Малые искусства

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Малые искусства

В будущем, в следующей лекции, я надеюсь иметь удовольствие развернуть перед вами исторический обзор малых или, как их называют, декоративных, искусств. И должен признаться, мне было бы приятнее сегодня же посвятить свою беседу с вами истории этого великого производства. Но так как я должен и в третьей лекции коснуться разных вопросов, связанных с нашими теперешними занятиями декоративным искусством, то сейчас я могу оказаться в затруднительном положении, если вызову у вас смущение, которое потребует от меня дополнительных объяснений; поэтому я сразу же скажу, что думаю о природе и объеме этих искусств, об их нынешнем положении и видах на будущее. Высказывая свои взгляды, я, возможно, вызову ваши возражения, и потому, что бы я ни порицал, что бы ни хвалил, я с самого начала прошу поверить, что, размышляя о путях истории, я отнюдь не склонен оплакивать прошлое, презирать настоящее или впадать в отчаяние при мысли о будущем. Я верю, что все перемены вокруг нас свидетельствуют о жизни нашего мира и что они приведут — неведомыми для нас путями — к совершенствованию всего человечества.

Углубляясь в подробности моей темы, говоря об объеме и природе декоративных искусств, я не буду уделять много внимания великому искусству архитектуры и еще меньше — скульптуре и живописи, но тем не менее мысленно я не смогу совершенно отделить их от малых или декоративных искусств, о которых поведу сейчас речь; ведь только недавно и при самых сложных жизненных обстоятельствах эти искусства отпали одно от другого, и я утверждаю, что это было пагубно для всех искусств в целом: малые искусства становятся тривиальными, механическими, неспособными сопротивляться переменам, вызываемым модой или недобросовестностью; в то же время великие интеллектуальные искусства, несмотря на то, что ими в течение некоторого времени могут заниматься люди великого ума и чудесных рук, лишившись помощи малых искусств и взаимного содействия, несомненно, потеряют почетный титул народных искусств и станут лишь скучными придатками бессмысленной помпезности или забавными безделушками для немногих богатых и праздных людей.

Однако я не собираюсь говорить с вами об архитектуре, скульптуре и живописи в собственном смысле этих слов, поскольку эти искусства, искусства главным образом интеллектуальные, в настоящее время, к несчастью, по-моему, отделились от декоративного в его узком понимании. Наша тема — то великое содружество искусств, с помощью которого люди во все времена стремились больше или меньше украшать обычные предметы повседневной жизни. Это обширная тема, касающаяся большой области деятельности, и одновременно и значительная часть мировой истории, и в высшей степени полезное средство изучения этой истории.

Да, это очень большая область деятельности, охватывающая домостроительство, малярное дело, столярное и плотничное ремесло, кузнечное дело, керамику, стекольное производство, ткацкое ремесло и многое другое — содружество искусств, весьма важных для множества людей, но еще более важных для нас, мастеров ручного ремесла. Ибо едва ли считался законченным хоть какой-нибудь сделанный нами предмет домашнего обихода, если его так или иначе не коснулось декоративное искусство. Правда, часто и даже в большинстве случаев эти орнаменты настолько привычны, что кажутся словно бы возникшими сами собой, и мы обращаем на них не больше внимания, чем на мох на сухих лучинках, которыми мы разжигаем печи. Тем хуже! Ибо декоративность или хотя бы претензия на нее существует, в ней есть или по крайней мере должны быть и польза и смысл. Ибо — и это лежит в основе всего дела — все, что делается человеческими руками, имеет форму либо прекрасную, либо уродливую; прекрасную, если она гармонирует с природой и соответствует ей; уродливую, если она не соответствует природе и извращает ее. Форма не может быть безразличной, — но мы слишком заняты или слишком инертны, слишком страстны или слишком несчастны, и наши глаза часто утомляются богатством форм тех предметов, на которые мы постоянно смотрим. В том-то и заключается прелесть декоративности и главная особенность ее близости к природе; именно для этой цели сплетаются изумительные затейливые рисунки, выдумываются странные формы, которые издавна доставляли наслаждение людям, — формы и рисунки, которые не обязательно копируют природу, но при создании которых рука мастера действует как сама природа, пока ткань, чашка или нож не станут выглядеть столь же естественно и столь же привлекательно, как зеленое поле, берег реки или черный камень.

