил я в жертву все самое святое, что у меня было, тотчас и «благочестие» ваше присоединяло свои жирные дары: так что в чаду от жира их задыхалось священнейшее мое.

И однажды захотел я танцевать так, как еще никогда не танцевал, — выше небес хотел воспарить я в танце своем. Тогда подговорили вы любимого певца моего.

И запел он унылую, мрачную песнь; о, словно зловещий рог затрубил мне в уши.

Смертоносный певец — орудие зла, ни в чем не повинное! Уже встал я, готовый к лучшему своему танцу; но мелодией своей убил он мой восторг.

Только в танце могу я выразить символы и подобия высочайших вещей: и вот высочайший символ так и не отразился в движениях тела моего!

Осталась невысказанной и не нашла исхода высшая надежда моя! И умерли образы и утешения юности моей!

Как перенес я все это? Как избыл и превозмог эти раны? Как восстала душа моя из этих могил?

Да, есть во мне нечто бессмертное, что нельзя запереть в склеп, что способно взорвать даже скалы: это — воля моя. Безмолвно, не изменяясь, сквозь годы проходит она.

Как и прежде — своим ходом, но моими ногами желает идти воля моя; сурово и непобедимо чувство ее.

Только в эту пяту неуязвим я. Ты жива и верна себе, ты, терпеливейшая! И всегда прорываешься через склепы!

То, что не нашло разрешения в юности, все еще живо в тебе; как юность, как жизнь, полная надежд, сидишь ты здесь, на могильных руинах.

Приветствую тебя, воля моя, разрушительница склепов! Только там, где есть могилы, совершаются воскресения!

Так пел Заратустра.