Выпуск № 1. 1 февраля 2011 года

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Выпуск № 1. 1 февраля 2011 года

Мы начали выпуск новой видеопередачи в интернете и решили назвать ее «Суть времени». Не потому, что в этом есть забавное созвучие с «Судом времени» — большим шоу-проектом «Пятого канала», в котором я полгода активно участвовал, а потому, что действительно хотим обсудить СУТЬ времени, СУТЬ эпохи, в которой мы живем, ее проблемы, ее болевые точки, перспективы, а также генезис, происхождение той ситуации, в которой мы все оказались. Это и есть главное. Но это невозможно обсудить в телевизионном шоу, особенно когда споришь с людьми противоположных убеждений, причем страстно отстаивая свою позицию. Это можно обсуждать только спокойно, когда не боишься задевать больные проблемные точки, когда ищешь ответ вместе с другими в реальном масштабе времени, что называется, онлайн, т. е. прямо вот здесь и сейчас.

Новая передача никоим образом не является попыткой продолжить «Суд времени». «Суд времени» — это шоу, выполненное профессионалами, с огромным количеством камер, с дежурно аплодирующей массовкой, с очень компетентными экспертами. Участник такой передачи ограничен жестким лимитом времени. Ты должен говорить компактно, четко, энергично, понимая, что споришь с людьми, которые имеют диаметрально противоположные представления о случившемся и которые предпримут все меры, чтобы добиться победы в этом ристалище.

То, что будет происходить в передаче «Суть времени», не имеет к этому никакого отношения. Я не хочу повторять шоу в интернет-варианте. Я хочу, чтобы это было не шоу, а АНТИшоу. Рано или поздно люди совсем устанут от шоу, особенно если речь идет о политических событиях. Рассуждать надо неспешно, сосредоточенно, настойчиво выясняя, в чем истина, и осознавая, что, может быть, ты ее и не найдешь сразу.

Станет ли новая передача постоянной, зависит от того, кому это будет нужно. Дело не в количестве зрителей. Я понимаю, что передачу «Суд времени» смотрели миллионы, а «Суть времени» будут смотреть, наверное, сотни людей. Вопрос заключается в качестве этих людей, в том, насколько для них важны проблемы, которые я собираюсь затронуть, насколько эти проблемы имеют для них фундаментальное, я бы сказал, экзистенциальное значение.

При этом я никоим образом не рассчитываю, что с первого раза произойдет попадание «в десятку». Давайте выбирать жанр вместе с теми людьми, кто станет смотреть и слушать эту передачу. Давайте обсуждать, должны ли мы действовать в режиме монологов вашего покорного слуги или в режиме коллективной полемики. Я настаиваю только на одном — чтобы это была полемика между людьми, способными понять друг друга, способными в ходе диалога сблизить свои позиции или уточнить их. А не с людьми, которые всегда будут стоять на своем и в любой ситуации будут оппонентами, то есть «стенками», от которых брошенный теннисный мяч доказательств упруго отскочит — и только.

Начать передачу «Суть времени» я хочу с выяснения того, в чем действительно состоит суть нашего времени. Потому что разговоры о времени — это очень известная и ключевая в исторической литературе, а также в художественной, философской литературе вещь. Я мог бы добавить сюда и Евангелие, потому что именно в нем говорится: «Ваше время и власть тьмы». В другом, художественном, произведении на библейскую тему, по поводу Иосифа, которого братья продают в рабство, один из братьев, мне помнится, говорит: «Будем, друзья, в ладу со временем и продадим Иосифа». Я имею в виду произведение Томаса Манна «Иосиф и его братья».

Я могу также сказать: «Профессор, снимите очки-велосипед! Я сам расскажу о времени и о себе», — и это будет Маяковский, ну а уж дальше — со всеми остановками.

Время —

??начинаю

????про Ленина рассказ.

Но не потому,

????что горя

??????нету более,

время

??потому,

????что резкая тоска

стала ясною,

????осознанною болью.

Тот же Маяковский.

Список размышлений и высказываний по поводу времени («Давай с тобой, Время, покурим», — говорит Андрей Вознесенский) можно продолжить. Сутью времени занимались специалисты разных профессий. В конечном итоге, тайна самого этого времени есть еще и физическая тайна. Что такое активное и пассивное время, обсуждал астрофизик Козырев. Способно ли время само создавать что-нибудь из себя — тема, обсужденная многими астрофизиками. Что такое время, начиная с взрыва нашей Вселенной — первые десять в минус двадцать четвертой (или в минус двадцать пятой) степени секунды, — обсуждают до сих пор. Спорят, каково оно было, чем являлось, было ли похоже на то время, которое существует сейчас? Чем время в музыке отличается от обычного времени? Что такое время художественного восприятия произведения? И так далее, и тому подобное…

Аспектов, связанных с проблемами времени, много. Ну, а что есть, в конце концов, история? Это процесс, развивающийся во времени. Если мы обсуждаем историю и смысл истории, мы не можем миновать проблему времени. Тесно, кстати говоря, связанную в религиозно-философской литературе с проблемой души. Время и душа — понятия близкие.

