2. Романтическая картина мира

2. Романтическая картина мира

Важнейшую цель своего художественно-философского творчества романтики видели в максимально точном выражении становления и развития жизни во всей ее динамике. Органическому строению мира романтики искали эквиваленты в «органических» художественных и философских формах. Творчество художника-философа отождествлялось с «творчеством» природы. Символ с присущей ему подвижностью, глубиной и неисчерпаемостью смысла стал одним из важнейших элементов «органического принципа». Новалис — наиболее известный представитель йенского романтизма — писал: «Символ не воздействует непосредственно, он побуждает к активности» (30, 125).

Рассматривая символ как идеальную форму выражения быстротекущих неуловимых мыслей и состояний духа, Новалис утверждает важное философское положение романтизма: «…идею нельзя выразить одним тезисом. Идея есть бесконечный ряд тезисов, иррациональная величина, не поддающаяся фиксации, несоизмеримая. (Не является ли вечная иррациональность относительной?) Закон ее продвижения, однако, может быть установлен…» (там же, 136).

Романтиков привлекает способность символа, преодолевая образную конкретность, давать динамическую картину «общего смысла».

Обращает на себя внимание и очевидный философский индивидуализм, вырастающий из романтического символизма. Ведь в символе воплощается культ как творчески активного, так и индивидуального начала. Каждый человек, углубляющийся в символическую структуру текста, как бы «заново», «впервые» раскрывает его смысл — возникает ощущение не столько поиска, сколько конструирования сферы трансцендирующего смысла. Причем этот процесс, по мнению романтиков, сугубо индивидуален, «интимен». И в этом они видели еще одно подтверждение абсолютной активности сознания-духа.

В отличие от большинства своих единомышленников, давших лишь «поэтическую» теорию символа, Шеллинг сделал попытку наполнить эту теорию рационально-понятийным содержанием. Теория символа Шеллинга, бесспорно повлиявшая и на американских романтиков, опиралась на две важнейшие категории — схематизм и аллегорию. Схематизм, согласно Шеллингу, — это такой способ изображения, когда особенное созерцается через общее, или, иначе, общее обозначает особенное. Аллегория — это способ изображения, когда особенное изображает общее, общее созерцается через особенное. Символ есть абсолютное единство схематизма и аллегории, их органический синтез, и потому символ является абсолютной формой, объединяющей с абсолютной неразличимостью свойства аллегории и схемы (см. 46, 106).

Теория символа Шеллинга имела и еще один существенный аспект, а именно утверждение онтологического статуса символа, становившегося таким образом не только формой изображения, но и формой бытия мира. Решение этой философской проблемы в рамках романтического мировоззрения имело принципиально важное значение и для Торо. Шеллинг утверждал, что органическая природа «символична, ибо здесь бесконечное понятие связано с самим объектом, общее всецело есть особенное и особенное есть общее» (там же, 110). Разумеется, ни на минуту не следует упускать из виду абсолютно-идеалистический характер мировоззрения Шеллинга и развитой им теории тождества. «Кто еще не поднялся до того пункта, когда для него абсолютно идеальное непосредственно и как раз поэтому стало также абсолютно реальным, тот не способен ничего понять ни в философии, ни в поэзии», — писал немецкий философ (там же, 90). Исходя из этого тезиса, он отождествлял идеальные формы изображения реального с самим реальным. В более отчетливом виде эта мысль Шеллинга звучит так: «…именуемое нами природой лишь поэма, скрытая под оболочкой чудесной тайнописи» (30, 237). Идея эта разделялась и Торо, по крайней мере в период его творческой эволюции, связанной с трансцендентализмом. Конкретно-исторические корни символизма Торо можно увидеть в философском учении Эмерсона, его непосредственного предшественника.

В какой-то степени огрубляя тонкие философские выкладки Шеллинга, но одновременно облекая их в художественно-образную форму, Эмерсон выдвигал и обосновывал два главных положения: «Отдельные естественные факты суть символы отдельных духовных фактов… Природа есть символ духа» (48, 27). Преобразовывая эти общие идеи в более частные выводы, Эмерсон писал, что всякому явлению в природе соответствует какое-нибудь состояние души и что состояние души может быть описано только путем изображения соответствующего природного явления. Согласно методологической схеме Эмерсона, трансцендентальный символизм природы приводит к тому, что описание природы становится по сути дела описанием состояний индивидуального сознания в его отношении к абсолютной идее, к «сверх-душе». Но обладают ли феномены внешнего мира символическим смыслом, присущ ли он им внутренне, словно спрашивает себя Эмерсон и отвечает: «Разве горы, и волны, и небеса не имеют лишь то значение, какое мы им сознательно даем, когда мы их употребляем как эмблемы наших мыслей? Мир эмблематичен» (там же, 29). Если мир субстанционально эмблематичен, то вся совокупность природных явлений превращается в собрание метафор и символов. Трансцендентальный символизм Эмерсона смыкался с его трансцендентальной онтологией.

