Выпуск № 6. 8 марта 2011 года
Выпуск № 6. 8 марта 2011 года
Меня часто спрашивают: «Что такое метафизика? В какой степени и в какой мере она эквивалентна религии? А если религии, то какой религии?»
Я-то лично считаю, что метафизика — это не совсем и не вполне религия. Это некое ощущение загадки мироздания, которое сегодня очень созвучно современной науке, теории эволюции, теории усложнения всех форм материального мира, включая те формы, которые создались сразу после Большого взрыва и дальше наращивались. Наращивались еще в пределах мира, в котором не было жизни, а потом в мире человеческом.
Если в живом мире подобного рода наращивание сложности форм — это эволюция, если в мире человеческом — это история, то в неживом мире… до конца нет еще даже согласия, что же именно усложняет эти формы. Но все понимают, что они усложняются. Все понимают, что когда-то не было атомов, когда-то не было молекул, когда-то не было кристаллов, когда-то не было органических молекул и так далее. И во всем этом есть какая-то загадка, требующая своего строгого объяснения. Совершенно необязательно адресующая только к религиозному опыту. Есть какое-то пересечение между наукой и религией по вопросам о восхождении, об усложнении, о развитии и о метафизике развития.
Короче говоря, метафизика — это нечто более пространное, чем религия. Люди могут не быть религиозными и иметь метафизику. Могут быть религиозными и, как ни странно, не иметь метафизики. Люди, причастные разным религиям, могут иметь одну метафизику. И, наоборот, люди, причастные одной религии, могут иметь разные метафизики.
Я мог бы много об этом говорить, но поскольку мы говорим о политике и о сути времени, то я вместо этого прочитаю стихотворение Твардовского, в котором все пронизано метафизикой. И о котором нельзя сказать, что тут вот такая религия или другая. И это стихотворение имеет прямое отношение к сути нашей передачи.
В тот день, когда окончилась война
И все стволы палили в счет салюта,
В тот час на торжестве была одна
Особая для наших душ минута.
В конце пути, в далекой стороне,
Под гром пальбы прощались мы впервые
Со всеми, что погибли на войне,
Как с мертвыми прощаются живые.
До той поры в душевной глубине
Мы не прощались так бесповоротно.
Мы были с ними как бы наравне,
И разделял нас только лист учетный.
Мы с ними шли дорогою войны
В едином братстве воинском до срока,
Суровой славой их озарены,
От их судьбы всегда неподалеку.
И только здесь, в особый этот миг,
Исполненный величья и печали,
Мы отделялись навсегда от них:
Нас эти залпы с ними разлучали.
Внушала нам стволов ревущих сталь,
Что нам уже не числиться в потерях.
И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,
Заполненный товарищами берег.
И, чуя там сквозь толщу дней и лет,
Как нас уносят этих залпов волны,
Они рукой махнуть не смеют вслед,
Не смеют слова вымолвить. Безмолвны.
Вот так, судьбой своею смущены,
Прощались мы на празднике с друзьями.
И с теми, что в последний день войны
Еще в строю стояли вместе с нами;
И с теми, что ее великий путь
Пройти смогли едва наполовину;
И с теми, чьи могилы где-нибудь
Еще у Волги обтекали глиной;
И с теми, что под самою Москвой
В снегах глубоких заняли постели,
В ее предместьях на передовой
Зимою сорок первого;
И с теми,
Что, умирая, даже не могли
Рассчитывать на святость их покоя
Последнего, под холмиком земли,
Насыпанном нечуждою рукою.
Со всеми — пусть не равен их удел, —
Кто перед смертью вышел в генералы,
А кто в сержанты выйти не успел —
Такой был срок ему отпущен малый.
Со всеми, отошедшими от нас,
Причастными одной великой сени
Знамен, склоненных, как велит приказ, —
Со всеми, до единого со всеми
Простились мы.
И смолкнул гул пальбы,
И время шло. И с той поры над ними
Березы, вербы, клены и дубы
В который раз листву свою сменили.
Но вновь и вновь появится листва,
И наши дети вырастут и внуки,
А гром пальбы в любые торжества
Напомнит нам о той большой разлуке.
И не за тем, что уговор храним,
Что память полагается такая,
И не за тем, нет, не за тем одним,
Что ветры войн шумят не утихая.
И нам уроки мужества даны
В бессмертье тех, что стали горсткой пыли.
Нет, даже если б жертвы той войны
Последними на этом свете были, —
Смогли б ли мы, оставив их вдали,
Прожить без них в своем отдельном счастье,
Глазами их не видеть их земли
И слухом их не слышать мир отчасти?
И, жизнь пройдя по выпавшей тропе,
В конце концов, у смертного порога,
В себе самих не угадать себе
Их одобренья или их упрека!
Что ж, мы трава? Что ж, и они трава?
Нет. Не избыть нам связи обоюдной.
Не мертвых власть, а власть того родства,
Что даже смерти стало неподсудно.
Твардовский здесь в художественной форме говорит об эгрегоре. О царстве мертвых, которые живут в наших сердцах. О единстве эгрегора и живущих ныне на Земле. О том, что Собор есть единство живых и мертвых. И только Собор есть высшее выражение народа. Он говорит о многом — и о сути времени. «И время шло».
Метафизика как раз и выражает суть времени. Она говорит о том, что именно нас объединяет, каким образом связываются времена и какую роль в этом объединении времен, в связи времен играют наши мертвые и любимые.
«Гамлет» — это таинственное произведение, в нем много тайн. Одна из тайн, как мне кажется, состоит в том, что Гамлет просто очень любил отца. Все ставят разных «Гамлетов». Но ни в одном из этих Гамлетов нет того, что мне представляется главным. Он просто очень любил отца, был с ним связан и связан по-настоящему. И в этом расшифровка многого из того, что он делал.
