Другая плясовая песнь

Другая плясовая песнь

1

«В твои глаза взглянул я недавно, о Жизнь: сверкало золото в ночи глаз твоих — и стихло сердце мое перед страстным желанием:

— я видел, как золотой челнок сверкал в темных водах, то исчезая, то появляясь вновь, ныряя, всплывая, манил он к себе, золотой челн-качалка!

На ноги мои, рвущиеся в пляс, бросила ты взгляд — смеющийся, вопросительный, жаркий, пьянящий.

Маленькими ручками своими только дважды тронула ты кастаньеты — и вот уже ноги мои ожили, одурманенные пляской.

Пятки отрывались от земли, пальцы ног словно прислушивались, внемля тебе: ибо слух у танцора — в пальцах ног его!

Я устремился к тебе — и попятилась ты от меня; зашелестели, взлетели, взвились на меня извивы волос твоих!

От тебя и от этих змей отпрянул я: и остановилась ты, полуотвернувшись, и страстное желание сквозило во взгляде твоем.

Лукавыми взорами учишь ты меня кривым путям; на кривых путях научаются коварству ноги мои!

Вблизи я боюсь тебя, издали — обожаю; твое бегство завлекает, твой взыскующий взгляд — останавливает: я страдаю, но чего не выстрадал бы я ради тебя!

Ради тебя, чей холод воспламеняет, чья ненависть обольщает, чье бегство привязывает, чьи насмешки волнуют:

— кто не испытывал ненависти к тебе — сковывающей, опутывающей, соблазняющей, ищущей, обретающей! Кто не любил тебя — невинную, нетерпеливую, взбалмошную грешницу с глазами ребенка!

Куда влечешь ты меня теперь, ты — верх совершенства и неукротимости? И вновь убегаешь — сладостная и неблагодарная ветреница!

В танце стремлюсь я за тобой, по малейшему следу, тобой оставленному. Где ты? Подай же мне руку! Дай хоть один пальчик!

Тут пещеры и заросли: можно заблудиться! Стой! Подожди! Разве не видишь ты, как проносятся совы и летучие мыши?

Ты — сова! Ты — летучая мышь! Хочешь дразнить меня? Где мы? Не у собак ли научилась ты выть и отрывисто лаять?

Как мило скалишь ты на меня свои белые зубки, а злые глаза так и сверкают в тени кудрей!

Вот это танец так танец! Я — охотник, кем же хочешь ты быть: моей собакой или серной?

Вот ты и рядом! Еще быстрее, злая попрыгунья! А теперь вверх! И туда! Увы! Прыгая, упал я сам!

О надменная, смотри, — я лежу и молю о пощаде! Более приятными тропами хотел бы идти я с тобой:

— тропами любви через безмолвие пестрых зарослей! Или там, по берегу озера, в глубинах которого танцуют золотые рыбки!

Ты утомилась? Взгляни на вечернюю зарю; а вон — пасутся овцы; разве не чудесно уснуть под звуки пастушьей свирели?

Ты так устала? Я отнесу тебя туда, обними меня! А если ты чувствуешь жажду, я найду чем напоить тебя, только от этого питья откажутся уста твои!

О эта гибкая, проворная змея, проклятая колдунья! Ускользнула! Где ты? А на лице моем остались два красных пятна от прикосновения рук твоих!

Право, устал я вечно быть пастухом твоим! До сих пор я пел тебе, чародейка, а теперь — ты у меня закричишь!

В такт плетке моей будешь ты плясать и кричать! Ведь я не забыл плетку? Нет!»

2

Так отвечала мне Жизнь, зажимая руками нежные ушки свои:

«О Заратустра! Не щелкай так страшно плеткой своей! Ты же знаешь: шум убивает мысли, а ко мне как раз пришли такие нежные мысли!

Мы с тобой оба — вне добра и вне зла, и не творим ни того, ни другого. По ту сторону добра и зла обрели мы остров свой и зеленый луг — мы вдвоем, только я и ты! Поэтому должны мы жить в мире и согласии!

А если мы и не любим друг друга от всего сердца, нужно ли из-за этого сердиться?

Ты же знаешь, что хорошо отношусь я к тебе, а зачастую даже слишком хорошо: и все потому, что ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, сумасшедшая старая дура!

Но если мудрость твоя возьмет и покинет тебя, тогда и любовь моя недолго останется с тобой».

Тут Жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо произнесла: «О Заратустра, ты не слишком-то верен мне!

Ты давно уже любишь меня не так сильно, как говоришь; я знаю, ты собираешься скоро покинуть меня.

Ибо есть старый, тяжелый-тяжелый, гулкий колокол — до самой пещеры твоей доносятся ночью удары его:

— И когда слышишь ты, как он в полночь отбивает часы, ты думаешь между первым и последним — двенадцатым ударом —

— думаешь о том, о Заратустра, что скоро покинешь меня, — я знаю это!»

«Да, — колеблясь, отвечал я, — но ты знаешь также…» — И я сказал ей кое-что на ухо, шепотом, сквозь золотистые пряди ее спутанных, безумных волос.

«Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто».

И смотрели мы друг на друга, и бросали взгляды на зеленый луг, на который опускалась вечерняя прохлада, и рыдали. И в тот раз Жизнь была мне милее, чем когда-либо вся мудрость моя.

Так говорил Заратустра.

3

РАЗ!

О человек! Внимай!

ДВА!

Что вещает глубокая полночь?

ТРИ!

«Я спала,

ЧЕТЫРЕ!

И от глубокого сна пробудилась:

ПЯТЬ!

Мир глубок! —

ШЕСТЬ!

И глубже, чем думает день.

СЕМЬ!

Глубока боль мира —

ВОСЕМЬ!

И все же радость глубже, нежели скорбь.

ДЕВЯТЬ!

Боль говорит: „Прейди!“

ДЕСЯТЬ!

Но всякая радость жаждет вечности,

ОДИННАДЦАТЬ!

Жаждет глубокой, глубокой вечности!»

ДВЕНАДЦАТЬ! *