Торо очень близко подходил к символизму в его немецком и новоанглийском виде. «Объекты и явления природы, — писал он, — суть оригинальные символы, или образы, которые выражают наши мысли и ощущения» (10, 18, 389). Творчество Торо — прекрасный пример воплощения в жизнь шеллингианской концепции символа как «органического» соединения идейности и образности. В то же время не исключено, что у Эмерсона Торо мог заимствовать идею онтологического статуса символа.

Символизм Торо и романтиков не был ни случайным, ни исключительным явлением в истории философии. Разочарование в идеалах просветительского рационализма вызвало в европейских философских «державах» — Германии, Англии, Франции — волну иррационализма и интуитивизма. Но поражение Великой французской буржуазной революции глубоко затронуло сами основания идейных течений не только в Европе, но и в Америке. «Первая реакция на французскую революцию и связанное с ней Просвещение, естественно, состояла в том, чтобы видеть все в средневековом, романтическом свете…» — писал К. Маркс (1, 32, 44). В философии это определялось потерей веры в возможность разумного устройства общества, потерей веры в разумность вообще. Символизм, приобретший в конце XVIII — начале XIX в. несомненную популярность в среде философов и литераторов, предоставлял весьма удобную форму внедрения иррационализма в философское мировоззрение.

Развивая в «Философских тетрадях» критику субъективно-идеалистических истолкований понятий, В. И. Ленин писал, что «против них (символов. — Н. П.) вообще ничего иметь нельзя. Но „против всякой символики“ надо сказать, что она иногда является „удобным средством обойтись без того, чтобы охватить, указать, оправдать определения понятий“ (Begriffsbestimmungen). А именно в этом дело философии» (2, 29, 108).

В Соединенных Штатах в лице новоанглийских трансценденталистов романтизм, сохраняя свою идеалистическую направленность, получил существенно иную окраску по сравнению с романтизмом европейским. Если «таинственность», «невысказанность» символа использовалась европейскими романтиками для создания «гимнов к ночи» (Новалис), то Торо, применяя романтический метод, стремился воспеть «гимн утренней заре». Конечно, оптимизм не всегда был свойствен Торо; мрачное разочарование в идеале нередко охватывало мыслителя, но все же общая тенденция развития его взглядов была скорее подчинена ожиданию грядущих дней, нежели идеализации былых времен. Бурное становление американской жизни — в самом широком смысле слова — вызывало хотя порой и тревожное, но в целом оптимистическое ожидание будущего. Само поступательное движение американской нации «на Запад», несмотря на сопутствующие ему противоречия и трагические обстоятельства, все же стало для Торо образом раскрывающихся сил человека, безбрежности его возможностей. В отличие от романтиков-символистов Германии и Англии Торо не стремился во что бы то ни стало противопоставить идеал той реальности, которая его окружала. Символический метод, полагал Торо, способен обнаружить идеал в повседневном, ординарном бытии. «Мы способны постичь божественное и высокое, только если постоянно проникаемся окружающей нас реальностью» (9, 116). Однако при всем этом символизм был в сущности идеалистическим методом освоения действительности, а это неизбежно приводило к противоречивости его внутренней структуры, к искажению общей картины мира. «Супранатуралистическая» подоплека символизма логически влекла за собой спиритуалистические колебания.

Символизм оказал существенное влияние не только на метод, но и на структуру мировоззрения Торо. Разделению мироощущения Торо на чувственно-художественную и трансцендентную сферы соответствовало структурное деление бытия на область физического и метафизического мира. Торо определял статус каждой из этих областей в согласии с платоновской объективно-идеалистической традицией.