Ну, а теперь вернемся от Гамлета, Твардовского, единства живых и мертвых и прочих, я убежден, основополагающих, краеугольных вещей — к тому, что называется политикой.
Понимая, что какие-то мысли схватываются аудиторией до конца, а какие-то не до конца, в большей или меньшей степени, я позволю себе сейчас применить несколько новых формул. Я предъявлю аудитории некоторые свои мысли, свои аналитические иероглифы в графике с тем, чтобы стало яснее и понятнее, о чем я говорю. Мне кажется, что такая окончательная ясность — не вообще некоторый оставшийся эмоциональный фон, не обсуждение некоторых отдельных мыслей, а уяснение всей логики как единого мегаиероглифа — безумно важна, коль скоро мы хотим, чтобы эти беседы (лекции? не знаю, как их еще назвать: исповеди, проповеди, как некоторые говорят) имели максимальный эффект.
Итак, что вдруг стало ясно в предыдущей передаче «Суд времени»? И отчего все наши сторонники и мы сами возликовали?
Стало ясно, что есть общество.
И что в этом обществе есть меньшинство (такое совсем, совсем, совсем маленькое меньшинство) и есть большинство, причем огромное (рис. 2).
И что это большинство патриотично, поддерживает советские ценности, поддерживает единый тезис о величии нашей истории, ориентировано державно, ориентировано историофильски, а не историофобски — так, наверное, будет сказать точнее всего. Это наше, наше большинство. И важно, что оно не только наше, но оно и большинство. Каждый считал, сидя в своем углу, что он в одиночку страдает по советским и, в целом, по историофильским ценностям, в то время как вокруг клубится совсем другая, безумная жизнь. И вдруг в какой-то момент выяснилось, что таких «каждых» — «до и больше». И что они-то и слагают это наше большинство.
Итак, есть это большинство, иногда выражаемое цифрой 85%, иногда выражаемое цифрой 97%. И есть меньшинство. Что в ответ на данный факт, обнаруженный в передачах «Суд времени» и подтвержденный многими другими данными, сказало меньшинство?
Меньшинство сказало: «Во-первых, это не так. Подумаешь, какие-то там телевизионные передачи! Подумаешь, какой-то там телевизионный актив! Это же не страна, это не общество — это малые сегменты, а может, вообще какие-то группы сумасшедших, которые по многу раз голосуют. А во-вторых, — сказало оно, — даже если это так, то ваше большинство — это невменяемый охлос, упыри, идиоты». (Сравни: «Россия, ты одурела», сказанное Юрием Карякиным после победы Жириновского в 1993 году на парламентских выборах).
Ну сказало меньшинство, что это не так, что речь идет о телевизионном шоу-тренде, а вовсе не о большом нарративе и мегатенденции… Но вскоре выясняется, что это все-таки так, потому что это подтверждается другими передачами с другим телевизионным охватом. Иначе и быть не может, потому что до 95% наших сограждан от преобразований последних 20 лет не получили вообще ничего. Около 20% этих сограждан голодает, еще 30–40% не могут приехать из Томска в Омск, не то что выехать за рубеж. И тогда вообще непонятно, что они получили.
Мобильные телефоны? Но я видел в Гималаях на высоте около 5000 метров женщину вполне традиционного обличья, которая распахивала огород на буйволе и говорила по мобильному телефону. В Африке много мобильных телефонов. И что же, все, что получило население от двадцатилетних преобразований, это мобильные телефоны? Так они есть везде! И вообще, нужно ли было огород городить, чтобы получить мобильные телефоны? Из России вывезено, по минимальным оценкам, 2 триллиона долларов. Сколько можно было купить на эти деньги мобильных телефонов, если речь была бы только об этом! Но говорилось же о чем-то другом. А в смысле этого «другого» не получено ничего.
Поэтому, во-первых, имеет место это большинство. И это макропроцесс, большой нарратив и что угодно, а не телевизионный микротренд. Ну зачем голову себе дурить?
И, во-вторых, этот феномен просто не мог не иметь места. Он обязательно должен был существовать, ибо он коренится в сути произошедшего у нас в стране.
Итак, через какое-то время меньшинство начинает понимать, что это все действительно, увы, случилось, и что оно, меньшинство, является меньшинством — абсолютным, тающим меньшинством, составляющим то ли 5, толи 7 т в, то оли 8%, но даже не 25 (как иногда в счастливы(х 8 снах снится некоторым либералам, которые таким образом пытаются интерпретировать телевизионные результаты).
Дальше. Когда меньшинство это уясняет (а оно уясняет это довольно быстро), что оно тогда говорит? Оно говорит: «Ах, это так? Ну тогда, если это т ак, если все благо, которое вам принесли, всю правду, все наши изыски вы не принимаете, то не мы плохие, потому что мы не можем до вас это донести, а плохие вы — чертово быдло, упыри, охлос. И раз так, то, то, то…»
Мы спрашиваем: «То что?» (рис. 3)
Ответ, более или менее явный, таков: «А раз так, то мы, даже будучи в меньшинстве, останемся у власти, ибо мы — просвещенное, продвинутое меньшинство. И наша просвещенность и продвинутость дает нам на это право. А также дает нам на это право ваша дикость и непродвинутость как большинства».
Итак, меньшинство — это продвинутое, просвещенное меньшинство, властвующее над отсталым большинством. Теперь мы спрашиваем спокойно это меньшинство и самих себя, а также всех, кого это интересует: «Как это называется? Вот это всё вместе — как называется? Когда просвещенное, продвинутое меньшинство властвует над отсталым и идиотическим большинством — как это называется?» Ась? Не слышу! (рис. 4)
Называется это «диктатура», правильно? Это называется диктатура. И никак иначе. Это абсолютно точное политическое определение.