Но я-то хочу говорить о нашем времени и хочу говорить о нем с позиции одновременно и философской, и политически актуальной. Итак, мне хотелось бы, прежде всего, обсудить степень катастрофичности того времени, в котором мы живем. Степень катастрофичности ситуации в России сегодня, а значит и перспективы, способы выхода из этой ситуации. А также, собственно, и судьбы тех, с кем я разговариваю, и свою собственную, потому что я лично из России уезжать не собираюсь, что бы здесь ни случилось. Так что же произошло со страной и чем является то, что одни называют «революцией здравого смысла», победившей «революцией демократов», которые «вывели страну на магистральный путь истории», а другие называют «катастрофой», «преступлением» и еще неизвестно чем? И те, и другие называния уже ни о чем не говорят, потому что на сегодняшний день надо попытаться понять, в чем качество ситуации. Как я неоднократно говорил в передаче «Суд времени», сейчас время не проклинать и не прославлять, а понимать.

Выскажу по этому поводу свою точку зрения. Она, безусловно, спорна и, может быть, в чем-то является усложненной, но иначе я ее сформулировать не могу. И мне кажется, что я не видел, к сожалению, формулировок, которые давали бы (пусть усложненные) рецепты того, как действовать, исходя из того, что случилось. А отрывать «что случилось?» от «как действовать?», от «как преодолевать случившееся?» невозможно. Как нельзя, в принципе, отрывать диагноз болезни от способов ее лечения. Конечно, может оказаться, что болезнь неизлечима, но и в таком случае люди волевые и мужественные идут до конца и лечат больного, даже не имея никаких шансов на успех. И, как говорит опыт медицины подобного типа, иногда достигают успеха, и совершается чудо, которое для меня, например, является не чудом, а предельным сосредоточением воли, интеллекта, желания добиться результата вопреки всему, а также таланта того, кто этого результата добивается.

Так что же все-таки случилось со страной, как я понимаю случившееся, все то, что Путин, будучи президентом, назвал «геополитической катастрофой»? Я говорил об этом и в своей книге «Исав и Иаков», и во множестве статей, в выступлениях в клубе «Содержательное единство», выступлениях по телевидению и на радио. Я говорил много раз о том, что, с моей точки зрения, определение «геополитическая катастрофа» недостаточно. Конечно, произошла геополитическая катастрофа — распад СССР, — но перед этим или параллельно с этим произошла другая и гораздо более важная для граждан страны катастрофа, которую я называю катастрофой метафизической, или падением. Я постараюсь, принося заранее извинения за некоторую усложненность, разъяснить, что я имею в виду под метафизической катастрофой, особенно для тех, кто, как и ваш покорный слуга, в принципе, не сопричастен религии. Я считаю себя человеком, как бы это сказать… обладающим определенной метафизикой и при этом вполне светским.

Итак, что же все-таки произошло?

Обсуждая это, мы не можем не давать представление о человеке, о человеческом обществе. Мы должны договориться сначала (и это всем очевидно), что, кем бы ни был человек, тайна человека велика, и она будет исследоваться до тех пор, пока человек существует, и, вероятно, до этих же пор так и останется не до конца разгаданной. Что в любом случае человек не зверь, мы все понимаем. И что он не зверь не только потому, что имеет разум. Он обладает чем-то еще. Кто-то называет это душой, кто-то говорит о том, что он обладает сверхсознанием или чем-то еще, какой-то способностью ориентироваться на смыслы.

В любом случае, человек принадлежит не только природе, хотя он принадлежит, конечно, и природе тоже. Он, как и зверь, ест, спит, пьет, производит потомство, защищает территорию, конкурирует с себе подобными, с кем-то кооперируется в коллективы (что на зверином языке называется стаей) и т. д., и т. п. Он во многом подобен зверю, но он не равен ему, не тождествен. Он представляет собой качественно другое. Разница между человеком и зверем столь же велика, как разница между культурой и природой. Человек создает свой социальный мир, свою среду, в которой он живет.

Внутри этого различия между человеком и природой возникает двуслойность или бинарность. Человек, с одной стороны, является в каком-то смысле зверем, а в каком-то смысле чем-то иным. В том смысле, в каком он является зверем, у него есть потребности физические, отчасти психофизиологические и другие. В том смысле, в котором он является чем-то иным, у него есть высшие мотивы, он реагирует на смыслы, он живет в мире ценностей, он имеет представление о чести, долге и о многом другом.

Это можно называть по-разному. Можно просто остаться при тех определениях, которые я сейчас даю, и их совершено достаточно. Но мне почему-то захотелось, и я об этом не жалею, адресоваться здесь к библейским сюжетам и сказать, что все, в чем человек является зверем, и все, что связано с ним материального, животного, элементарного, — это все можно назвать «чечевичной похлебкой». А все то, что в человеке есть сверх этого, — высокое, идеальное, духовное, устремленное к чему-то, кроме скотского звериного существования, — вот это все и есть «первородство».

Я использую эти понятия (или эти символы, метафоры, эти лингвемы) условно и прошу не требовать от меня, чтобы я глубоко вдавался в библейские сюжеты, размышлял, чем колено Иакова отличается от колена Исава и что произошло на самом деле между Иаковом и Исавом, в каком смысле Иаков совершил мошенничество, обменяв чечевичную похлебку на первородство… Мне в данном случае это совершенно неинтересно. Я очень люблю эти сюжеты и готов бесконечно их обсуждать, но сейчас не в них дело. Хотите, говорите «высшее — низшее», хотите, «первородство — чечевичная похлебка», главное, что человек бинарен, в нем есть и то, и другое. Те, кто обрушил Советский Союз, послали в наше общество, которое почему-то к этому было готово, два главных месседжа.

Месседж № 1 состоял в том, что, знаете ли, ваше первородство настолько тухлое, что дальше некуда! Сталин убил десятки миллионов людей, чуть не сто миллионов людей. Каждый день вас убивали, ели живьем, унижали, топтали, договаривались с Гитлером, творили чудовищные дела — ни одной живой молекулы чести и совести в вашей истории нет. И если вы будете держаться за это первородство — вы сумасшедшие.