Материальный (физический) мир реален, но не существен в той мере, в какой существен метафизический (трансцендентный) мир. Однако, по мнению Торо, нельзя игнорировать внешний эмпирический опыт, ибо только он один делает возможной связь с подлинной трансцендентной реальностью. «Необходимо держать свои чувства остро отточенными, а сознание — в состоянии трепещущей готовности, чтобы они в конечном результате смогли бы понять принципы и идеи — истинную реальность, к которой приплюсовываются бесчисленные (внешние. — Н. П.) факты» (70, 9). Для человеческого ума внешняя реальность есть конструкция, создаваемая сознанием путем классификации, синтезирования хаотического опыта освоения внешнего мира. Сознание упорядочивает мир в его постоянном бессистемном становлении. Малозначимые сами по себе факты внешнего опыта чрезвычайно ценны как проявления (воплощения) общих идей.

Довольно четкое смысловое различение сферы материи и сферы духа не влекло в мировоззрении Торо полярного их разъединения. Напротив, фундаментальнейшим тезисом мировоззрения философа было утверждение о «пронизанности» материи духовным началом. Находясь на противоположных полюсах, материя и дух в сфере физического мира существуют в единстве.

Задача, которую поставил перед собой Торо, — возвысить статус материального мира, оставаясь в русле платоновской традиции, была невыполнима. Но, пытаясь решить ее, он вводит в контекст своего мировоззрения мифологические элементы.

Обращение к древней мифологической традиции не было случайным и вытекало из сущности философского символизма. Символ всегда направлен на то, чтобы погрузить частное явление во всеобщее и дать благодаря этому целостный образ мира. По Гегелю, символ есть миф, «снятый» развитием культуры, выведенный из тождества самому себе и осознанный в своем несовпадении с собственным смыслом (см. 27, 6, 830). Неизменную и взаимообусловливаемую близость символа и мифа подчеркивал и Шеллинг. Поэтому символизм, понимаемый не только в виде методологического принципа, но и как основа структуры мировоззрения, с неизбежностью должен был привести Торо к использованию элементов мифологического сознания. И это произошло.

Однако сопряжение символических и мифологических структурных уровней мировоззрения Торо проходило на своем пути определенные стадии. Смысловыми элементами текстов Торо стали символы: «озеро», «дерево», «небо», «дом» и др. Но непререкаемое методологическое требование заставляло Торо идти вглубь и искать еще более простые элементы.

Упрощение, вернее, разложение на составляющие явлений внешнего мира, истолкованных как символ, было подчинено у Торо соответствующей методологии. Философ вычленяет понятия элементов мира («первоэлементов»): огня, воздуха, земли, воды. Таким образом, происходит не только внутреннее, но и внешнее соприкосновение с мифологическим сознанием. Это непосредственно связано с иррационалистическими сторонами мировоззрения Торо. В античной культуре мифы играли роль образно-художественных аналогий, несущих немалый философский смысл; они создавали единую систему, в рамках которой античным человеком воспринимался весь мир. Торо вовлекает миф в систему философского мировоззрения потому, что, по его мнению, законы науки вследствие рационально-понятийной формы неадекватно описывают мир, и, кроме того, он полагает, что подчинение системы символов мифологическим законам сообщает ей динамичность. «Элементы мира» и оказались теми промежуточными уровнями структуры мировоззрения Торо, через которые шло «вживление» символа в миф.

Какова же природа первоэлементов? Согласно Торо, она двойственна. Повторяя общую структуру символа, каждый из первоэлементов заключал в себе две сферы — конкретную (эмпирическую) и трансцендентную (отвлеченную). Когда в философском контексте у него встречается упоминание тех или иных «элементов мира», это значит, что подразумеваются прежде всего не материальные стихии в их физическом аспекте, а некие образы, имеющие опосредствованную символическую связь с упомянутыми выше материальными стихиями.

В декабре 1850 г. Торо записал в «Дневнике»: «Мои ноги гораздо ближе к чужеродной и безжизненной материи, или природе, чем мои руки; ноги не только грубее рук, но они, подобные земле, по которой ступают, сами похожи на бесформенные комья глины. Я с трудом ощущаю в них присутствие жизни» (10, 8, 124). Торо следует схеме, выдвинутой еще Эмпедоклом. Земля в иерархической системе символов олицетворяет полную противоположность духовному. Она — материал, составляющий грязь; она тверда и безжизненна; наконец, земля находится внизу, в направлении, противоположном движению вверх. Неоплатонистская подоплека подобных символико-мифологических представлений не вызывает сомнений. При этом груз отрицательной «ценности», присущий земле как символу бездуховности, переносится даже на социальные явления. Так, о рабовладельческих законах США Торо писал, что они принадлежат «грязи и слякоти, находясь на одном уровне со ступнями ног» (там же, 177). Однако Торо, хотя и рисовал землю инертной, безжизненной массой — материей, признавал и ее значение в символическом мироздании. Земля, будучи веществом смерти и разложения, одновременно становится пассивной, но необходимой основой для рождения и роста. Поэтому все живое, одухотворенное (будь то растения, животные, люди), стремясь оторваться от земли, не может в силу своей сущности покинуть ее, не может жить и развиваться без нее.