Но — первое — надо это слово сказать. Его надо выговорить и не подавиться. Ну скажите: «Да, наша власть будет диктаторской, а наш диктатор — вот он». Покажите пальцем, кто.
Второе. Это же надо осуществить, обзаведясь, прежде всего, идеологией, легитимирующей каким-то образом такую ситуацию, потому что на штыках и вправду не усидишь; а кроме того, репрессивным адекватным аппаратом, который будет мобилизован, в том числе и через эту идеологию, а также иначе.
Но ведь меньшинство не хочет никакого репрессивного аппарата, потому что оно его боится больше, чем большинства. Оно несколько раз им обзаводилось: в варианте Коржакова, Лебедя и, в конечном итоге, Путина. И несколько раз получало от него в лоб. Поэтому оно теперь его не хочет. Оно понимает, что, как только оно им обзаведется, репрессивный аппарат это меньшинство и съест. А кроме того, меньшинство не хочет никакой идеологии, которая бы мобилизовала как какую-то социальную базу опоры, так и аппарат. Потому что оно в этой идеологии теряет свои прелестные словеса, свой либерально-космополитический флер, который оно ценит гораздо больше, чем методы удержания чего-то репрессивными способами. Даже если удерживаются твои позиции в обществе.
Третье, но очень важное, с чего я начал: меньшинство даже слово «диктатура» произнести не хочет, потому что сразу же все умрет. Тогда возникает вопрос: а что делать?
«Мы не говорим, что мы диктатура, а, напротив, говорим, что у нас наращиваются демократические процессы»…
Но демократические процессы приводят к власти большинство. А большинство, по определению меньшинства, — «отсталое» и является «охлосом», «упырями» и всем прочим.
«Мы не обзаводимся идеологией, расширяющей нашу социальную базу, а также мобилизующей репрессивный аппарат. Мы не приводим этот репрессивный аппарат к действиям, известным по явлению, именуемому „диктатура“. И мы не говорим, что мы — диктатура».
Так что же меньшинство делает? И почему это делаемое дает ему какие-то гарантии на сохранение властных или квазивластных позиций? Почему оно рассчитывает на продление своего всевластия в условиях, когда все эти обязательные пункты, мною выше перечисленные, не только не выполняются, но выполняются, как говорят в математике и физике, с точностью до наоборот? Делается прямо противоположное — «демократизация нон-стоп» с лицом то ли Юргенса, то ли каким-то другим.
«Во-первых, — говорит в таких случаях меньшинство (говорит в режиме внутреннего монолога, самим себе, иносказательно, за некой завесой недомолвок), — большинство нужно, когда надо брать власть. Вот когда мы брали власть 20 с лишним лет назад, мы говорили: „Мы большинство! Мы большинство! Ура-ура-ура!“».
Было ли даже тогда большинство? Референдум по сохранению СССР вроде показывал что-то другое, но это отдельный разговор… В любом случае, они выводили какие-то массы на площадь, что-то клубилось. Ельцина избирали довольно демократическим путем президентом РСФСР, как вы помните. Это делало большинство. Не будем выкидывать из песни эти неприятные, но правдивые слова.
Итак, большинство нужно, когда власть берут. А когда ее взяли, то зачем оно нужно? Оно уже не так и нужно, ибо замена ему — власть. «Сидим и не уходим, и попробуйте нас скиньте». Когда ты взял власть, у тебя огромное преимущество.
«А во-вторых, потому что большинство, — говорит меньшинство (иносказаниями, в режиме полуумолчания, но говорит), — не организовано в политическом смысле и бесструктурно в смысле социальном. Это аморфная масса, студень, слизь. И оттого, что оно большинство, ничего не меняется. Находясь в этом состоянии, оно ничего не может. А мы, — говорит меньшинство, — всеми нашими потенциалами будем эту аморфность усиливать, наращивать. Мы будем наращивать энтропию, а не обратное начало. Мы будем энтропизировать все процессы, имея некие потенциалы. И в этом смысле большинство будет нарастать и одновременно обретать все большую аморфность, слизеподобность, дикость или какие-нибудь другие черты: апатичность или, наоборот, примитивность эмоциональных реакций. А мы этим всем будем управлять». Вот что говорит меньшинство. «Раз вы бесструктурные и депрессивные, раз у вас хребет сломан, то и толку-то, что вас большинство!»
«А в-третьих, — говорит меньшинство, — мы готовы гнобить большинство, гноить страну, длить регресс, уничтожая общество и даже принадлежащее нам государство, но продлевая свое квазивластное состояние. Мы, — говорит меньшинство, — на это готовы вопреки всему историческому опыту». Потому что правящий класс никогда не может наращивать энтропию в обществе, разлагать его, превращать его в аморфную слизь — ему это общество нужно для построения сильного государства. А сильное государство ему нужно, потому что правящий класс данной страны должен выдерживать конкуренцию с другими правящими классами. Поэтому он не может иметь дистрофичного солдата, не может иметь неграмотного, пьяного рабочего. Ему нужен сильный, образованный рабочий, ему нужен сильный солдат. И в этом смысл марксовской формулы, что капитал сам создает своего могильщика.
К формуле (она совершенно справедлива) должен быть добавлен один пункт. Капитал, участвующий в исторической конкуренции и двигающийся в восходящем потоке истории, рождает своего могильщика. Но если капитал понимает это — грубо говоря, читает Маркса и понимает, что там написано, — то он же может, почесав репу, сказать себе: «А зачем нам двигаться в восходящем потоке истории, зачем нам создавать своего могильщика, если мы можем управлять регрессом, поворачивать вспять историческое время, подавлять общественные потенциалы, обыдливать общество, работать не как собиратели, а как деструкторы, рассыпатели, и этим способом продлевать свое историческое время?» Вот в чем, между прочим, суть этого времени и почему к нему вполне можно адресовать великие слова: «Ваше время и власть тьмы». Вот чем занято меньшинство.
