VII Философия языка

VII

Философия языка

Когда бывший президент Уильям Джефферсон Клинтон, отвечая на вопрос, произнес: «Все зависит от вашего определения понятия “было”», — он на самом деле осмыслял философию языка. Хотя, возможно, это занятие можно назвать и иначе.

Димитрий: Кажется, я наконец начинаю тебя понимать, Тассо! Все эти философские штучки — на самом деле лишь игра словами!

Тассо: Точно! Ты, похоже, действительно кое-что понял.

Димитрий: Значит, ты сам признаешь это! Философия — это только игра слов!

Тассо: Только игра слов? А как, по-твоему, еще можно заниматься философией — с помощью хрюканья и хихиканья?

Философия обыденного языка

Людвиг Витгенштейн, философ середины XX столетия, и его соратники из Оксфордского университета утверждали, что классические философские вопросы — о свободе воли, существовании Бога и так далее — оказались столь трудными лишь потому, что были сформулированы запутанным языком, способным любого сбить столку. Свою задачу как философов они видели в том, чтобы развязать языковые узлы, переформулировать вопросы и, соответственно, сделать практически лучшее из того, что можно сделать с любой загадкой, — разрешить ее.

К примеру, Декарт в XVII веке объявил, что человек состоит из разума и тела, при этом разум похож на призрака, заключенного в машине. Несколько столетий философы ломали голову над тем, что за сущность представляет собой этот призрак. Оксфордский философ, ученик Витгенштейна Гилберт Райл по этому поводу заявил: «Неправильный вопрос! Невозможно сказать, что это за сущность, поскольку это вовсе не сущность. Если мы приглядимся к тому, как мы описываем так называемые психические движения, мы увидим, что наши слова — лишь условные обозначения, описывающие поведение. Поэтому мы ничего не потеряем, если вообще отринем слово, обозначающее некое “место”, откуда, предположительно, берет исток наше поведение». Гилберт, дорогой, ты и вправду полагаешь, что решил проблему?

Молодой паре в следующем анекдоте тоже явно нужно было уточнить свой вопрос:

Молодые супруги, въехав в новую квартиру, решают переклеить обои в столовой. Зайдя в гости к соседу, у которого столовая такого же размера, они спрашивают его:

— Сколько рулонов обоев вы покупали для столовой?

— Семь, — отвечает он.

Парочка покупает семь рулонов дорогих обоев и приступает к оклейке. Однако уже к концу четвертого рулона работа была окончена. В раздражении они отправляются к соседу и заявляют:

— Мы последовали вашему совету, и у нас осталось три лишних рулона!

— И у вас тоже? — удивился сосед.

Упс!

Когда знаменитая писательница Гертруда Стайн лежала на смертном одре, ее подруга Алиса Токлас, наклонившись к ней, шепотом спросила:

— Каков же ответ, Гертруда?

— А каков вопрос? — переспросила Стайн.

Витгенштейн объяснял проблемы западной философии тем, что она была «околдована языком». Он имел в виду, что из-за неверного выбора слов мы зачастую неверно классифицируем явления. Нас приводят в тупик формулировки философских вопросов. К примеру, в своем основополагающем труде «Бытие и время» Хайдеггер обсуждает понятие «ничто» таким образом, как будто оно означает некое странное нечто. Вот еще один пример похожей лингвистической путаницы:

— Фредди, я желаю тебе прожить сто лет и еще три месяца!

— Спасибо, Алекс! Но почему три месяца?

— Я не хочу, чтобы ты умер неожиданно.

Если вы полагаете, что Алекс был околдован языком, сравните его с Гарвудом из следующего анекдота:

Гарвуд жалуется психотерапевту, что никак не может найти себе подружку.

— Ничего удивительного! — фыркает тот. — От вас же воняет!

— Естественно, — отзывается Гарвуд. — Это все из-за моей работы. Я работаю в цирке, слежу за слонами и убираю слоновье дерьмо. После этого, сколько бы я ни мылся, вонь все равно остается.

— Так смените работу! — предлагает психотерапевт.