Радовать людей предметами, которыми они волей-неволей должны пользоваться, — одно из главных назначений декоративного искусства; радовать людей предметами, которые они должны создавать, — другое его назначение.

Разве наша тема не представляется теперь достаточно важной? Я утверждаю, что без этих искусств наш досуг окажется пустым и неинтересным, наш труд — просто испытанием терпения, изнурением тела и ума.

Что же касается назначения этих искусств — доставлять нам радость в работе, — то едва ли я смогу: сказать об этом достаточно выразительно. Я знаю, насколько важно вновь и вновь возвращаться к этой истине, и потому отваживаюсь развить далее эту мысль в связи с тем, что мне приходят на ум слова, сказанные одним из живущих ныне великих людей; я имею в виду моего друга профессора Джона Рёскина. Во втором томе его «Камней Венеции», в главе под названием «О природе готики», вы найдете самые правдивые и самые красноречивые слова, когда-либо сказанные по этому поводу. То, что предстоит сказать в связи с этим мне, — лишь эхо его слов. И все же, повторяю, стоит напоминать истину, чтобы она не была забыта. Кроме того — все мы знаем, что говорили люди о проклятии труда и какой досадной и несуразной чепухой оказывается болтовня по этому поводу; ведь на самом-то деле настоящим проклятием для ремесленников была глупость и несправедливость как в самой системе производства, так и за ее пределами. Не могу предположить, чтобы кто-нибудь из присутствующих посчитал бы славным или приятным занятием праздно сидеть в кругу бездельников, — жить джентльменом, как такую жизнь называют дураки.

И все же действительно существует скучная работа, которую необходимо выполнять, и весьма утомительное дело — усаживать людей за такую работу и надзирать за ними; я бы согласился скорее сделать вдвое больше своими руками, чем заниматься этим делом. Но стоило бы только искусствам, о которых идет речь, украсить наш труд, получить широкое распространение, обрести осмысленный характер, встретить понимание со стороны их творцов и потребителей, стоит им, одним словом, стать народными искусствами, вот тогда, вполне вероятно, наступил бы конец скучной работе и ее изнурительному рабству, и уже ни у кого не было бы повода для разговоров о проклятии труда, и ни у кого не было бы предлога избегать благословения труда. Нет ничего, я убежден, что может содействовать прогрессу больше, чем развитие искусств. Уверяю вас, нет ничего другого в мире, чего бы я желал столь страстно, наряду с политическими и общественными переменами, которых мы все так или иначе желаем.

Если бы мне возразили, что декоративные искусства стали слугами роскоши, жестокости и предрассудков, то пришлось бы признать, что в известном смысле это верно: эти искусства использовались точно так же, как и многие другие превосходные вещи. Но верно так же и то, что в истории некоторых народов периоды наиболее бурного развития и наибольшей свободы совпадали со временем расцвета искусства. В то же время декоративные искусства процветали и среди угнетенных народов, у которых, казалось бы, не было даже надежды на свободу; и все же, думаю, мы не ошибемся, предположив, что у таких народов искусство по крайней мере было свободным; когда же оно не было свободным и когда оно действительно оказывалось во власти предрассудков или роскоши, то оно немедленно начинало чахнуть. Вы должны помнить — когда говорят, что папы, цари и императоры выстроили такие-то и такие-то здания, — это просто способ выражения. Раскройте книги по истории, чтобы узнать, кто выстроил Вестминстерское аббатство{1} или собор св. Софии{2} в Константинополе, и книги ответят вам: Генрих III, император Юстиниан{3}. Они ли? Или, скорее, такие же люди, как я и вы, ремесленники, не оставившие после себя никаких имен, ничего, кроме своего труда?