А чем занято большинство? Оно радуется, обнаружив, что оно большинство. Оно ликует по этому поводу. Говорит: «Мы-то думали, что мы меньшинство, мы жались по своим квартиркам, считая, что нас совсем мало. А нас на самом деле — о-го-го сколько! Так надо что-то делать!»
Это правомочная радость, правомерная, правильная, великая и справедливая. Не только потому, что вообще приятно существовать в большинстве (хотя, когда у тебя есть правда, надо иметь силу воли и духа для того, чтобы существовать и в меньшинстве), но еще и потому, что обнаруживается очень крупная истина, понимаете? Дело же не только в том, что людей много и что они недовольны тем, чем обернулось двадцатилетие. Дело в другом.
Когда-то господин Ракитов (был такой советник у Ельцина) говорил о том, что «наша задача — сменить ядро цивилизации». Есть цивилизация (историко-культурная личность), а в ней есть ядро (рис. 5).
В ядре есть то, что называется «социокультурные коды» (примерно то же самое, что коды при компьютерном программировании или в генетике). Вот это ядро определяет тип личности. И господин Ракитов объявил «нашей задачей» (задачей ельцинского процесса 1991–1999 годов) смену ядра исторической личности. А сменить ядро — значит сменить принципы функционирования языка, культуры, религии, менталитета — всего. Я тогда сказал: «Фиг тебе, а не смена ядра! Не будет этого!»
Понадобилось 20 лет измывательств меньшинства над большинством, чтобы понять, что они ядро царапнули, задели, что-то в этом ядре травмировали. Но нельзя ядро, существующее тысячелетиями, изменить за 20 лет! Это все тот же народ по своим фундаментальным константам. Он — в силу своих фундаментальных констант — как поддержал советский строй и советский проект, он — в силу этих же фундаментальных констант — так и сопротивляется любому их изменению. Их так изменить нельзя.
Его царапнули, задели… Великий испанский философ Мигель де Унамуно говорил, что есть интраистория и экстраистория — внутренняя и внешняя история, в сущности, ядро истории и ее периферия.
На периферии-то похулиганили сильно и, может быть, что-нибудь травмировали и в ядре. Но ядро, конечно, не изменили. Мы всё те же. И нас большинство. Мы живем на этих просторах, мы понимаем примерно, как они устроены. Мы впитали в себя не только эти ландшафты, эту культуру, но мы впитали в себя еще и этот дух, и эти представления о должном, и эти принципы поведения, эти принципы уважения к централизованной государственности. Потому что невозможно раскинуться на такую территорию и обладать такими параметрами и не уважать всё это. Мы всё это вместе впитали и стоим на своем. Это тоже обнаруживается, помимо всего прочего. И тут есть предмет для ликования.
Но все это, как говорят математики, необходимо, но совершенно недостаточно. Это абсолютно необходимо и совершенно недостаточно.
Давайте разберемся еще раз, внимательно и спокойно, на что делает ставку меньшинство. На что оно делает ставку? (рис. 6)
На свой властный — информационный (телевизионный в том числе), экономический, политический, а в чём-то даже силовой — потенциал. Это первое.
На политическую неорганизованность и, что намного хуже, социальную бесструктурность («сломанный хребет») большинства.
На допустимость для меньшинства (в силу его — не побоюсь все-таки этого слова в самом обобщенном виде — антинациональности или чуждости национальному духу, чуждости любви к Родине, государству и чуждости даже идее того, что это государство является инструментом твоей силы как правящего класса… всё это чуждо, соответственно, возникает допустимость) и даже необходимость регресса во имя обуздания большинства. Что, в принципе, ни одно восходящее государство, сколь угодно свирепое, себе позволить не может. Гитлер омерзителен, но он не мог допустить регресса общества, которым он управлял. Ибо и общество, и государство были ему нужны для его зловещих целей.
Наше же меньшинство считает регресс возможным и допустимым, а в каком-то смысле даже желательным.
Причем информационные и прочие потенциалы применяются для растления, манипуляции, «аморфизации» (да простится мне это, не вполне общепринятое слово) — наращивания степени аморфности общества, которым меньшинство управляет (рис. 7).
Я не могу тут не вспомнить Достоевского: «Мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве». Называлось это «Бесы». Проводились абсолютно ясные адресации, связанные с революционными движениями того времени. Но революционеры-то бесами не стали — они ввели всеобщее образование, провели индустриализацию… А сегодня? «Единственный обязательный предмет — физкультура. Да и то много. С кулаками будут кидаться на нас, поэтому можно и без физкультуры». Единственный предмет — правильное потребление водки и наркотиков. Все остальное — факультатив, платите деньги.
Я снова говорю: почему нормальная, сколь угодно свирепая элита никогда не допустит регресс собственного общества? Сколь угодно свирепая, подчеркиваю. Потому что нормальной элите государство необходимо для выигрыша в конкуренции с другими элитами! А здесь это не нужно. Вот та тайна, которая маячит за фасадом происходящего, за всеми парадными утверждениями и которую все время пытаются скрыть.
Снова спрашиваю: на что делает меньшинство ставку? Внимание! Это очень важно сформулировать четко и осознать в полной мере.
Первое. Очевидно, что ставка делается на деградацию и регресс как средства продления своего псевдогосподства. Продление господства через ликвидацию объекта, по отношению к которому осуществляется господство.
