Другая танцевальная песнь{604}

Другая танцевальная песнь^{604}

1

«В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь; золото мерцало в ночи глаз твоих, — сердце моё замерло от этой неги:

— чёлн золотой мерцал на водах ночных, ныряющий, всплывающий, всё снова и снова кивающий качающийся чёлн золотой!

На мою ногу, страстно желающую танца, ты кинула свой взгляд, смеющийся, вопрошающий, тающий, колышущийся взгляд:

Только дважды коснулась ты ручками погремушки своей — и уже колыхнулась моя нога в страстном желании танца.^{605} —

Мои пятки поднялись, пальцы ног моих прислушивались, чтобы понять тебя: ведь уши танцора — в пальцах ног!^{606}

К тебе прыгнул я — ты метнулась прочь; и навстречу мне извивались змейки взлетающих, разлетающихся волос твоих!

От тебя и от змей твоих отпрыгнул я; и вот ты стояла уже, обернувшись слегка, и глаза были полны желаний.

Косыми взглядами — учишь ты меня кривым путям; на кривых путях учится нога моя — коварству!

Я боюсь тебя вблизи, я люблю тебя издали; твоё бегство манит меня, твоё искание заставляет замереть; я страдаю, но чего бы не вынес я ради тебя!

Чей холод воспламеняет, чья ненависть обольщает, чьё бегство связывает, чья насмешка — волнует:

— кто не ненавидел тебя, великая вязальщица, обнимальщица, искусительница, искательница, находчица! Кто не любил тебя, невинная, нетерпеливая, ветроногая, детоокая грехотворица!

Куда влечёшь ты меня, неугомонное чудо моё? И снова ты бежишь от меня, дикарка, неблагодарная!

Я танцую за тобой, я иду за тобой и по неприметному следу. Где же ты? Протяни мне руку! Или хотя бы палец!

Здесь пещеры и чаща — мы заблудимся! — Стой! Подожди! Разве не видишь ты, как мелькают совы и летучие мыши?

Ты сова! Ты летучая мышь! Ты хочешь дразнить меня? Где мы? У собак научилась ты выть и тявкать.^{607}

Ты мило скалишь белые зубки, твои злые глаза наскакивают на меня из-под гривы волос!

Вот танец по пням и камням: я охотник, — хочешь ли ты быть собакой или серной моей?

Рядом! И живее, злая прыгунья! Вверх! И вперёд! — Горе! Прыгнув, я сам упал!

О, смотри, дерзкая, как повержен я и молю о пощаде! Милей идти с тобою более приятными тропами!

— тропами любви меж молчаливых пёстрых кустов! Или там, берегом озера: в нём плавают и танцуют золотые рыбки!

Ты устала? Там наверху овцы и вечерние зори: разве не упоительно заснуть под звуки пастушьей свирели?

Ты очень устала? Я понесу тебя туда, опусти только руки! И если ты чувствуешь жажду, скажи, — я бы нашёл, чем утолить её, но ты не хочешь этого пить! —

— О, эта проклятая, проворная, ловкая змея, скользкая ведьма! Куда подевалась ты? На лице чувствую я от руки твоей два пятна, красные кляксы!

Поистине, я устал быть пастухом твоих овец! Для тебя, ведьма, я пел до сих пор, теперь ты должна у меня — закричать!

Под такт моей плётки должна ты танцевать и кричать! Я не забыл ведь о плётке? — Нет!»^{608} —

2

Так отвечала мне жизнь и при этом заткнула изящные уши свои:

«О Заратустра! Не щёлкай так страшно своею плёткой! Ты ведь знаешь: шум убивает мысли, — а ко мне как раз пришли такие нежные мысли.^{609}

Мы оба с тобою два недобротворца и незлотворца. По ту сторону добра и зла обрели мы свой остров и зелёный свой луг — мы вдвоём, одни! Потому уже мы должны быть добры друг к другу!

А если мы не любим друг друга до глубины души, — разве следует сердиться, что не любишь до глубины души?

Что я добра к тебе и часто слишком добра, — это знаешь ты, и всё оттого, что я ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, полоумная старая дура!

Если бы мудрость твоя сбежала от тебя, ах! тогда мигом сбежала бы от тебя и моя любовь». —

Тут жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо сказала: «О Заратустра, ты мне недостаточно верен!

Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь; я знаю, ты думаешь скоро покинуть меня.

Есть старый, тяжёлый, очень тяжёлый колокол-ревун; он ревёт по ночам до самой твоей пещеры:

— когда ты слышишь, как этот колокол бьёт полночь, между первым и двенадцатым ударом думаешь ты о том —

— ты думаешь о том, о Заратустра, я знаю это, что хочешь ты скоро покинуть меня!» —

«Да, — отвечал я робко, — но ты ведь знаешь...» И я сказал ей нечто на ухо, прямо в её спутанные, жёлтые, безумные пряди волос.

«Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто...» —

И мы смотрели друг на друга и глядели на зелёный луг, на который набегал прохладный вечер, и плакали вместе. — И жизнь была тогда мне милее, чем когда-либо вся мудрость моя. —

Так говорил Заратустра.

3

Раз!

О друг, вникай!

Два!

Что полночь говорит? внимай!

Три!

«Был долог сон, —

Четыре!

Глубокий сон, развеян он:

Пять!

Мир — глубина,

Шесть!

Глубь эта дню едва видна.

Семь!

Скорбь мира эта глубина, —

Восемь!

Но радость глубже, чем она:

Девять!

Жизнь гонит скорби тень!

Десять!

А радость рвётся в вечный день, —

Одиннадцать!

В желанный вековечный день!»

Двенадцать![2]^{610}