Теперь, когда эти искусства привлекают внимание и интерес к явлениям современной повседневной жизни, они также — и это, по-моему, немаловажно — на каждом шагу привлекают наше внимание к той истории, значительную часть которой, как я уже сказал, они составляют; ибо ни один народ и ни одно общество, даже самое первобытное, не могли совсем обойтись без этих искусств; было немало народов, о которых мы знаем лишь, что они считали красивыми такие-то и такие формы. Существует столь тесная связь между историей и декоративным искусством, что, занимаясь последним, мы не можем, даже если и пожелаем, целиком сбросить со счетов влияние прошлых времен, оказываемое на то, что мы делаем теперь. Я не преувеличу, если скажу, что ни один человек, каким бы самобытным он ни был, не может в наши дни сделать рисунок для ткани, вычертить форму обыкновенного сосуда или какой-нибудь мебели, чтобы эти рисунки оказались вне русла развития и упадка форм, которые бытовали столетия назад. Некогда, правда, и очень часто, такие формы имели серьезный смысл, — теперь же они значат немногим больше, чем привычный жест руки. Эти формы, возможно, некогда служили мистическими символами религиозного культа и верований, теперь почти совсем забытых. Люди, прилежно и с удовольствием занимающиеся изучением этих искусств, обретают способность смотреть словно бы сквозь окна на прошлую жизнь, на первые проблески мысли у народов, даже имени которых мы не знаем. Грозные империи древнего Востока, свободная энергия и слава Греции; тяжеловесность и цепкая хватка Рима; падение его недолговечной империи, так широко распространившей по миру все то добро и зло, которые люди никогда не смогут забыть и никогда не перестанут ощущать; столкновение Востока и Запада, Юга и Севера из-за его богатой и влиятельной дочери — Византии; возвышение, распри и ослабление ислама; странствия скандинавов; крестовые походы, основание государств современной Европы; борьба свободной мысли с древней умирающей системой, — со всеми этими событиями и их смыслом переплетена история народного искусства. Со всем этим, на мой взгляд, должен быть знаком каждый, кто намерен внимательно изучать декоративное искусство как область исторической деятельности. Когда я думаю об этом и о том еще, сколь полезны все эти знания сейчас, когда мы так жаждем постичь сущность событий прошлого и больше уже не можем удовлетворяться скучными перечнями сражений и интриг королей и авантюристов, — стоит мне, повторяю, задуматься обо всем этом, я навряд ли уж соглашусь, будто переплетение декоративных искусств с историей прошлого имеет меньшее значение, чем взаимоотношения этих искусств с современностью: разве память о прошлом не становится частью нашей повседневной жизни?

Прежде чем пойти дальше и рассмотреть современное положение этих искусств, позвольте мне подытожить сказанное. Эти искусства, сказал я, составляют часть великой системы, предназначенной выражать восторг человека перед красотой: ими наслаждались все народы во все времена; они были источникам радости для свободных народов и утешения — для наций угнетенных. Религия то их использовала и возвышала, то осуждала и бесчестила. Эти искусства связаны со всей историей и, несомненно, учат нас ей. Они делают человеческий труд радостным и для ремесленников, всю свою жизнь занятых им, и вообще для всех людей, которые в своей повседневной работе постоянно испытывают воздействие искусств. Они делают наш труд счастливым, а отдых плодотворным.

И если все это покажется вам всего лишь наивной похвалой этим искусствам, то я должен еще прибавить, что отнюдь не случайно то, что я сказал вам, приняло такую форму. Именно поэтому я должен теперь поставить перед вами вопрос: дорожите ли вы искусствами или готовы от них отказаться?

Но не странен ля мой вопрос? — Ведь большинство из вас, так же как и я, посвящают себя практическим занятиям теми искусствами, которые народны или должны быть народными.