Это был первый месседж. И за время передачи «Суд времени» я очень хорошо понял, как он был организован. Это довольно забавно, и я считаю, что тут есть о чем поразмыслить.

Американцы, не будь дураками, заказали своим нормальным, вменяемым, не слишком талантливым, но достаточно добросовестным исследователям идеологически ориентированные исследования по каждому эпизоду нашей советской истории. По стахановскому движению, по началу войны, по коллективизации, по чему угодно еще — по всему! Это был широкий спектр среднеоплачиваемых исследований, которые исследователи провели в меру добросовестно и в меру тенденциозно, поскольку тенденциозность была им задана. Они должны были каждую молекулу нашей истории разделать, как бог черепаху. Они должны были дискредитировать нашу историю достаточно убедительно, на основе фактического материала. Они это сделали, и результаты легли на полки. И если б они продолжали лежать на полках, ничего бы не было. В сущности, в СССР тоже занимались американским империализмом и критиковали его сколько угодно.

Но! Американские исследования не остались на полках, они перешли в наш спецхран, были переведены на русский и… начали функционировать под рубрикой «для служебного пользования», малой серией, неважно как еще, это зависело от того, какие были авторы: Коэн, Конквест, Бжезинский… Все это существовало для некоего круга, который должен был знакомиться с буржуазными теориями и с тем, как они наводят тень на наш плетень, дабы лучше вести идеологическую информационную войну. Среди этих людей были фрондеры, то есть люди в погонах или с соответствующими допусками и при довольно высоких политических функциях, но давно уже относящиеся весьма скептически к советской истории и советскому обществу. Не говорю, что наша история и наше общество не давали к этому определенных оснований, но сейчас не в этом дело.

Итак, такие люди были, и я их называю «фрондерами». Фрондерами в погонах или фрондерами при определенном общественном положении. И они это все читали. Не скажу, что ксерокопировали, но каким-то образом давали с этим знакомиться своим друзьям-диссидентам. И рано или поздно вся упомянутая литература, переведенная на русский язык, чаще всего нашими и доставленная сюда тоже чаще всего нашими, становилась достоянием диссидентских кухонь, где ее десятилетиями обсуждали люди, которые уже окончательно разорвали отношения с советским обществом по тем или иным основаниям. Не буду вдаваться в подробности, насколько эти основания были глубокими, насколько поверхностными, насколько корыстными, насколько идеальными, — они были разные. Короче говоря, эти люди разорвали отношения со своим обществом по принципу того известного анекдота, где диссидент пишет объявление в газету: «Пропала собака, сука… — дальше матерное слово — …как я ненавижу эту страну!»

Диссиденты, собиравшиеся на кухнях, могли быть «в отказе» или преследоваться властями, а могли находиться и в достаточно комфортном положении — в любом случае они подолгу все это обсуждали. Обсуждали детально, подробно, накапливая яд ненависти, обучаясь на этих книгах, запоминая все, что там написано, в основном факты, факты, факты, которые им казались убийственными и неоспоримыми. Так постепенно формировался наш отечественный диссидентско-фрондерский дискурс. То есть объем определенной литературы по каждому элементу истории, который обсуждался и проговаривался в достаточно узких кругах. Он мог проговариваться до Второго пришествия, и это ничего бы не изменило.

Но! Произошло следующее. Как только началась перестройка, немногочисленные высокие партийные функционеры, которые ее замыслили (а в сущности, один человек — Александр Николаевич Яковлев), осуществили следующий прием. Они соединили диссидентов, уже пропитанных ядом, владевших проработанным контентом или дискурсом (потому что все эти знания были не только выучены наизусть, но и оформлены в определенные идеологемы, в определенные интеллектуальные комплексы), — всех этих самообразовавшихся и отточивших на диссидентских кухнях свою злость и аргументированность людей соединили со средствами массовой информации, которые на тот момент монопольно контролировались правящей партией. Прежде всего, конечно же, с телевидением, но и не только. Таким образом они дали диссидентам излить весь яд на общество, весь накопленный ими яд, который, опять-таки повторяю, был изготовлен по принципу: сначала американские исследования, потом их перевод и хранение в спецхранах, потом их обсуждение на диссидентских кухнях, детальная проработка, формирование дискурса и, наконец, — вперед!

Являлась ли эта ситуация смертельно опасной — настолько опасной, что общество было обречено? Никоим образом. Достаточно было разрешить нормальную демократическую дискуссию и людям, которые обладали другим представлением о процессе, а главное — тем людям, которые умели разговаривать и спорить, дать возможность вести полемику. Тогда, возможно, Советский Союз был бы спасен, а население не сошло бы с ума настолько, насколько оно сошло. Крыша бы поехала не так сильно, удар был бы не так силен, это бы не носило характер когнитивного шока, характер широкой социокультурной травмы. Травмы не индивидуальной, хотя и индивидуальной тоже, но коллективной, общественной, национальной, назовите ее как хотите.

Но тем, другим, людям говорить не дали. Или им дали говорить на таких площадках, на которых их не слышали. Или же вместо них выдвигались оппоненты, которые заведомо могли только дискредитировать саму идею оппонирования таким замечательным интеллигентным образованным противникам, какими были диссиденты, которых Яковлев пустил на телеэфир и в наиболее популярные газеты (а СМИ в то время, повторяю, полностью контролировались правящей партией).