Прекрасно знакомый с достижениями естественных наук (и прежде всего биологии), Торо вовсе не отрицал их ценности. Но он следует своей философской установке, согласно которой материальный мир с необходимостью несет в себе присутствие мира трансцендентного, мира подлинной осмысленности и подлинных сущностей. Поэтому многочисленные рассуждения Торо по поводу явлений природы были не только и не столько мыслями о конкретных феноменах материальной действительности, сколько попытками уловить, сохранить и выразить универсальный смысл природы с точки зрения ее «трансцендентности» и «духовности». И не удивительно поэтому, что Торо обращается не к естествознанию (хотя он относился к нему с большим уважением), а к философии, облаченной в символико-мифологическую форму, крайне условную и вместе с тем художественно совершенную. Это сложное, «двойное» измерение текстов Торо надо иметь в виду всякий раз, когда речь заходит об интерпретации тех или иных высказываний американского философа и писателя.

В трактовке «элементов мира» наиболее полно раскрывается своеобразный диалектический прием философствования Торо: стремясь как можно точнее описать, «схватить» быстротекущую реальность, переливающуюся смысловыми гранями, он избегает однозначных оценок и суждений. Земля, как уже говорилось, символизирует бездуховность и вместе с тем составляет, по мысли Торо, материальную основу всего сущего. В известном смысле дух так же бессилен без материи, как и материя мертва без духа, рассуждает Торо. Это две стороны, хотя и не равнозначные, одного мира.

Следующий после земли первоэлемент — огонь. В отличие от земли он является носителем активности и движения универсального мирового порядка. Главным свойством огня философ считает его способность очищать и изменять все, что с ним соприкасается. Иными словами, огонь становится основным агентом изменений, происходящих в мире. Следуя и далее в русле античной традиции, Торо говорит о внутреннем и внешнем огне. Первый есть некое подобие тепла души (пневмы). «Каждый человек несет в себе огонь либо в глазах, либо в крови, либо в голове» (10, 8, 41). Но внутренний огонь непосредственно связан с внешним огнем и пейзажем, в котором этот огонь присутствует. В «Уолдене» огонь выполняет четыре функции: он является источником боли, очищения, тепла (жара), одушевленности. Можно указать еще и пятую функцию огня — он является источником света.

Свет, по мнению Торо, есть одухотворенный, трансцендентный огонь. Солнце дает нам пример органичного соединения огня и света. Оно обогревает землю и вселяет силы в посаженные семена растений. Лучи солнца влекут ростки вверх, и потому свет (солнце) — созидательная и регулирующая сила природы. Для человека солнечный огонь имеет не меньшее значение, чем для внешней природы. Приходящий каждое утро свет как бы заново воссоздает вокруг человека весь мир, который в ночное время приобретает иной смысл. В силу этого свет есть средство обновления нашего знания о мире. Подобно тому как солнечное тепло испаряет воду рек и озер, увлекая водяные пары вверх, так и душа человека под действием солнечного света устремляется вверх, в направлении, обратном бездуховной тверди (см. 10, 1, 203–204). К символическим понятиям огня, света и солнца примыкает и символическое понятие «звезда». Само солнце рассматривается Торо как утренняя звезда, наиболее приближенная к человеческому миру и потому столь реально влияющая на него. Отдаленные звезды, источающие слабый свет, олицетворяют, согласно философу, незамутненный духовный мир. В связи с этим становится понятным, почему Торо видел в стремлении человека к звездам, в удивительном ощущении, возникающем при созерцании звездного неба, подтверждение своей мысли: в человеке присутствует способность постигнуть подлинную связь внутреннего Я и вселенной. Идентичность «огненных» оснований микро- и макрокосмоса свидетельствует о том, что существует трансцендентная реальность, «в которой время и пространство, верх и низ — не более, чем иллюзии, а сами звезды оказываются вершинами — пиками небесных областей» (10, 7, 189).