Чтобы пояснить мой вопрос, придется повторить кое-что из сказанного. Было время, когда тайны и чудеса ремесел находили в мире полное признание, когда воображение и фантазия сливались со всеми вещами, сделанными человеком. И в те времена все ремесленники были художниками — так мы и теперь должны были бы их называть. Но мысль человека становилась более сложной, выражать ее становилось труднее. Заниматься искусством становилось все тяжелее, и труд над ним все больше делился между великими людьми, людьми менее знаменитыми и совсем незаметными. Некогда душа и тело отдыхали, когда рука бросала челнок или поднимала молоток, но потом ремесло для некоторых сделалось настолько серьезным делом, что их трудовая жизнь превратилась в долгую трагедию надежды и страха, радости и горя. Так шло развитие ремесла: подобно всякому развитию, оно было плодотворно в течение какого-то времени; как и любое плодотворное развитие, оно сменилось упадком; и подобно всякому упадку того, что некогда было плодотворным, оно тоже перерастет в нечто новое — в упадок — ибо по мере того, как искусства делились на большие и на малые, в первых появилось высокомерие, а во вторых — небрежность; то и другое рождалось от незнания той философии декоративных искусств, отдельные положения которой я пытался вам изложить. Художник покинул среду ремесленников, оставил их без надежды возвыситься, но сам он остался без разумной и энергичной поддержки. Пострадали оба, и художник не меньше ремесленника. С искусством происходит то же, что с ротой солдат, когда капитан, преисполненный надежды и в пылу воинственности, рвется вперед к бастиону, но не оглядывается назад и не видит, следуют ли за ним его люди. А они и не думают двигаться с места, и им невдомек, зачем их тащат на смерть. Капитан понапрасну гибнет, а солдаты становятся узниками крепости, имя которой — жестокость и несчастье.

Должен откровенно сказать: дело вовсе не в том, что в декоративных искусствах и вообще во всех искусствах мы в чем-то уступаем нашим предшественникам, а, скорее, в том, что все эти искусства находятся сейчас в состоянии анархии и разброда. И это явно диктует необходимость коренных перемен.

И вот я снова задаю вопрос: хотите ли вы обладать прекрасными плодами искусств или вы готовы от них отказаться? Принесут ли грядущие коренные перемены благо или одни потери?

Мы, верящие, что жизнь на земле будет долгой, вправе надеяться, что эти перемены принесут нам благо, а не потери, и должны стремиться способствовать рождению этого блага.

И все же что ответит мир на мой вопрос, кто знает? За свою короткую жизнь человек способен увидеть лишь очень немногое, но даже в подземелье сталкиваешься порою с удивительными неожиданностями. Приходится признать, что скорее на этом покоится моя надежда, нежели на всем том, что я вижу вокруг себя. Поэтому, не оспаривая мнение, что если изобразительные искусства погибнут, то в качестве их замены в жизни людей появится нечто новое и непредугаданное, я должен сказать, что не испытываю никакой радости от такой перспективы и не могу поверить, что человечество способно навсегда примириться с такой утратой. А между тем, по-моему, нынешнее состояние искусств, их взаимоотношения с современной жизнью и прогрессом указывают, по-видимому, на такую недалекую перспективу — во всяком случае, внешнее впечатление именно таково. Ибо мир, который долгое время был занят чем угодно, но только не искусствами, беспечно позволял им приходить во все больший и больший упадок, и многие не лишенные образования люди, не знающие, чем искусства когда-то были, и не надеющиеся на то, чем они могут еще стать, сейчас просто презирают их. И этот мир, суетный и погрязший в заботах, в один прекрасный день сотрет с лица земли даже следы искусства и, раздраженный всеми связанными с ним сложностями и волнениями, совершенно от них избавится.

И тогда — что тогда?