Итак, удар был чудовищно силен! Никакого противодействия этому удару не было. Более того, на этом этапе полемика носила заведомо тупиковый характер. С одной стороны, были люди, которые обладали знаниями или тем, что они называли знанием, дискурсом, совокупностью фактов, аргументов: «Вот как это было на самом деле, вот архивы, вот данные, вот факты» и так далее. А с другой стороны, находились люди, которые говорили: «Злопыхатели, не смейте трогать наш советский миф, нашу замечательную легенду о стране и обществе!»

Если бы наше общество было традиционным и охраняло бы свой миф так, как католики в каком-нибудь XVII веке охраняли миф о непорочном зачатии… то есть на любое оскорбление своих святынь отвечали бы просто ударом или, скажем, выхватыванием шпаги, то, возможно, в этом бы не было ничего страшного. Но наше общество было уже модернизированным, современным, оно не сакрализовало свои мифы и не готово было подобным образом их защищать. Оно хотело не мифов, а правды. И как только сторонники Советского Союза и советского общества начинали говорить о том, что вот-де, мол, у нас есть священное, у нас есть мифы, их оппоненты говорили: «Подождите, подождите, а может, на самом-то деле, все было пакостным, может, вы нам просто врете, может быть, это идеологическая мулька?» — и так далее и тому подобное.

Таким образом, произошел колоссальный, непоправимый, фантастический разгром, который начался, по-видимому, все-таки где-нибудь в году 1986-м либо в конце 1986-го — начале 1987-го и закончился в 1990-м, 1991-м. Это был недолгий период, который определил очень многое в нашей истории. Потому что за это время широчайшим общественным слоям было доказано, что их первородство тухлое, порченое! И слои это признали. Слои нашего общества, наши соотечественники. Я видел это, я являюсь очевидцем, я участвовал тогда в дебатах на какой-нибудь «горячей линии», на московском телевидении, на различных открытых площадках. Я видел людей с безумными глазами, которые уже приняли в себя дозу этого диссидентского яда и которые просто сходили с ума от злобы, ненависти, разочарования, от ощущения того, насколько они обмануты, как им вешали лапшу на уши так много лет и как «на самом деле» все это было.

В оправдание своих соотечественников могу сказать, что по ним ударили очень сильно. По ним ударили так сильно, как никогда. Это случилось, повторяю, из-за монополии правящей партии, которая, конечно, во всем виновата в первую очередь, ибо всегда виноват тот, кто властвует. Но если бы одновременно с этим была бы свободная равноправная дискуссия, которую не допустила все та же правящая партия… Если бы это все было в нормальных демократических формах полноценной равновесной дискуссии, то, возможно, наши соотечественники не были бы так сильно травмированы.

Но это было так, как это было. В этом смысле история не имеет сослагательного наклонения. Это уже произошло! Сознание было взорвано! Этим страшным ударом, этим первым месседжем…

Но был и второй месседж, ничуть не менее важный. Он заключался в следующем, этот месседж № 2: «А зачем вам вообще нужно первородство?! Однова живем! Мы живем сегодняшним днем, дайте пожить! Откуда все эти бредни о том, что необходимы какие-то идеалы, что нужна жертвенность, что мы должны жить какими-то смыслами? Да не этим живем!»

В конце 80-х годов вышло много публикаций, где идеалы были вообще — вообще! — дискредитированы. Очень сильно, всеми возможными способами. Речь шла не только о советских идеалах, но об идеалах вообще! Американская мечта не может быть отменена, она всегда существует, как американская миссия и многое другое. Русским же сказали, что ни миссии, ни мечты быть не должно вообще. Не только советской, которая «ложна и порочна, ужасна и омерзительна», но и вообще никакой! Жить надо интересами, то есть «чечевичной похлебкой». Эрих Фромм называл это «гуляш», но мне ближе термин «чечевичная похлебка».

Оба эти месседжа проникли в сознание наших соотечественников, огромного количества соотечественников, и в итоге они отказались от своего первородства. Причем в 1990 году, в 1991-м и даже в 1992-м можно было считать, что отказались они во имя демократии, свободы, права и всего прочего, то есть во имя другого идеала, что, в принципе, является допустимым. В конце концов, что такое революция 1917 года? Один идеал — православная империя (крест над Святой Софией, православная симфония и все прочее) — меняется на другой идеал — коммунизм. Идеал на идеал — это такой бартер, такая рокировка.

Это и есть История. Она каждый раз зависает над бездной, потому что каждый раз обрушение одного идеала тяжелейшим образом травмирует общество, но тут же другой идеал заменяет прежний идеал, и что-то устанавливается.

К 1993 году стало ясно, что наши соотечественники в значительном количестве поддержали Ельцина. Уже поняв, что они обмануты. Уже имея некий символ в виде Белого Дома, над которым были подняты все знамена, включая красное. Уже зная, что Ельцин к этому моменту нарушил Конституцию и выпустил указ 1400, который был заведомо неправовым, они все равно не поддержали другую сторону. Некоторые ссылались на то, что там «неприятный чеченец Хасбулатов», но это полная чушь, потому что управлял не Хасбулатов, а Верховный Совет, избранный самими этими гражданами, которые могли, в конце концов, его потом переизбрать, и большинство в котором составляли люди с очень разными убеждениями, как некоммунистическо-патриотическими, так и отчасти коммунистическими. Поэтому эти все адресации к Хасбулатову не имеют совершенно никакого права на существование.

