Надгробная песнь{275}

Надгробная песнь^{275}

«Там остров могил, молчаливый; там могилы моей юности. Туда отнесу я вечнозелёный венок жизни».

Так решив в сердце, поплыл я по морю. —

О вы, юности моей лики и видения! О взоры любви, божественные мгновения! Как быстро умерли вы! Я вспоминаю о вас сегодня как о моих мертвецах.

От вас, мои дорогие мертвецы, нисходит сладкое благоухание, что облегчает сердце слезами.^{276}{277} Поистине, оно глубоко трогает и делает лёгким сердце одинокого пловца.

Всё ещё я самый богатый и больше всех вызываю зависть — я, самый одинокий! Ведь вы были со мною, а я всё ещё с вами; скажите, кому падали, как мне, такие розовые яблоки с дерева?

Всё ещё я наследник и земля вашей любви, цветущий в память о вас пёстрыми дикорастущими добродетелями, о вы, возлюбленные!

Ах, мы были созданы оставаться близкими друг другу, вы, милые, нездешние чудеса; не как боязливые птицы подошли вы ко мне и к желанию моему — нет, как доверчивые к доверчивому!

Вы созданы для верности, подобно мне, и для нежных вечностей; должен ли я теперь называть вас именем вашей неверности, вы, божественные взоры и мгновения: иному имени не научился я ещё.

Поистине, слишком быстро умерли вы для меня, беглецы. Но не бежали вы от меня, не бежал и я от вас; невиновны мы друг перед другом в нашей неверности.

Чтобы меня убить, душили вас, вы, певчие птицы моих надежд! В вас, возлюбленные мои, пускала всегда злоба свои стрелы — чтобы попасть в моё сердце!

И она попала! Ведь вы были всегда самыми близкими моему сердцу, моим владением и моей одержимостью, — потому должны были вы умереть молодыми и слишком рано!^{278}

В самое уязвимое, чем я владел, пустили стрелу; то были вы, чья кожа походит на нежный пух и ещё больше на улыбку, умирающую от одного взгляда!

Но так скажу я своим врагам: «Что значит человекоубийство в сравнении с тем, что вы сделали мне!

Худшее сделали вы мне, чем всякое человекоубийство; невозвратное взяли вы у меня», — так говорю я вам, мои враги!

Разве не убивали вы самые дорогие лики и чудеса моей юности! Товарищей моих игр отнимали вы у меня, блаженных духов! В память их возлагаю я этот венок и это проклятие.

Это проклятие вам, мои враги! Разве не укоротили вы мою вечность, — так звук разбивается в холодную ночь! Одним взглядом божественного ока промелькнула она для меня, — одним мгновением!

Так говорила в добрый час когда-то моя чистота: «Божественными должны быть все существа».^{279}

Тогда напали вы на меня с грязными призраками; ах, куда же улетел тот добрый час!

«Все дни должны быть для меня священны»^{280} — так говорила когда-то мудрость моей юности, поистине, весёлой мудрости речь!

Но тогда украли вы, враги, у меня мои ночи и продали их за бессонную муку; ах, куда же улетела та весёлая мудрость?

Когда-то ждал я от птиц счастливых примет, — тогда пустили вы мне на дорогу враждебное чудовище — сову. Ах, куда же улетело тогда моё нежное стремление?

Когда-то я дал обет отрешиться от всякого отвращения, — тогда превратили вы моих ближних и самых близких в гнойные язвы. Ах, куда же улетел тогда мой самый благородный обет?

Как слепец, шёл я когда-то блаженными путями, — тогда набросали вы грязи на дорогу слепца, и теперь чувствует он отвращение к старой тропинке.^{281}

И когда я совершил самое трудное и праздновал победу своих преодолений, — тогда вы заставили тех, кто любили меня, кричать, что причиняю я им жестокую боль.

Поистине, всё это было делом ваших рук: вы отравляли мой лучший мёд и старания моих лучших пчёл.

К моей щедрости вы посылали самых наглых нищих; вокруг моего сострадания заставляли вы тесниться неисправимых бесстыдников. Так ранили вы мои добродетели в их вере.^{282}

И если приносил я в жертву самое священное, тотчас присоединяло к этому ваше «благочестие» свои жирные дары, так что в чаду вашего жира задыхалось моё самое священное.

И однажды хотел я танцевать, как никогда ещё не танцевал: выше небес хотел я танцевать. Тогда уговорили вы моего самого любимого певца.

И он затянул ужасающий глухой напев; ах, он трубил мне в уши, как печальный рог!^{283}

Убийственный певец, орудие злобы, самый невиновный! Уже стоял я готовым к лучшему танцу — тогда убил ты своими звуками мой восторг!^{284}

Только в танце умею я говорить символами о самых высоких вещах — и теперь остался мой самый высокий символ невыраженным в моих телодвижениях!

Невыраженной и неразрешённой осталась моя высшая надежда! И умерли все образы и утешения моей юности!

Как же я вынес это?^{285} Как перенёс и превозмог эти раны? Как восстала моя душа из этих могил?^{286}

Да, есть во мне нечто неуязвимое, непогребаемое, взрывающее скалы, — это моя воля. Молчаливо и не изменяясь проходит она через годы.

Своим ходом хочет идти на моих ногах моя старая воля; её чувство безжалостно и неуязвимо.

Неуязвим я только в мою пяту.^{287} Всё ещё жива ты и верна себе, самая терпеливая! Всё ещё прорываешься ты сквозь все могилы!

В тебе живёт ещё всё неразрешённое моей юности; и как жизнь и юность, сидишь ты здесь, надеясь, на жёлтых развалинах могил.

Да, ты ещё для меня разрушительница всех могил; будь здорова, моя воля! И только где есть могилы, есть воскресения.^{288} —

Так пел Заратустра.