— Да вы что! — восклицает Гарвуд. — Кто же по своей воле уходит из шоу-бизнеса!

Гарвуд перепутал определение шоу-бизнеса, которое в его случае подразумевает уборку дерьма, со значением слова «шоу-бизнес», подразумевающим исключительно необходимость нежиться в лучах софитов.

По мнению специалистов в области философии обыденного языка, язык имеет более одной цели и используется по-разному в различных контекстах. Оксфордский философ Джон Остин указывал, что, с лингвистической точки зрения фраза «я обещаю» принципиально отличается от фразы «я рисую». Сказать «я рисую» — совсем не то же, что рисовать, тогда как, произнося «я обещаю», мы на самом деле обещаем. Использование языка, принадлежащего к одному лингвистическому паттерну, в рамках другого лингвистического паттерна, приводит к появлению в философии путаницы и псевдозагадок, из которых, собственно, и состоит история философии.

Мыслители, исследовавшие философию повседневного языка, полагали, что многовековые философские битвы на тему веры в Бога проистекали исключительно из-за стремления сформулировать вопрос о бытие божьем в форме фактического утверждения. По их мнению, религиозный язык — совершенно особая структура. Некоторые утверждают, что это оценочный язык, вроде того, что используют кинокритики в своих рецензиях, и утверждение «Я верю в Бога» на самом деле означает: «Я верю, что некоторые ценности заслуживают поощрения». Другие считают, что религиозный язык выражает эмоции, и «Я верю в Бога» означает: «Когда я думаю о нашей вселенной, у меня мурашки бегут по телу!» Ни одна из этих альтернативных лингвистических формулировок не имеет отношения к философской неразберихе, которая начинается, когда вы произносите: «Я верю в Бога». Оп-ля! Загадка разгадана! И два с половиной тысячелетия религиозной философии идут коту под хвост!

В следующей истории Голдфингер и Фалло беседуют, оставаясь в двух различных языковых контекстах. То, что они говорят на разных языках, лишь добавляет путаницы:

Голдфингер отправился в океанский круиз. В первый же вечер за ужином он оказывается за одним столиком с французом мсье Фалло, который, подняв бокал и улыбнувшись Голдфингеру, произносит:

— Bon appetit!

Голдфингер, в свою очередь, поднимает бокал и говорит в ответ:

— Голдфингер!

Так происходит всякий раз за обедом и ужином практически до самого конца круиза. Однако в конце концов стюард пришел на помощь Голдфингеру, объяснив, что «bon appetit» по-французски означает «приятного аппетита».

Смущенный Голдфингер с нетерпением ждет следующего ужина, чтобы восстановить свою репутацию. Наконец, сев за стол, прежде, чем француз успевает что- либо сказать, он поднимает бокал и говорит:

— Bon appetit!

— Голдфингер! — улыбается в ответ Фалло.

Анекдоты отчетливо демонстрируют нам, как различия в лингвистических паттернах создают путаницу при общении:

На исповеди Томми говорит священнику:

— Благословите меня, святой отец, ибо я грешен!

Я согрешил с падшей женщиной!

— Томми, это ты? — спрашивает священник.

— Да, это я, святой отец!

— Кто же была эта женщина, Томми?

— Святой отец, я не хочу называть ее имя.

— Это была Бриджит?

— Нет, святой отец.

— Тогда Коллин?

— Нет, святой отец.

— Значит, Меган?

— Нет, святой отец.

— Ну хорошо, Томми, прочти четыре раза «Отче наш» и четыре раза «Аве, Мария».

Когда Томми выходит из церкви, его приятель Пат спрашивает, как прошла исповедь.

— Шикарно! — восклицает Томми. — Четыре «Отче наш», четыре «Аве, Мария» и три отличных адресочка!

Священник из следующего анекдота оказывается запертым в языковых рамках, привычных для исповеди, и не может понять, что кто-то «говорит на другом языке»:

Человек заходит в исповедальню и говорит священнику:

— Отец, мне 75 лет, и прошлой ночью я занимался сексом с двумя двадцатилетними девчонками одновременно!