Граждане просто поверили обещанию Ельцина, что он ляжет на рельсы, если рынок и вообще реформы не наполнят корыто очень вкусной чечевичной похлебкой. Гораздо более вкусной похлебкой, чем та похлебка, которую предлагал советский, во многом действительно аскетический и скудный, строй. Граждане в это поверили и в этот момент завершили, оформили, подвели черту под этапом, который называется метафизическим падением. Ибо смена первородства на чечевичную похлебку и есть такое метафизическое падение.

Должен сказать, что интеллигенция, которая в этом участвовала (и не просто участвовала, а фактически науськивала граждан, двигала их этим путем) совершила нечто чудовищное. Ибо она действительно к месседжу № 1, согласно которому советское первородство порченое, добавила месседж № 2, согласно которому идеалы — это вообще фуфло.

Ни одно общество, если оно хочет существовать, ни одна власть, если она хочет властвовать, никогда не рубит сук, на котором сидит. Она не уничтожает идеальное вообще. Уничтожая какое-то исторически обусловленное Идеальное, например советское или досоветское, она тут же вставляет на его место другое Идеальное. Ленин мучительно размышлял над тем, от какого наследства мы отказываемся, а от какого не отказываемся, потому что он понимал, что от всего отказаться невозможно, ведь тогда не сумеешь никуда вставить эти свои новые идеалы. Они не срастутся, а если они не срастутся немедленно, если не возникнет нового идеального содержания, то ты обществом управлять не можешь, власти быть не может, не может быть легитимности, не может быть ничего! Есть только полузвериное стадо, растерянное и беспомощное, которое не способно быть опорой никакой власти.

В этом смысле интеллигенция совершила двойное преступление. Она, во-первых, действительно огульно дискредитировала то, в чем не разобралась (я имею в виду советское общество). Во-вторых, она дискредитировала Идеальное вообще. Дискредитировав его, она и себя лишила будущего, потому что оказалась не нужна. Интеллигенция была жрецом идеального. Если она отказалась от идеального, то зачем она нужна вообще? И власть была обречена на жалкое прозябание, потому что опереться на общество без Идеального невозможно, можно только плыть вместе с ним по какому-то страшному течению. Это даже не река Стикс, это бесконечно вонючая, зловонная речка, которая постепенно-постепенно течет в какие-то поля орошения, даже не в поля Аида или в Элизиум. Нет, она течет в нечто гораздо более страшное и стыдное. И можно только, лавируя, плыть по этому течению. Вот что было сделано.

С того момента как это было сделано, а это было окончательно сделано, конечно, в 1993 году — 1991-й я не могу считать окончательной вехой просто потому, что существовали неоднозначность фактора Горбачева, растерянность, непонятность будущих перспектив, частичная незаконность действий ГКЧП и многое другое, там была неопределенность… В 1993 году была полная определенность, но к Белому Дому пришло не 500 тысяч человек и не 300 тысяч человек, а 40–50 тысяч, что бы кто ни говорил.

На расстрел Белого Дома смотрели достаточно хладнокровно. После расстрела оказалось растоптанным все: право в его демократическом понимании, демократические выборы в том подлинном смысле слова, который мог бы как-то ассоциироваться со свободой, а свобода — величайшая ценность. И уже было понятно, что все это сделано только ради того, чтобы кто-то обогатился, и после этого развился вот этот самый капитализм. Но ведь это делалось не ради капитализма как такового, потому что никто уже не воспринимал в этот момент капитализм как нечто идеальное. Я подчеркиваю: Идеальное рухнуло! Это делалось ради каких-то конкретных приобретений именно материального характера. Ради большего просперити (процветания), ради большего количества чечевичной похлебки, которая окажется в корыте. Граждане, отбросив первородство, совершили метафизическое падение и этим завершили первый этап своей мистерии.

Но возник второй этап. Этап расплаты. Потому что когда ты продаешь первородство за чечевичную похлебку, то потом начинает медленно или быстро исчезать эта чечевичная похлебка. Так действует князь мира сего… Хозяин времени тьмы. Он именно таким способом — в этом его суть — разбирается с теми, кто отказался от Идеального.

Почему же граждане считали, что они каким-то образом получат больше чечевичной похлебки? Если, скажем, советское общество давало некий X этой похлебки, то почему граждане считали, что ее будет больше?

То, что я здесь назвал метафизическим падением, для людей, которым не близка религиозная терминология, может быть названо регрессом, сбросом, социокультурным падением или инволюцией. Эти все слова уже не имеют строго религиозного смысла, они имеют другой смысл и очень сходный. Если действительно считать, что суть в том, что отказ от Идеального, этот слом, эта катастрофа общественного сознания, порождает регрессивный процесс. А я в этом убежден, вижу это каждый день и не могу в своих прогнозах, оценках или рекомендациях исходить из чего-нибудь, кроме того, что я вижу.

Я буду страшно рад обмануться. Я буду очень рад, если процесс не так неблагополучен. Потому что единственное, что я хочу, — это жить в стране, которая не превращается на моих глазах в место одной из самых главных катастроф XXI века, и жить в ней вместе с другими, работать. Мне вполне было бы достаточно просто ставить спектакли и радовать ими зрителей. Если бы я еще мог при этом издавать журналы, разговаривать с людьми по массмедиа и прочее, то это была бы абсолютно наполненная жизнь и никакого другого типа жизни мне не нужно. Вопрос заключается в том, что просто эта катастрофа, естественно, пройдет по мне так же, как и по всем остальным гражданам, и все, что мне хочется, это ее избежать. Но если я вижу, как дело к ней идет, то закрывать на это глаза и говорить: «Нет, нет, это не катастрофа, не сброс, не регресс, а что-то совсем другое — ну что ли происки мафии, козни ЦРУ и больше ничего», — я не могу.

