Другая танцевальная песнь{604}
Другая танцевальная песнь{604}
1
«В твои глаза заглянул я недавно, о жизнь; золото мерцало в ночи глаз твоих, — сердце моё замерло от этой неги:
— чёлн золотой мерцал на водах ночных, ныряющий, всплывающий, всё снова и снова кивающий качающийся чёлн золотой!
На мою ногу, страстно желающую танца, ты кинула свой взгляд, смеющийся, вопрошающий, тающий, колышущийся взгляд:
Только дважды коснулась ты ручками погремушки своей — и уже колыхнулась моя нога в страстном желании танца.{605} —
Мои пятки поднялись, пальцы ног моих прислушивались, чтобы понять тебя: ведь уши танцора — в пальцах ног!{606}
К тебе прыгнул я — ты метнулась прочь; и навстречу мне извивались змейки взлетающих, разлетающихся волос твоих!
От тебя и от змей твоих отпрыгнул я; и вот ты стояла уже, обернувшись слегка, и глаза были полны желаний.
Косыми взглядами — учишь ты меня кривым путям; на кривых путях учится нога моя — коварству!
Я боюсь тебя вблизи, я люблю тебя издали; твоё бегство манит меня, твоё искание заставляет замереть; я страдаю, но чего бы не вынес я ради тебя!
Чей холод воспламеняет, чья ненависть обольщает, чьё бегство связывает, чья насмешка — волнует:
— кто не ненавидел тебя, великая вязальщица, обнимальщица, искусительница, искательница, находчица! Кто не любил тебя, невинная, нетерпеливая, ветроногая, детоокая грехотворица!
Куда влечёшь ты меня, неугомонное чудо моё? И снова ты бежишь от меня, дикарка, неблагодарная!
Я танцую за тобой, я иду за тобой и по неприметному следу. Где же ты? Протяни мне руку! Или хотя бы палец!
Здесь пещеры и чаща — мы заблудимся! — Стой! Подожди! Разве не видишь ты, как мелькают совы и летучие мыши?
Ты сова! Ты летучая мышь! Ты хочешь дразнить меня? Где мы? У собак научилась ты выть и тявкать.{607}
Ты мило скалишь белые зубки, твои злые глаза наскакивают на меня из-под гривы волос!
Вот танец по пням и камням: я охотник, — хочешь ли ты быть собакой или серной моей?
Рядом! И живее, злая прыгунья! Вверх! И вперёд! — Горе! Прыгнув, я сам упал!
О, смотри, дерзкая, как повержен я и молю о пощаде! Милей идти с тобою более приятными тропами!
— тропами любви меж молчаливых пёстрых кустов! Или там, берегом озера: в нём плавают и танцуют золотые рыбки!
Ты устала? Там наверху овцы и вечерние зори: разве не упоительно заснуть под звуки пастушьей свирели?
Ты очень устала? Я понесу тебя туда, опусти только руки! И если ты чувствуешь жажду, скажи, — я бы нашёл, чем утолить её, но ты не хочешь этого пить! —
— О, эта проклятая, проворная, ловкая змея, скользкая ведьма! Куда подевалась ты? На лице чувствую я от руки твоей два пятна, красные кляксы!
Поистине, я устал быть пастухом твоих овец! Для тебя, ведьма, я пел до сих пор, теперь ты должна у меня — закричать!
Под такт моей плётки должна ты танцевать и кричать! Я не забыл ведь о плётке? — Нет!»{608} —
2
Так отвечала мне жизнь и при этом заткнула изящные уши свои:
«О Заратустра! Не щёлкай так страшно своею плёткой! Ты ведь знаешь: шум убивает мысли, — а ко мне как раз пришли такие нежные мысли.{609}
Мы оба с тобою два недобротворца и незлотворца. По ту сторону добра и зла обрели мы свой остров и зелёный свой луг — мы вдвоём, одни! Потому уже мы должны быть добры друг к другу!
А если мы не любим друг друга до глубины души, — разве следует сердиться, что не любишь до глубины души?
Что я добра к тебе и часто слишком добра, — это знаешь ты, и всё оттого, что я ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, полоумная старая дура!
Если бы мудрость твоя сбежала от тебя, ах! тогда мигом сбежала бы от тебя и моя любовь». —
Тут жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо сказала: «О Заратустра, ты мне недостаточно верен!
Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь; я знаю, ты думаешь скоро покинуть меня.
Есть старый, тяжёлый, очень тяжёлый колокол-ревун; он ревёт по ночам до самой твоей пещеры:
— когда ты слышишь, как этот колокол бьёт полночь, между первым и двенадцатым ударом думаешь ты о том —
— ты думаешь о том, о Заратустра, я знаю это, что хочешь ты скоро покинуть меня!» —
«Да, — отвечал я робко, — но ты ведь знаешь...» И я сказал ей нечто на ухо, прямо в её спутанные, жёлтые, безумные пряди волос.
«Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто...» —
И мы смотрели друг на друга и глядели на зелёный луг, на который набегал прохладный вечер, и плакали вместе. — И жизнь была тогда мне милее, чем когда-либо вся мудрость моя. —
Так говорил Заратустра.
3
Раз!
О друг, вникай!
Два!
Что полночь говорит? внимай!
Три!
«Был долог сон, —
Четыре!
Глубокий сон, развеян он:
Пять!
Мир — глубина,
Шесть!
Глубь эта дню едва видна.
Семь!
Скорбь мира эта глубина, —
Восемь!
Но радость глубже, чем она:
Девять!
Жизнь гонит скорби тень!
Десять!
А радость рвётся в вечный день, —
Одиннадцать!
В желанный вековечный день!»
Двенадцать![2]{610}
Данный текст является ознакомительным фрагментом.