Это и есть то, что я назвал «мутация», «паразитарность», «превращенная форма». Это свойство нашего правящего класса.
Второе. Как только мы это обнаруживаем, мы спрашиваем себя: а не этим ли занимались мутировавшие группы советской элиты (а точнее, антиэлиты), разрушая СССР? Не этим ли они занимались? (рис. 8)
Советскую систему надо было переместить с индустриальной базы опоры на постиндустриальную. Если наука действительно становится непосредственной производительной силой, то технократия, интеллигенция в целом — это уже не интеллигенция. А это новый класс — когнитариат. Но тогда нужно переместить базу опоры своей системы на новый класс, не забывая обо всем обществе и не прекращая опираться на рабочих и крестьян. Это можно было сделать. Переместите туда базу опоры — и система, немного трансформировавшись, заработает так, что весь мир ахнет! И вы увидите новое чудо.
«Ну вот еще, — сказала мутировавшая часть номенклатуры, — мы переместим базу опоры, система трансформируется, и нам в ней не будет места! Нетушки, не нужно нам никакого развития, если мы теряем место в процессе. Нам нужно сохранить место — любой ценой».
Я уже рассказывал, как на одной из «элитных» посиделок, я, вызывая раздражение моих собеседников, все спрашивал: «Где модернизация, что модернизировано? Если по факту через 20 лет говорят, что ничто не модернизировано, значит, модернизации нет. За 20 лет осуществлена демодернизация: заводы разрушены, образование стало хуже, интеллигенция живет как изгой, рабочий класс разрушается (мы гигантским трудом его создали ускоренными темпами в 30-е годы)… Где модернизация?» Наконец, один из участников этих посиделок, элитный такой парень, разозлился: «Кургинян ничего не понимает! Речь не шла о модернизации общества. Речь шла о модернизации элиты». Тогда я спросил: «За счет чего?» Он мне говорит: «За счет всего». В ответ другой участник выкрикнул: «Господа, будучи настолько либералами, можно же быть хоть чуть-чуть гуманистами!» Ему сказали: «Нельзя». И отправились пить коньяк и пожирать икру — «круглый стол» завершился.
Итак, «за счет всего». Удержание власти возможно за счет всего, в том числе и за счет поворота вспять исторического времени. Не этим ли занималась не только сегодняшняя псевдокапиталистическая… не знаю, как назвать? …класс? Нет, классом это назвать нельзя, потому что — говорил уже много раз — класс определяется собственностью на орудия и средства производства, а воровская фомка вряд ли является средством производства.
Итак, псевдокласс, супергруппа — не важно, вот эта группа, которая сейчас этим занимается, не есть ли она наследник советской антиэлитной группы? Не делает ли она то же самое? А если делает то же самое, то ясно, чем это кончится. Она будет пытаться сохраняться, разрушая государство. Она и не может ничего другого сделать. Если она поощряет регресс, поощряет гниение — государство рухнет, раньше или позже. Значит, она продлевает себя за счет разрушения государства. И понятно, чем это кончится.
У меня возникает вопрос: это одна и та же программа, которая таинственным способом передается от советской антиэлиты в постсоветскую? Или это одна и та же элита, исторически наследующая своим предшественникам в полной мере? В том числе не только на уровне идей, программ, а на уровне реального элитного субстрата? (рис. 9)
И, наконец, третье: мне бы хотелось знать, как это соотносится с мировыми процессами? (рис. 10)
Ведь это очень важно. Это наше «ноу-хау»? Или мы опять «слабое звено» в некоем мировом процессе?
Перед тем, как обсудить все эти три вопроса, я еще раз спрошу о другом. Если меньшинство делает ставку:
— на свой властный, информационный, политический, даже силовой потенциал;
— на политическую неорганизованность и социальную бесструктурность («сломанный хребет») большинства;
— на допустимость и даже необходимость регресса во имя обуздания большинства, если оно применяет информационные и прочие потенциалы для растления, манипуляции, «аморфизации», то есть делает то, что в принципе в истории не делалось (сознательно, по крайней мере) на протяжении тысячелетий…
Если меньшинство делает все это и делает ставку на это, то на что должны делать ставку мы? На что в этом случае должны делать ставку мы?
Понятно, что «разборка автомата Калашникова осуществляется определенным образом, а сборка осуществляется в обратном порядке», как говорили начальники — старшины, младшие лейтенанты, когда я проходил сборы в Таманской дивизии. Так вот, мы должны действовать в обратном порядке (рис. 11).
Если они хотят опереться на свой властный, информационный, экономический, политический потенциал, мы должны опереться на другой потенциал.
Если они хотят эскалировать политическую неорганизованность, социальную бесструктурность, мы должны структурировать общество. Структурировать его! В этом наша альтернатива нарастающей бесструктурности. Поймите, что она нарастает день ото дня. Значит, мы должны этому энтропийному процессу противопоставить обратный, негэнтропийный процесс. Процесс социальной структуризации, а не только политической организации. Потому что можно 25 раз организовать все политически, но если социально все дезорганизовано, то все эти политические организации гроша ломаного не стоят и рухнут при первом испытании. Точнее, рассыплются в пыль, как они рассыпались уже неоднократно.
И, наконец, последнее. Если они делают ставку на допустимость и даже необходимость регресса во имя обуздания большинства, то мы должны делать ставку на контррегресс, на обратную тенденцию. У нас нет с вами восходящего исторического процесса как данности. Мы не можем рассуждать в парадигме «могильщика». Потому что никто не делает «могильщика». «Могильщика» делают только в восходящих, повторяю, исторических условиях, а их явно нет. Явно нет! В этом гигантская новизна по отношению ко всему, о чем рассуждал Маркс. Ибо представить себе, что какой-то господствующий класс будет отказываться от господства и обеспечивать регресс, Маркс не мог. Не хотел. Может быть, боялся это себе представить.
