Танцевальная песнь

Танцевальная песнь

Однажды вечером проходил Заратустра со своими учениками по лесу; и вот, отыскивая источник, вышел он на зелёный луг, окаймлённый молчаливыми деревьями и кустарником; на нём танцевали девушки. Узнав Заратустру, девушки перестали танцевать; Заратустра же подошёл к ним с приветливым видом и говорил такие слова:

«Не прекращайте танец, вы, милые девушки! К вам подошёл не противник игр, зло глядящий, не враг девушек.

Ходатай бога я перед дьяволом, а он — дух тяжести. Как бы мог я, легконогие, быть врагом божественных танцев? Или женских ножек с красивыми изгибами?

Пожалуй, я — лес и ночь тёмных деревьев; но кто не испугается моего мрака, найдёт и кущи роз под моими кипарисами.

И маленького бога, возможно, найдёт он, более всего любезного девушкам: у колодца лежит он, тихо, с закрытыми глазами.

Поистине, среди бела дня уснул он, лентяй! Не гонялся ли он слишком много за бабочками?

Не сердитесь на меня, прекрасные танцовщицы, если я слегка накажу маленького бога! Быть может, кричать будет он и плакать, — но он готов смеяться, даже когда плачет!

И со слезами на глазах пусть просит он вас о танце; а я спою песнь под его танец:

Песнь танца и насмешки над духом тяжести, моим величайшим и самым могучим демоном, о котором говорят, что он “владыка мира”».^{268}{269} —

И вот песня, которую пел Заратустра, в то время как Купидон и девушки вместе танцевали:

В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь! И мне показалось, что я погружаюсь в непостижимое.

Но ты вытащила меня золотою удочкой; насмешливо смеялась ты, когда я называл тебя непостижимой.

«Так говорят все рыбы, — отвечала ты, — чего не постигают они, то непостижимо.

Но я лишь изменчива и дика, и во всём женщина, притом не добродетельная:^{270}

Хотя я зовусь у вас, мужчин, “глубокой” или “верной”, “вечной”, “таинственной”.

Но вы, мужчины, всегда одаряете нас собственными добродетелями — ах, вы, добродетельные!^{271}»

Так смеялась она, невероятная; но никогда не верю я ей и её смеху, когда она дурно говорит о себе.

И когда я с глазу на глаз говорил со своей дикой мудростью, она сказала мне гневно: «Ты желаешь, ты жаждешь, ты любишь, потому только ты и хвалишь жизнь!»^{272}

Чуть было зло не ответил я на это и не сказал ей, рассерженной, правду; нельзя злее ответить, как «сказав правду» своей мудрости.

Так обстоит дело между нами тремя. До глубины души люблю я только жизнь — и поистине, всего больше тогда, когда её ненавижу!

Но если я благосклонен к мудрости и часто слишком благосклонен к ней, — это оттого, что она очень напоминает мне жизнь!

У неё те же глаза, тот же смех и даже золотая удочка; что я могу поделать, если они так похожи одна на другую?

И когда однажды жизнь спросила меня: «Кто это, мудрость?» — я с жаром ответил: «Ах да! мудрость!

Её жаждут и не насыщаются, смотрят сквозь покровы, ловят сетью.

Красива ли она? Почём я знаю! Но и самые старые карпы ещё попадаются на её приманки.

Изменчива она и упряма; часто я видел, как кусала она себе губы и вела гребень против волос.^{273}

Быть может, она зла и лукава, и во всём она баба; но когда она дурно о себе говорит, именно тогда обольщает она больше всего».

Когда я сказал это жизни, она зло улыбнулась и закрыла глаза. «О ком же ты говоришь? — спросила она. — Не обо мне ли?

И если даже ты прав, — можешь ли ты это говорить мне прямо в лицо! А теперь скажи мне о твоей мудрости!»

Ах, ты опять раскрыла свои глаза, о возлюбленная жизнь! И мне показалось, что я опять погружаюсь в непостижимое. —

Так пел Заратустра. Но когда танец кончился и девушки ушли, он сделался печальным.

«Солнце давно уже село, — сказал он наконец, — луг сырой, от лесов веет прохладой.

Неведомое окружает меня и смотрит задумчиво. Как! Ты жив ещё, Заратустра?

Почему? Зачем? Для чего? Куда? Где? Как? Разве не безумие жить ещё? —

Ах, друзья мои, это вечер вопрошает во мне. Простите мне мою печаль!

Вечер настал: простите мне, что вечер настал!»^{274} —

Так говорил Заратустра.