Я не говорю, что ЦРУ не участвовало в процессах, которые здесь происходят, и не говорю, что мафия не захватила отчасти власть, превратившись уже давно во что-то другое, гораздо более страшное, чем мафия. У нас нет мафии и нет коррупции в привычном значении этого слова — у нас есть новые формы социально-политической организации общества. Конечно, все это есть, но это не есть окончательный диагноз. Это компоненты произошедшего. Сутью же, ядром произошедшего является, с моей точки зрения, метафизическая катастрофа падения. Когда она произошла, завершилась первая часть мистерии. Начался регресс.

Но граждане-то твердо считали, что теперь они получат что-то взамен, и им было важно понять, что же они получат. Что они получат вместо X советского потребления — скромного, скудного, в чем-то не лишенного унизительности (очередей и всего прочего). Они должны были получить больше, чем X. За счет чего?

Происходящее, являющееся метафизическим падением для человека, который мыслит духовными категориями, может быть названо «регрессом», «сбросом» или «инволюцией». Так вот, в процессе инволюции особь, которая начала двигаться по пути инволюции или регресса, или коллектив, который начал двигаться по этому пути, или макроколлектив, именуемый «нация», «общество» и так далее, — любое такое сообщество или индивидуум, начав двигаться по этой траектории, мыслит для себя любые приобретения как отказ от обременений. Где в итоге — при очень глубокой инволюции — обременением может оказаться все, что угодно. Больной, а то и здоровый ребенок, больная, а то и здоровая жена — все, что угодно! Старик-отец, старуха-мать — все, что угодно! В пределе — все, что угодно, если человек начал падать, встал на путь инволюции.

Граждане мыслили некими скромными отказами от обременений.

Первое, от чего они хотели отказаться и считали это очень разумным, — это от того, чтобы «кормить» так называемые братские страны: Кубу, Анголу или, например, страны Варшавского договора. Пресловутая поговорка «Куба — си, мясо — но» отскакивала от зубов наших не только диссидентствующих, но и вообще скептически настроенных по отношению к происходящему граждан. «Давайте, — сказали граждане, — раз уж мы не строим коммунизм во всем мире, то есть мы отказались от первородства, давайте-ка теперь откажемся от того, чтобы кормить Кубу, Анголу, СЭВ и прочих, и мы получим добавку к X в виде некоего Y. Потому что мы, освободившись от этого обременения, можем все эти средства направить на потребление. И у нас потребление станет больше! X + Y больше, чем X». Вроде все логично.

Второе — оборона, военно-промышленный комплекс. «Давайте, — сказали граждане, — если уж мы не воюем с Америкой за коммунизм, у нас нет с ней идеологического конфликта, давайте не будем создавать такой военно-промышленный комплекс, такую армию, чтобы она так сверхдержавно поддерживала наши интересы аж на Кубе и в Никарагуа или в Афганистане… Давайте наше обременение еще уменьшим, а некое Z, высвобожденное за счет этого, тоже пустим на потребление. X + Y + Z гораздо больше X! Смотрите, как мы уже движемся к своему счастью чечевичной похлебки!».

И вроде бы эти первые два шага были логичны в том смысле, что, сними эти обременения, направь их на потребление, купи шмоток, продуктов и чего-нибудь еще — и действительно окажется больше!

Но граждан соблазнили на третий шаг. Им сказали: «Нужно сделать еще один шаг ради увеличения чечевичной похлебки, причем радикального. У нас неэффективная экономика, неэффективное советское государство, весь этот „совок“ производит очень мало! Он неэффективно производит, он не способен наполнить прилавки, произвести очень много разного рода продуктов, он на это не способен! Давайте заменим его на капитализм! Тогда вместо X наш капитализм произведет 100 X! Да, он возьмет себе, например, 70 Х. Потому что богатые должны быть богатыми — иначе капитализм не будет работать. Но 30-то Х он оставит вам! Вы в 30 раз повысите свое потребление за счет только одного действия — быстрого построения капитализма!» Или, как говорил Ельцин, заработают дремлющие силы рынка! (Мне так и виделись гекатонхейры — сторукие существа, — которые сейчас заработают, и «пойдет уж музыка не та: у нас запляшут лес и горы»!)

Граждане согласились и начали строить капитализм, причем поскольку им 100 X захотелось быстро, то они решили построить его в несколько лет. Мы много раз спрашивали их (можете прочитать мои ранние книги, например «Постперестройку», или статью «О механизме соскальзывания»): «С какой стати в стране, где законные накопления ничтожны, где даже академик или крупный юрист не может накопить за свою жизнь больше ста тысяч рублей, с какой стати в такой стране сформируется нормальный капитал? Кто купит эти заводы и фабрики, магазины и спортивные залы? Кто это все купит?!»

И тогда же было сказано: «Да, это купит мафия! Цеховики, мафия… Ну, во-первых, поскольку все „совки“ — люди нездоровые, то все „антисовки“ — люди здоровые, поэтому они-то и есть соль земли нашей. Во-вторых, не важно, что они преступники. Они, когда купят, станут хорошими!»