А вот Джек Лондон, когда писал уже роман «Железная пята», довольно подробно это описывал. Описывал эту, так сказать, глобальную олигархию, которая за счет подобных вещей и будет выживать. В том числе и создавая бесструктурное, деградационное большинство, которое Джек Лондон назвал зверем из бездны. Вот она будет творить этого зверя из бездны, потом усмирять, потом снова творить и за счет этого пытаться обеспечивать самовыживание и даже устойчивость своеобразного типа.
Итак, мы должны провести инвентаризацию наших возможностей и наращивание всех возможностей — интеллектуальных, деятельностных…
Вот есть интернет. Чей он будет завтра? Это ведь зависит не только от того, сколько у кого денег и какие башни выстраивают. Это же зависит от других вещей. И чем он будет, этот интернет? Он будет значить больше, чем телевидение, или меньше? Сумеет ли та организованная часть большинства, которую мы пытаемся сформировать, пробиться с этим интернетом к большинству? Как она к нему будет пробиваться? Насколько будет активна, насколько сплочена? Потому что сплочены только люди, у которых есть ценности.
Эволюционное значение ценностей двояко. В обычных условиях они оберегают вас от преступлений, за совершение которых вас наказывают и отбрасывают назад в обществе. Но если в обществе за преступления вас не наказывают, не отбрасывают назад, а поощряют (а именно в этом смысл сегодняшнего процесса; всё, вплоть до законов, — это поощрение преступности, наращивание преступных тенденций), то какой остается эволюционный смысл у ценностей? Они ж становятся веригами! Вы себя все время держите в рамках и не можете маневрировать, а ваши противники могут. Вы все время оглядываетесь на закон, потому что вы законопослушные граждане, а они его нарушают с легкостью и за счет этого укрепляют и укрепляют свои возможности.
Так где же наш эволюционный потенциал? Только в одном. Ценности формируют мощные когерентные социальные группы. Ценности структурируют дух, если ценностей нет, то идет «война всех против всех».
Всё, лишенное ценностей и духа, распадается. Всё, обладающее этим, может структурироваться. Но тогда это должно быть достаточно накалено и должно иметь возможность править бал хотя бы в вашей душе. Потому что в противном случае ценности не объединяют, а становятся только веригами и превращают даже ядро большинства в малоэффективных доходяг, в часть регрессирующего процесса.
Итак, вот это вместе:
— инвентаризация своих возможностей и их наращивание;
— социальная структуризация через ценности как основа для структуризации политической;
— контррегресс
— это всё вместе и есть катакомбы (рис. 12).
Задача катакомб не в том, чтобы зарыться в нору. Не зарыться в нору, не бежать от действительности, не уподобиться сектантам. А осуществить действия по трем вышеуказанным направлениям: инвентаризация и наращивание своих возможностей; социальная структуризация как основа для структуризации политической; контррегресс — вот это и значит «строить катакомбы».
Быть умнее и активнее оппонента.
Быть сплоченнее и солидарнее оппонента.
Быть реально способными к восхождению в условиях, когда оппонент нисходит, деградирует вместе с теми, кого он обрекает на деградацию.
Это вместе и есть катакомбы (рис. 13).
Еще раз повторяю: дело не в том, чтобы зарыться в нору, не в том, чтобы убежать от действительности, не в том, чтобы в деревне начать копать картошку, не в том, чтобы уподобиться секте. А в том, чтобы быть активнее и умнее оппонента, быть сплоченнее и солидарнее оппонента и быть реально способными к этому самому восхождению — хотя бы в ядре. Тогда потянется и периферия.
Конкуренция — это всегда конкуренция организованностей. Борьба как крайняя форма конкуренции — это борьба между различными типами эффективной сложности, то есть организованности. Что может противостоять слабо, плохо, деструктивно организованному (прошу прощения за эту, казалось бы, парадоксальную, но очень отвечающую нашей действительности формулу)? Только эффективная сложность. Наращивание этой эффективной сложности в создаваемых социальных структурах. И параллельное превращение социальных структур в структуры политические.
Но, пока нет социальных процессов в этом направлении, не будет политических. 20 лет пробовали создать их без этой социальной структуризации — что получили? Грустно перечислять, что именно. Власть меньшинства держится на беспомощности большинства. На бессмысленности, а в чем-то и провокативности создаваемых для противодействия меньшинству политических субъектов. На социальной аморфности, которая нарастает за счет усилий этого меньшинства. Значит, этим усилиям что-то должно быть противопоставлено.
Вот что такое катакомбы. Создавать формы более сложные и эффективные, чем твой противник, и задействовать эти формы — каждый день, каждый час. Если суть заключается в том, чтобы Вселенная, развиваясь, двигалась после первого взрыва от совсем элементарных частиц к атомам, потом к молекулам и всему остальному, к жизни и к человеку, то развернуть процесс назад — это значит двигаться к примитивному. А бороться с развернутым назад процессом — это снова карабкаться по лестнице сложности, вперед, вперед и вперед! Да, сбросили, развернули назад. А вот теперь надо найти в себе силы и в самих себе запустить обратный процесс. Ведь не зря было сказано: «Спаси себя, и вокруг тебя спасутся тысячи». Спасти себя в том смысле, в каком я это понимаю, — это значит двинуться вперед, в сторону этого усложнения. Заставить себя двигаться туда вопреки процессам, которые требуют обратного.
Я не буду каждый раз зачитывать Фромма. Но я напоминаю, что там говорилось о социальном характере и о том, что когда доминирующий социальный характер — причем деструктивный — сформировался, то все остальные боятся проявить что-нибудь, кроме этого характера. Они боятся быть другими. Они чувствуют себя маргиналами.