— Когда вы в последний раз были на исповеди? — интересуется священник.

— Никогда, — отвечает его собеседник. — Я иудей.

— Так почему же вы мне об этом рассказываете? — восклицает священник.

— А я всем об этом рассказываю!

Многие анекдоты построены на двойных смыслах, когда фраза имеет различное значение в разных лингвистических контекстах. Именно перекличка двух контекстов заставляет нас улыбнуться.

Пианист с обезьянкой выступает в баре. После каждого номера мартышка проходит по помещению, собирая деньги. В какой-то момент, пока пианист играл, мартышка прыгнула на барную стойку, подошла к одному из посетителей и, усевшись над его стаканом на корточки, окунула туда свои яички. Раздраженный посетитель подходит к пианисту:

— Вы знаете, ваша макака сунула яйца ко мне в стакан!

— Нет, этой песни я не знаю, но если вы напоете мне пару тактов, я постараюсь ее подобрать.

Многие шуточные загадки пытаются убедить нас, что мы находимся внутри одного языкового контекста, тогда как на самом деле имеется в виду совсем другой:

— Что лишнее в списке — герпес, гонорея, квартира в Кливленде?

— Конечно, квартира в Кливленде!

— Нет, гонорея: только от нее ты можешь в конце концов избавиться!

Адептов философии обыденного языка часто критиковали, считая их штудии обычной игрой слов. Однако сам Витгенштейн был убежден, что столкновение разных лингвистических контекстов может привести к фатальным последствиям.

Билингсли отправляется в больницу навестить своего друга Хэтфилда, находящегося при смерти.

Когда Билингсли стоит у постели друга, тому вдруг становится хуже. Он с помощью жестов лихорадочно просит, чтобы ему подали ручку и бумагу. Билингсли дает ему требуемое, и Хэтфилд, собрав последние силы, что-то царапает на листке. Едва дописав, он испускает дух. Потрясенный Билингсли кладет бумажку в карман, в своем горе он не чувствует себя в силах прочесть ее.

Через несколько дней, будучи на поминках, Билингсли вспоминает, что на нем тот же самый пиджак, и значит, бумажка все еще лежит у него в кармане. Билингсли объявляет родственникам умершего: «Перед тем, как умереть, Хэт передал мне записку. Я не знаю, что в ней, но я хорошо знал Хэта, и поэтому уверен, что в ней мы найдем для себя слова ободрения!»

Достав бумажку из кармана, он громко читает:

«Ты стоишь на моей кислородной трубке!»

По иронии судьбы, философское течение, боровшееся за точное использование языковых средств, родилось среди британцев, — а ведь существует огромное число анекдотов, высмеивающих языковые комплексы жителей туманного Альбиона:

Один из прихожан зашел в гости к англиканскому приходскому священнику и между делом сказал:

— Преподобный, мне недавно рассказали забавный стишок. Мне кажется, вам он понравится, хотя должен предупредить, что он несколько неприличного свойства.

— Ничего страшного, — благодушно кивнул преподобный. — Немного фривольности не помешает!

Хорошо, тогда вот он:

Как-то раз молодой Маурицио,

Сел ужинать с юной девицею.

Ужин быстро прошел:

Они сели за стол,

И был через час уж в девице он.

— Кто был в девице? — переспросил преподобный. — Ужин?

— Нет, преподобный, Маурицио. Маурицио был в девице.

— О, да, да, разумеется, Томми! Что ж, весьма забавно, весьма забавно!

Через пару недель в гости к священнику зашел епископ.

— Епископ, — обратился к нему хозяин. — Один из моих прихожан рассказал мне забавный стишок.

Я бы с удовольствием рассказал его вам, если вы, конечно, не против небольшой непристойности.

— Пожалуйста! — отозвался епископ.

Вот он:

Милый парень по имени Марио

Как-то ужинал с милою дамою.

Ужин быстро прошел:

Они сели за стол,

И был через час уже в даме он.