То есть фактически была дана санкция не на построение капитализма вообще, а на ускоренное построение криминального капитализма. Который и построили! И который, оформившись, вовсе не захотел отказываться от своей криминальности и никогда от нее не откажется! Это был наихудший способ построения капитализма в России. Я-то считаю, что построение капитализма в России — вообще дело довольно дохлое. Если этот капитализм сдал все позиции в 1917 году, в феврале, когда состоял из действительно совсем не худших и достаточно честных людей, много жертвующих на культуру, науку и прочее, если он тогда не выдержал политически, то возникает вопрос, в какой степени Россия с капитализмом сочетаема в принципе. Есть и вопросы о том, каково вообще будущее капитализма в мире. Вопросов очень много, мы подходим к концу классической капиталистической эпохи или эпохи Модерна, и это тоже видно…

Но в любом случае, наихудшим был тот способ построения капитализма, который выбрали наши граждане. Именно он! Потому что хотелось быстро-быстро! Как говорится в фильме «Вокзал для двоих», «быстренько, быстренько, сама, сама, сама!»

Итак, создали эту зубастую зверюгу под названием «наш капитализм». Зверюга сначала — или одновременно, как вам больше нравится, — съела все, что раньше поедали братские страны, то есть Y. Потом съела то, что съедали армия и ВПК, то есть Z. А потом взялась за X, который остался у населения. И она жрет этот скудный советский X! Она его сожрала до 0,8 X, до 0,7, до 0,5… И она его сожрет до конца! Граждане этой зверюгой будут съедены до конца. Ибо тот, кто отказался от первородства, чечевичной похлебки не получит! Чечевичную похлебку будут кушать те, кто его соблазнил, чтобы он сдал первородство, и в этом для меня диалектика происходящего. В этом вторая часть мистерии падения.

Окончательно граждане поняли, что их дожирают до костей, буквально сейчас. Я не знаю, почему они это понимали так долго. Может быть, им сначала казалось, что все дело в том, что существует какой-то переходный период, а потом будет лучше. Может быть, потом им казалось, что все дело в том, что у них такой плохой правитель или такое плохое правительство. Дело не в правителях. Вообще, бесконечное обсуждение правителей — занятие тяжелое и бесперспективное, потому что в данном случае речь идет о классе, об опорной базе, о макросоциальном псевдосубъекте, который это все делает и который выдвигает тех или иных ставленников. Эти ставленники оказываются в сложнейшем положении, потому что, с одной стороны, им все-таки приходится хоть в какой-то степени считаться с народным мнением: порвут-то не макросоциальный субъект, не класс этот в целом, а их конкретно! А с другой стороны, они полностью должны опираться на этот класс и выражать его интересы.

Итак, вопрос в качестве этого класса. Он ничего не произвел. То есть совсем ничего! Это не значит, что все эти люди, которые сейчас загребают миллиарды, не выдают на-гора какие-то продукты. Они их выдают. Те же, которые создавали в Советском Союзе. Ту же нефть, тот же алюминий и так далее. В тех же количествах. Наладив как-то заводы, подремонтировав их. Но они не создали ни новых сверхчистых и сверхпрочных материалов, ни новых машин из этих материалов, ни каких-нибудь новых микросхем, ни каких-нибудь суперпрограммных продуктов — ничего этого они не создали. Как не создали они и качественно нового индустриального производства. Нет ничего. Говорят, что были плохие самолеты, плохие машины и плохие вагоны и паровозы. Но теперь нет никаких, кроме купленных за нефть и другое сырье. Просто никаких!

Это суть данного класса! Это его природа, это его неотменяемая социальная онтология. Он так произошел, он на это запрограммирован, он таков по своей сути. Когда граждане поняли, что он их начинает жрать до костей? Поняли они это по оформившейся реальности. Суть-то не в том, что она сейчас более страшна, чем была. А в том, что она сейчас оформилась, и видно, как она неумолимо движется в строго определенном направлении, вот в этом, не в каком-то другом. Граждане это поняли на своей шкуре, когда их реально стали кушать.

Я много раз спрашивал своих друзей, которые ведут наиболее скромный образ жизни, ограничены в средствах в силу наличия большой семьи или небольшой зарплаты и должны экономить: сколько надо, чтобы здоровый, сильный, нормальный мужчина средних лет дома поел три раза в день, как полагается — с мясом, овощами, фруктами, молочными продуктами и всем остальным?

Люди называют разные цифры. Кто-то говорит 300 рублей, кто-то 400, кто-то говорит 500 рублей в день. О’кей, возьмем среднюю цифру, пусть 400, и пусть я даже ошибаюсь, хотя посчитать это нетрудно и каждый может это сделать сам. Помножим это на 30 дней, это будет 12 тысяч. Дальше начинается оплата ЖКХ, которая непрерывно растет, транспорт, неотменяемые расходы. Вы же должны постирать себе одежду, то есть еще купить и стиральный порошок, и стиральную машину, починить ее, если она сломается, — вы же как-то все это должны делать?

Постепенно получается из этих расчетов, что самый скудный средний образ жизни (не бедственный, а такой вот уныло допустимый образ жизни) в том, что касается питания, одежды и общественного транспорта, — это что-нибудь в районе 20–25 тысяч рублей в Москве. Значит, все, кто получает меньше, уже проиграли необратимо! Необратимо, раз и навсегда, по отношению к советскому X, потому что их зарплата меньше, чем было X, которое равнялось 200 рублям советского периода. А есть люди, у которых зарплата еще меньше.

Кроме того, представим себе, что у этого человека есть дети. Далее представим себе, что ему надо… я не скажу сделать сложную операцию, а просверлить дырку в зубе. Ему надо отдыхать — о, ужас! Или представим себе, что он должен дать детям образование. Тогда он проиграл уже тотально! И он это понимает. А у него есть еще одна проблема, которая вообще в этой ситуации не решаема. Это жилье.