Для того чтобы не чувствовать себя маргиналами, нужно место, пространство формирования альтернативных мощных социальных характеров. Не тех, которые приводят вот к этому ужасу, который мы имеем, а обратных.
Но их просто так не сформируешь. Если два часа вечером формировать в себе обратный характер, а весь рабочий день и оставшееся время, когда надо искать побочные к работе промыслы, формировать основной характер, то, извините, и будет формироваться основной. И в этом смысле бытие определяет сознание. Не до конца, но определяет.
А значит, нужно искать альтернативное бытие. И абсолютно не обязательно в деревнях, копая картошку. Но как-то его надо искать! Альтернативную коллективность. Жизнь вместе с другими, такими, как ты. Да, жизнь, а не только собирание на политические собрания раз в месяц. Социальную жизнь. Это безумно важно, и это делалось в истории человечества много раз. В Латинской Америке, где все-таки, казалось бы, актив социального большинства находится на более низкой образовательной ступени и у него не тот социальный опыт, что в России, нашли такие формы, какие здесь не находят, в том числе, и простейшие.
Когда Кавальо в Аргентине (это такой аргентинский Гайдар) провел реформы, при которых все начало сыпаться, люди стали сами выпускать себе социальные сертификаты. Нет денег — что делать? Один человек приходит к другому на весь вечер в качестве няни. Ему подписывается социальный сертификат. Он может отдать этот сертификат еще кому-то, и этот кто-то помоет у него окна. Примитивная форма? Примитивная. Но люди стали создавать какие-то формы жизни. Они стали собираться вместе для сохранения своих форм культуры, своих ценностей.
Праздники… Все ли справляют те праздники, которые они же сами любят, если они причастны к определенной исторической линии? Справляют ли они их и насколько эффективно они их справляют, то есть вместе с кем? Если они их справляют вместе с кем-то, то у них уже есть катакомбы. Потому что завтра эти праздники, как вы знаете, будут аннулированы. А кто-то предлагает их и запретить.
Типичная катакомбная ситуация, отдающая в условиях реформы образования только анекдотом: «Все спецслужбы страны после длительных усилий и талантливо осуществленных спецмероприятий, наконец, докопались до главной преступной подпольной группы, которая слушала Моцарта и читала Толстого». Анекдот анекдотом, но не к этому ли идет дело?
Итак, в каких случаях все это может быть эффективно? Если у этого есть собирающее начало. Смысловое начало. Но каким образом через такую тьму времен пробиться к смыслу, к этому собирающему началу?
Через философию.
И здесь опять надо бы почитать Ленина, потому что Ленин — человек в этом смысле просто гениальный. Его фраза о том, что никакая наука, никакой естественный материализм людей ничего нам не даст, если не будет философии, что в отсутствие философии мы обречены на то, чтобы буржуазия нанесла нам поражение… Вот так и сказано: в отсутствие философии мы обречены на то, чтобы буржуазия нас разгромила (это сказано уже после взятия власти). Это надо быть очень незаурядным человеком! К сожалению, не обеспечившим главного — того, чтобы на место революционеров-философов первого поколения через 40–50 лет не пришли люди настолько заурядные, что им философия была не только не нужна — их от нее тошнило. И тогда буржуазия нанесла поражение. Не только по этой, но и по этой причине.
Итак, нам нужна эта самая философия. А главный философский вопрос, который является одновременно политическим, прост и поразительно соотносится с нашей передачей: в чем суть времени? Мы назвали передачу «Суть времени». Так в чем эта суть?
Суть времени, и этому были посвящены предыдущие 5 передач, заключается в том, что завершается одна эпоха — эпоха А, эпоха Модерна, содержание которой Модерн, и начинается другая эпоха — эпоха Б (рис. 14).
Эпоха А длилась очень долго. Теперь наступает эпоха Б. А мы с вами находимся на маленьком мостике между двумя эпохами. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые»… Но в чем же содержание «эпохи А» и «эпохи Б»?
Содержание «эпохи А» — Модерн. Сегодня остаточный модерн существует на Востоке. Но на сегодняшний день Модерн не единственный проект, то есть он там существует как один из проектов. А в «эпоху А» Модерн был монопроектом: есть только Модерн — и ничего больше (рис. 15).
В гигантскую эпоху, на протяжении почти пятисот лет, считалось, что, раньше или позже, каждый народ земли пойдет по пути Модерна — пусть с учетом национальной специфики и культурных особенностей, но пойдет этим путем. И, рано или поздно, доразовьется до некого социального и интеллектуального, политического, культурного блага. Тогда, возможно, человечество станет единым.
Да, в этом не было подлинной универсальности. Ее место занимала нивелировка всех до некоторых норм Модерна. Но в этом была всеобщность. И эта эпоха длилась примерно 500 лет. Примерно с 1460-го и до 1960-го года. Вот эти 500 лет длилась эта эпоха.
Буржуазия зарождалась, оформлялась. Она победила в Великой Французской революции и серии буржуазных революций, прокатившихся по миру (Англия, Америка и так далее). Она утвердила эту монопроектность. Она двинулась этим путем. Но в какой-то момент стала загнивать. И если бы не советский альтернативный проект, который, как балка, подпер балку заваливающегося проекта «Модерн», буржуазия рухнула бы уже в конце XIX — начале XX века, после Первой мировой войны. Фашизм был попыткой буржуазии продлить себя за пределы угасающего проекта «Модерн». Но «балка» советского проекта подперла заваливающуюся «балку» Модерна и не дала ему обрушиться. А вот когда сбили советскую «балку» — Модерн начал рушиться. Это мы сейчас и наблюдаем. Это и есть переход из «эпохи А» в «эпоху Б».