— В даме? — переспросил епископ. — Кто был в даме? Ужин?

— Нет, епископ. В даме был совершенно другой парень, по имени Маурицио.

И эти люди учат нас философии обыденного языка?

Лингвистический статус имен собственных

В последние 50 лет философы все больше увлекались формальными рассуждениями. Сегодня философию куда меньше волнуют глобальные вопросы вроде свободы воли или существования Бога; зато она усердно занимается решением проблем логической и лингвистической ясности. Не будем называть имен, однако, похоже, некоторые современные философы несколько переборщили, рассуждая о значении имен собственных. Так, по мнению Бертрана Рассела, имена собственные заключают в себе краткую характеристику субъекта. К примеру, «Майкл Джексон» — это лишь сокращенное от «певец с пересаженной кожей, сделавший не совсем стандартную пластическую операцию на носу». А вот современный философ, известный под названием «Сол Крипке»[6], напротив, утверждает, что имена собственные не несут вовсе никакой описательной информации: они — чистой воды указатели (вроде товарных ярлыков) и связаны с человеком или предметом, который называют, лишь исторической цепью передаточных звеньев, через которую имя достается своему носителю.

Решив сделать карьеру в шоу-бизнесе, Мирон Фельдштейн сменил имя и стал Фрэнком Уильямсоном. Чтобы отпраздновать получение главной роли в бродвейском мюзикле, он устроил грандиозную вечеринку в собственном пентхаусе в элитном доме.

В числе прочих он пригласил на праздник и свою мать, однако она так и не явилась.

На следующее утро, спустившись в холл, Мирон обнаружил там свою мать.

— Что ты здесь делаешь? Почему ты не пришла вчера? — спросил он.

— Не могла найти твою квартиру.

— Надо было спросить у швейцара!

— Я так и хотела сделать. Но, честно говоря, я забыла, как тебя зовут.

Вот так Фрэнк, или, как называет его мать, Мирон, разорвал цепочку передаточных звеньев, связанную с именем Мирон.

«Я не говорил “Я люблю тебя”, я сказал “Слышь, я тебя типа люблю”. Большая разница».

На этой картинке мы наблюдаем напряженную дискуссию Витгенштейна и философа более традиционной школы, которую легко отличить по классической нитке жемчуга на шее. Заметим, что традиционалистка явно находит выражения «Я люблю тебя» и «Я тебя типа люблю» эквивалентными. Витгенштейн, в свою очередь, поправляет ее, указывая, что значение слова зависит от целей его использования. Поскольку фразы «Я люблю тебя» и «Слышь, я тебя типа люблю» в обычном языке используются по-разному, они обладают разными значениями и разными социальными последствиями.

Загадка

Чью теорию имен — Рассела или Крипке — высмеивает этот анекдот?

Молодой парень в результате кораблекрушения оказался на необитаемом острове. В один прекрасный день, вглядываясь в морскую даль, он заметил, что к нему направляется пловец. К его удивлению, это оказалась сама Холли Берри. Не прошло и нескольких часов, как они стали любовниками. Целыми неделями они занимались страстным сексом, почти не отрываясь друг от друга.

И вот, в один прекрасный день, молодой человек говорит Холли:

— Дорогая, ты можешь сделать мне одно очень большое одолжение?

— Все, что угодно, милый! — ответила красотка.

— Отлично! Ты можешь очень коротко постричься и разрешить мне звать тебя Тед?

— Гм, ну и странные у тебя желания, дорогой!

— Ну пожалуйста, пожалуйста, ну очень прошу тебя!

— Ну, ладно, — наконец, согласилась Холли.

В этот же вечер, когда они прогуливались вдоль полосы прибоя, взявшись за руки, парень, повернувшись к ней, воскликнул:

— Тед, ты не поверишь, с кем я тут трахаюсь!

Философия неопределенности

Одна из современных формальных лингвистических идей в философии известна под обманчиво простым названием «неопределенность». «Неопределенность» — это термин, используемый философами, известными как «сторонники гибкой логики» (слава Богу, честно). Он обозначает «определение степени истинности по шкале от 1 до 10». К примеру, утверждение «этот человек — лысый» будет применимо к кому угодно — от Майкла Джордана до Рода Стюарта, хотя, возможно, с точки зрения Рода, это определение окажется несколько… неопределенным.