У меня есть хороший друг, который очень верно и вопреки всем тяготам и лишениям служил в армии, дослужился до высокой должности, работал в Генеральном штабе, при этом жил в арендуемой коммунальной квартире. И, наконец, озверев от того, что, несмотря на все свои способности (а он окончил аспирантуру и защитился на философском факультете МГУ), он не может не только самореализоваться, но даже просто честно служить (по причинам, всем понятным), он ушел в очень крупную бизнес-группу и получил очень высокую зарплату. Будучи человеком правильно организованным и экономным, он начал копить и, наконец, купил себе двухкомнатную квартиру, чему был страшно рад.

У них с женой двое детей. Через какое-то время сын его привел в эту квартиру жену, а дочь привела мужа, родились дети. В двухкомнатной квартире оказались три семьи. Теперь другу надо купить еще две квартиры, пусть дешевые, для сына и для дочери. Для этого нужна сумма, превышающая полмиллиона долларов, которую этот человек уже никогда не получит.

Значит, оказалось, что проиграло не 90% населения, а 95%, а возможно, и больше. Непонятно, где группа, которая по чечевичной похлебке выиграла? Она очень мала.

Любая революция, для того чтобы сделать реставрацию необратимой, осуществляет очень простые вещи. Она что-нибудь такое дает народу, что потом народ назад не отдаст. Великая Французская революция дала землю крестьянам и Наполеоновский кодекс, т. е. какие-то права, сломавшие сословные перегородки. И кто ни приходил после того, как Наполеона отправили на Эльбу, а потом на Святую Елену, какие бы это ни были реставрационные силы, они это уже назад вернуть не могли, потому что понимали: народ это не отдаст никогда… Революция 1917 года тоже что-то дала и каким-то образом закрыла дверь реставрации.

Теперь я хочу спросить: что даже в плане чечевичной похлебки дала последняя в России социальная трансформация? Вот что? Говорят, что она дала право ездить за рубеж. Кому? В передаче «Суд времени» выступала педагог из Томска. Она получает 8000 рублей. Восемь тысяч! Она не может съездить даже в Омск из Томска. Когда ее пригласили в Москву, для нее эта поездка как сон была, как абсолютно фантастическая возможность. Она может поехать заграницу? В Париж? В Лувр? Не смешите людей! Про кого вы говорите? Про себя? Так сколько таких? Я могу ездить по миру, и я езжу по миру, но я принадлежу примерно к 3% наших сограждан, которые никоим образом не могут говорить от лица других.

Что еще получили эти люди? Что? Открытую социальную перспективу? Какую? Что получили ученые, инженеры, педагоги, то есть группы, которые в любой стране мира, включая Египет и чуть ли не Анголу, все равно живут лучше остальных? Они получили счастье, эти группы, которые сами волокли на себе всю эту перестройку? Они получили «счастье» жить хуже других! Заведомо хуже! И они знают про это. Удар был нанесен по ним.

И после этого мы говорим о модернизации? Мы будем создавать отдельные точки, твердо зная, что мы недофинансировали науку, образование, инженерный комплекс раз в 10–12? О чем мы говорим? О каких приобретениях? Для кого? Для людей, которые раньше хоть по стране могли ездить, а теперь из Томска в Москву не могут приехать? Для кого?

Люди это постепенно осознают. Это осознание рождает недовольство. Очень мягкое, вялое, беспомощное, но массовое! Это недовольство носит сугубо социальный характер. Оно связано с тем, что ясно: взамен советского X получили меньше, а получат еще меньше, чем было. И теперь становится ясно, что в принципе надо было бы обсудить научно, но когда-нибудь в другой раз: что такое общественные фонды потребления? Сколько же реально из общественных фондов потребления получал советский человек? Мои расчеты могут быть неточными, и я знаю, что многих они глубоко возмутят, но я-то считаю, что советский человек из общественных фондов потребления получал, переводя на современные деньги, не меньше 3000 долларов в месяц. Можно обойтись без общественных фондов? В каком-то смысле можно. Ну, тогда отдайте это, а не выдумывайте какой-то фантастический прожиточный минимум, очень напоминающий цифры из Освенцима. Какие-то там 5000 рублей, на которые должны жить люди. И что они должны есть, как они должны воспроизводиться, каким образом они должны оплачивать расходы — непонятно.

Общественные фонды потребления — это и был социализм. Реальный, живой, грубый и неловкий, но он был. Советское предприятие, о котором много говорили и которое хаяли, как только могли, ведь было не только предприятием. Там были профилактории, санатории, пионерлагеря, какие-нибудь подшефные совхозы, там строилось жилье. Это был очень сложный социальный организм. Когда его уничтожали, этот организм сопротивлялся все 90-е годы. Все 90-е годы красные директора, которые уже встали на путь приватизации, больше всего боялись, что будет утрачена социалка. Любой ценой пытались ее сохранить. Как только это исчезло, о чем говорит бюджет? Бюджет ни о чем не говорит.

Вопрос же не в бюджетной сфере, вопрос в этой гигантской производственной сфере, которая охватывала всю страну. В стране был определенный материальный уклад. Конечно же, мне лично ближе не материальный уклад, а нечто другое. Я, например, аскетизм советский очень даже ценил. Я никогда не понимал, почему разных шмоток должно быть бесконечное количество и они должны быть в каком-то невероятном числе видов, разновидностей, почему от барахла все должно ломиться. Ну, есть несколько костюмов, три — четыре пальто — и достаточно. Тебе они не нравятся? Пойди к портному. Да, это будет чуть-чуть подороже, но ведь чуть-чуть.