Даже теперь, среди убожества Лондона, трудно вообразить, что тогда произойдет. Архитектура, скульптура, живопись вместе с примыкающими к ним малыми искусствами, вместе с музыкой и поэзией — погибнут, окажутся забытыми, больше совсем не будут ни волновать людей, ни развлекать их. Ибо, повторяю, мы не должны обманываться: гибель одного искусства означает гибель всех. Единственное различие в их судьбе может состоять в том, что самое удачливое искусство погибнет последним, но еще вопрос, удача ли это. Во всем, что относится к прекрасному, изобретательность и ум человека зайдут в тупик. А все это время природа будет жить, и в ней вечно будут происходить восхитительные перемены, чередование весны и лета, осени и зимы, солнечного сияния, дождей, и снега, и ясной погоды, рассвета и заката, дня и ночи, — и все это будет непрерывно обвинять человека, сознательно выбравшего уродство вместо красоты и решившего жить среди убожества и пустоты, где он чувствует себя победителем.

Вы видите, господа, что нам вообразить это, возможно, не легче, чем нашим предкам из древнего Лондона представить целое графство или еще более обширную территорию, застроенную отвратительными большими, средними и маленькими домами, которая сейчас называется Лондоном. Ведь наши предки жили на древней земле этого города в прелестных и тщательно побеленных домах, на фоне прославленной церкви и ее громадного шпиля. Они гуляли в прекрасных садах, сбегавших к широкой реке.

Повторяю, господа, теперь трудно даже вообразить, какую пугающую и мертвую пустоту оставят исчезнувшие искусства. И все же, увы, я должен сказать, что если этого не произойдет, то только благодаря какому-то повороту событий, который мы теперь не можем предвидеть. Но, надеюсь, если это все-таки произойдет, то будет длиться недолго. Так поле, на котором сжигают сорняки, приносит более обильный урожай. Я утверждаю, что люди вскоре очнутся, глянут вокруг, их охватит нестерпимая тоска, и тогда они снова начнут изобретать, подражать, фантазировать, как и в былые времена.

Эта вера — мое утешение, и я могу спокойно сказать: пусть разверзнется эта зияющая пропасть, если уж так суждено, и пусть из самой мглы ее пробьются ростки новых семян. Так было и в прошлом: сначала рождается едва сознающая себя надежда, затем появляется цветок и плод мастерства, причем надежда становится все более самоуверенной, и, подобно тому как за зрелостью следует увядание, она перерастает в высокомерие, а затем — опять рождение нового.

Между тем несомненный долг всех, чье отношение к искусству серьезно, — сделать все возможное, чтобы уберечь мир от утраты, которая явится следствием невежества и недомыслия. Они должны предотвратить самую ужасную из всех перемен — замену одной формы исчезнувшей жестокости новой. Однако если люди, даже искренне предрасположенные к искусству, столь слабы и немногочисленны, что неспособны совершить ничего иного, то они могли бы взять на себя обязанность сохранить живыми какие-то традиции, какую-то память о прошлом, чтобы тогда, когда наступит новая жизнь, ей не пришлось тратить усилия на лепку совершенно новых форм, в которые воплотился бы ее дух.

В чем же найдут опору люди, которые сознают и блага великого искусства и всю тяжесть того, что вместе с художествами исчезают гармония и добропорядочность жизни? Думается, они должны начать с признания, что древнее искусство, искусство неосознанной духовности, как можно его назвать, отнюдь не умерло, что немногие его остатки все еще влачат жалкое существование у полуцивилизованных народов, что с каждым годом оно становится все грубее и немощней, все менее одухотворенным. Оно возникло в незапамятные времена, и, насколько это было давно, свидетельствует превосходная причудливая резьба на костях мамонта и другие произведения, извлеченные знанием из потока истории. Судьба искусства решалась часто какой-нибудь случайностью торговли — скажем, прибытием нескольких кораблей, груженных европейскими красителями или доставивших несколько десятков заказов от европейских торговцев. Узнав все это, люди, любящие искусство, будут надеяться, что в свое время на смену древнему художеству придет новое искусство осознанной духовности и они увидят, что человечество будет жить более вольной, простой и мудрой жизнью, чем прежде.