Некоторые философы считают, что естественные языки — к примеру, шведский или суахили — просто пропитаны неопределенностью и с этой точки зрения дефектны. Они ратуют за создание искусственных языков, вроде языка математики, которые позволяют достичь восхитительной ясности. В следующем анекдоте музейный смотритель пытается смешать неоднозначный естественный язык с точным языком математики — с предсказуемым результатом:

Туристы в Музее естественной истории, разглядывая кости динозавра, обращаются к смотрителю с вопросом:

— Не подскажете, сколько лет этим костям?

— Три миллиона четыре года и шесть месяцев, — отвечает тот.

— Какая поразительная точность! — удивляется турист. — Откуда вы знаете столь точную цифру?

— Когда я начал работать здесь, — говорит смотритель, — им было три миллиона лет. А я пришел сюда четыре с половиной года назад.

Уильям Джеймс описывал спектр типов мышления, ранжируя их от «колеблющегося» до «решительного». Колеблющиеся философы полагают, что естественный язык со всеми его неточностями предпочтительнее математики: ведь он дает нам больше простора для фантазии.

Восьмидесятилетняя женщина в доме для престарелых вбегает в мужскую комнату отдыха и объявляет:

— Тот, кто отгадает, что спрятано у меня в кулаке, сможет сегодня заняться со мной сексом!

— Слон? — выкрикивает один из мужчин.

Женщина, задумавшись на мгновение, отвечает:

— Тепло!

Решительные философы, возможно, согласятся оставить этой даме некоторый простор для фантазии, однако непременно приведут примеры того, сколь важна определенность, и насколько губительной может оказаться неточность естественного языка. Так, возможно, искусственный язык помог бы избежать следующей трагедии:

Диспетчер службы 911, ответив на звонок, слышит в трубке взволнованный голос охотника:

— Я только что наткнулся в лесу на окровавленное тело! Это человек, мне кажется, что он мертв! Что мне делать?

— Не волнуйтесь, сэр, все будет хорошо, — спокойно отвечает диспетчер. — Вы должны четко следовать моим инструкциям. Сначала положите телефонную трубку и убедитесь, что этот человек мертв.

— Охотник замолкает, затем диспетчер слышит в трубке звук выстрела.

— Теперь я уверен, — вновь возникает в трубке голос охотника. — Что мне делать дальше?

Да здравствует неточность!

Эта история произошла на самом деле.

Гай Гома сидел в приемной офиса ВВС в ожидании собеседования по поводу работы в службе информационного обеспечения. В этот момент в комнату вошел тележурналист и спросил его:

— Вы Гай Кьюни?

— Да, — ответил мистер Гома: будучи конголезцем, он плохо понимал английский.

Продюсер отвел его в студию, где ведущий телешоу ждал эксперта в области бизнеса, чтобы взять у него интервью по поводу судебного спора о бренде между Apple Computers и звукозаписывающей компанией Apple.

— Вас удивило сегодняшнее решение суда? — спросил телеведущий.

После нескольких секунд паники мистер Гома решил сделать все, что окажется в его силах, чтобы справится с ситуацией.

— Да, я был очень удивлен, поскольку не ожидал подобного решения, — ответил он.

— Огромная неожиданность, не правда ли? — переспросил телеведущий.

— Точно так, — согласился Гома.

Ведущий поинтересовался, означает ли принятое судебное решение, что больше людей получат возможность скачивать музыку в Интернете, и мистер Гома вновь согласился, заявив, что в будущем все больше людей будут скачивать музыку из Всемирной сети.

— Спасибо большое за интервью! — с благодарностью произнес ведущий.

Димитрий: Что ж, это прояснило для меня все, что мы обсуждали.

Тассо: Каким образом?

Димитрий: То, что ты называешь философией, я называю анекдотом.