Воздух не был столь удобным для символикомифологических построений, ибо в противоположность земле, огню и воде его физические свойства не столь ощутимы. Однако Торо утверждал, что воздух — наиболее близкий человеку элемент, ибо с дыханием он входит в легкие и наполняет все тело человека. «Мы прикасаемся к предметам, когда, например, стоим на земле, но мы ощущаем душу только тогда, когда вдыхаем воздух. Мы познаем [материальный] мир поверхностно, душу — ощущая ее изнутри. В первом случае встречаются лишь поверхности, в другом — совпадают наши центры» (12, 16, 3).

Если отбросить такое явление, как ветер, то присутствие воздуха почти неощутимо для человека. Именно в этом свойстве воздуха и проявляется его трансцендентное значение. Воздух символизирует саму способность трансцендентного духа присутствовать в человеке, не вызывая при этом ощущения своего присутствия. Воздух чрезвычайно подвижен, невесом, но, подчеркивает Торо, пассивен, т. е. требует некоего постороннего источника движения, чего нельзя сказать об огне. Воздушная масса представляется философу огромным океаном, лежащим между человеком и огненными звездами и соединяющим их. Тесное соприкосновение с этим океаном приближает человека к миру трансцендентных истин (см. там же, 80). Когда воздух приходит в движение, возникает ветер — это начало движения трансцендентных истин, «омывающих» человека. «Истина будет господствовать, а ложь будет обнаруживать себя до тех пор, пока ветер скользит по вершинам холмов» (10, 7, 156).

Разумеется, подобные высказывания можно понимать как пример чистой воды символизма. Но можно истолковать их и по-другому. Выделив определенные свойства воздуха и ветра, Торо, применяя художественно-философский метод, превращает эти свойства в понятия-символы, обозначающие такие качества, как подвижность, прозрачность, легкость и т. д. Эти качества переносятся им на состояние внутреннего Я человека. Однако этот опосредствованный путь философских аналогий, естественно, опускается, а остаются лишь «крайние» члены цепи логических умозаключений: природное явление — человек. При этом «пропущенные» цепи рассуждений окутываются дымкой неясности, даются на откуп художественному воображению, короче, насыщаются «трансцендентным» смыслом. Фактически в методе Торо нет ничего мистического, перед нами пример символизма, тяготеющего к реализму и сенсуализму.

За воздухом следует четвертый, и последний, элемент мира — вода. В структуре мировоззрения Торо она занимает особое место. Символизм водной стихии — наиболее разработанная и хорошо изученная сторона философско-литературного творчества Торо. В самом общем виде поток воды уподоблялся им движению жизни. Сеть рек, ручьев, водопадов, считал Торо, как бы сродни системе кровообращения в организме человека. Горный поток соединяет в себе чрезвычайно ценные с точки зрения трансценденталистской символики качества: кристальную чистоту, свежесть, быстротечность (неуловимость), ритмичность, напористость. И в данном случае проводилась явная аналогия между природными феноменами и психо-физическими состояниями человека.

В свете подобных интерпретаций становится понятным, почему Торо так настойчиво указывал на значение отражений в воде. «Неугомонная природа, — утверждал он, — порой высвечивает в прудах и лужах такие вещи, которые наши заземленные чувства могут и не заметить…» (там же, 140). Человеческий интеллект по своей природе конечен, а трансцендентные истины бесконечны. Пруды же и озера представляют собой идеальную модель соединения бесконечного и конечного: бездонная глубина неба (в отражениях) едина здесь с ограниченной гладью озера. Именно поэтому для человека столь желательно созерцание лесных прудов. «Плывя по спокойной воде, — пишет Торо, — я также становлюсь небесной планетой, я приобретаю орбиту, космическое пространство и перестаю быть спутником Земли» (12, 149). Сравнивая между собой «элементы мира», Торо выстраивал их символическую иерархию: «Насколько вода более красивый и чувствительный элемент, чем земля! Один-единственный гребец на лодке, следуя вверх и вниз по реке, неизбежно нарушает зеркальную гладь по всей ширине реки и нарушает каждую черточку водных отражений. А воздух — такой элемент, который наши голоса сотрясают в еще большей степени, чем наши весла нарушают спокойствие воды» (10, 8, 71).

Иерархичность элементов мира не в последнюю очередь диктуется степенью «чувствительности» элементов к внешним раздражителям. Новая символическая аналогия возникает со всей очевидностью: податливость того или иного элемента на внешнее влияние символически отождествляется с чуткостью реакций человеческого сознания на все, приходящее извне.