Итак, «эпоха А» — это монопроектность Модерна со всеми его принципами, а «эпоха Б» — это полипроектность, когда есть несколько проектов: Модерн, Контрмодерн, Постмодерн, — и они каким-то образом соотносятся друг с другом (рис. 16).
Повторяю еще раз.
Эпоха А — это когда есть Модерн — и ничего больше.
Эпоха Б — это когда есть разные проекты: Постмодерн, Контрмодерн, остаточный Модерн. При этом Постмодерн и Контрмодерн у нас на глазах (в этом египетский опыт!) начинают объединяться и создавать, соответственно, «мировой город» и «мировую деревню», с тем чтобы атаковать Модерн, концентрирующийся сегодня на Большом Дальнем Востоке.
Если бы существовала эта схема, то миру и человечеству пришел бы конец. Поскольку эта схема иллюстрирует одно: капитализм, продлевая себя за Модерн, продлевая свое господство за его пределы, все равно превращается в фашизм, гностицизм, в демонтаж единства рода человеческого, он ничего другого сделать не может. В пределах этих трех проектов не может происходить ничего! (рис. 17).
России, которой в рамках «эпохи А» — монопроекта Модерн — было место (она могла понемножку продвигаться в сторону модернизации), в рамках указанной трехчленки места нет. Почему?
Потому что остаточный Модерн существует сегодня только на Большом Дальнем Востоке (здесь много бедного, молодого, дисциплинированного населения).
В Контрмодерне России тоже места нет (точнее, если оно и есть, то это ужасное место).
В Постмодерне ей явно нет места. Никакого! Но даже если бы ей было место в Постмодерне, все равно это мир ужаса. Это социальный, политический, геополитический, метафизический ад. О чем тоже говорит Фромм: мир, в котором любовь уже не преодолевает отчуждения, — это ад, по христианскому определению.
Но в том-то и дело, что есть четвертый проект! Кроме Постмодерна, Контрмодерна и Модерна, есть четвертый проект (рис. 18).
Назовем его Сверхмодерн. И дальше, уже в следующем разговоре, обсудим, что это такое. Пока же скажем, что этот четвертый проект, проект «Сверхмодерн», включает в себя нечто новое, чего ни в каком коммунизме не было (рис. 19):
— нечто, отброшенное из коммунизма и советскости еще в советскую эпоху;
— нечто, скомпрометированное в постсоветскую эпоху и теперь постепенно оправдываемое (это и есть основное);
— нечто, не введенное в советскую коммунистическую систему ни в советскую эпоху, ни в постсоветскую, ни при Ленине, ни при Сталине, ни при Хрущеве и прочих, ни потом. ществовавшее, но скомпрометированное в постсоветскую эпоху) — составляют фундамент проекта «Сверхмодерн». Это посткапитализм, в любом случае. Это посткапиталистические перспективы, о которых говорили давно, как бы их ни называли: «эпоха когнитариата», «информационное общество», «меритократическое общество»… Но это уже не капитализм.
Капитализм кончается, он умирает. Нет капиталистических семей, передающих наследство по-настоящему, как общее дело — как передавала когда-то семья Рокфеллера и другие семьи. Нет этики капиталистической. Много чего нет.
Итак, капитализм умирает, возникает посткапитализм. И это и есть четвёртый проект — Сверхмодерн. И он удивительно созвучен тому, что делалось в советское время. Снова повторю, что именно обрушение советской «балки» завалило всемирный модерн. С 1991 по 2001 год. Десять лет на это понадобилось, и это было сделано.
Теперь о том, что нам нужно (рис. 20).
Нам нужен проект как цель. Если четвертый проект существует, то нам нужен этот проект. И программа «Суть времени» должна собрать тех, кому нужен этот проект как цель.
Нужен субъект, тот, кто реализует этот проект, — высоко организованная социальная группа, которая объединена идеалами, ценностями и целями данного проекта.
Нужна технология (как будет реализован этот четвертый проект).
Нужны ресурсы (за счет чего будет реализован четвертый проект? За счет чего будут созданы те или иные инструменты его реализации?)
И нужен человеческий материал.
Нельзя создать самолет из глины. Но если есть глинозем, то ты выплавишь алюминий и создашь из него самолет любого качества. Глинозем есть, а алюминия пока очень мало для самолетов.
Нужно это пятиединство: цель (проект); субъект; технология; ресурсы; человеческий материал.
Теперь возникает вопрос: «Но что же делать? За работу! Если есть проект, то давайте обсуждать его».
Но мало обсуждать его. Потому что проект — это великая цель, воодушевляющая людей, глубоко мотивирующая их на действия, трансформирующая их человеческую природу. А стратегической, идеальной цели вообще не может быть, если нет Идеального. Цель рождается только в рамках такого Идеального, которое действительно функционирует в человеческом сознании, мобилизует его.
Если повреждено Идеальное (а в этом и была цель перестройки, регресса, вот этой чечевичной похлебки), то цель вроде как умом понимается, а человека по-настоящему не мобилизует.
Задача противника — обрушение Идеального вообще. Он этим и занялся, он не только советское Идеальное рушил. Он рушил Идеальное вообще. По крайней мере, он хотел лишить его мобилизующей силы. Если Козырев прямо сказал: «Обсуждали национальную идею, потом решили: какая ни будет, начнется это чертово воодушевление, зачем оно нужно? И решили: пусть деньги будут национальной идеей…» На Совете Безопасности, при Ельцине, решили, что деньги должны быть национальной идеей. Прямая формула криминального государства: Золотой Телец, город Желтого Дьявола. Проклинали-проклинали, потом сами решили строить.