Я сказал, что они увидят все это в свое время, но не могу утверждать, что увидим мы: это может оказаться таким далеким — как кое-кому и представляется, — что многие сочтут едва ли стоящим даже мечтать о том. Но и среди нас есть люди, которые не смогут отвернуться к стене и сидеть сложа руки в бездействии потому, что надежда кажется довольно смутной. И в самом деле, в то время как, с одной стороны, для нас слишком очевидны признаки теперешнего упадка древних искусств со всеми его пагубными последствиями, с другой стороны, наблюдаются отнюдь не малозаметные признаки новой зари после той ночи искусств, о которой я говорил раньше. Эти признаки — свидетельство того, что есть хотя бы немногие люди, которые искренне возмущены существующим положением вещей и жаждут чего-то лучшего или же по крайней мере надеются на лучшее. Ибо, полагаю, если с полдесятка людей серьезно посвящает себя тому, что сейчас появляется, что согласуется с природой, они рано или поздно своего добьются, ибо не случайно новые идеи возникают одновременно в головах нескольких людей, и это объединяет их, побуждает говорить и действовать, направлять мир к активности, высказывать то, что иначе осталось бы невысказанным.

К каким же средствам должны прибегнуть те, кто жаждет перемен в искусствах, в ком должны они пробудить страстное стремление к красоте или, что еще лучше, — желание развивать способность творить красоту?

Мне довольно часто говорят: если вы хотите, чтобы ваше искусство достигло успеха и процветания, сделайте его модным. Такие фразы, признаться, меня раздражают, ибо этим хотят сказать, что я должен тратить один день на свою работу, а два — на попытку убедить богатых и, вероятно, влиятельных людей, что они чрезвычайно интересуются тем, до чего им в действительности нет никакого дела. Как будто все может произойти по поговорке: куда вожак, за ним и вое стадо. Ну что же, такие советчики правы, если они довольствуются тем, что длится какое-то время — скажем, пока вы в состоянии добыть немного денег, если вас не прищемит слишком быстро захлопнувшаяся дверь. Во всем прочем они ошибаются. У людей, на которых они полагаются, в запасе много всякой всячины, и они с такой легкостью могут отвернуться от того, что не имеет успеха, что совершенно бесполезно пытаться потакать их капризам; это не вина наших советчиков, они ничего тут поделать не могут — у них нет возможности тратить свое время на то, чтобы узнать что-либо толковое об искусстве, и они поневоле попадают под влияние тех, кто ради собственной выгоды поворачивает моду то в ту, то в другую сторону.

От таких людей, господа, нельзя ожидать поддержки, так же как и от тех, кто доверяет им. Единственная реальная помощь для декоративных искусств может исходить от людей, которые занимаются этими искусствами, а они не нуждаются в том, чтобы ими руководили, — руководить должны они сами. Вы, чьи руки должны создавать вещи, которые станут художественными произведениями, вы должны стать художниками, и хорошими художниками, еще до того, как общество в целом проявит к этим вещам подлинный интерес. И когда вы станете такими художниками, вы — обещаю вам — поведете за собой моду. Она довольно послушно подчинится вашим рукам.

И это единственный способ, которым мы можем вызвать пополнение сознательного народного искусства. Что могут сделать несколько художников, что они могут сделать, работая вопреки трудностям, воздвигаемым на их пути пресловутой коммерцией, которую правильнее попросту назвать погоней за деньгами? Что могут сделать они, работая без всякой поддержки среди массы людей, которых словно бы в насмешку называют фабрикантами, то есть мастерами ручного труда, хотя большая их часть за всю свою жизнь ничего не смастерили своими руками и являются не кем иным, как капиталистами и торговцами. Что могут изменить немногие произведения художников — эти песчинки в громадной массе выпускаемых ежегодно изделий, которые выдаются за декоративное искусство и привлекают внимание только продавцов, пускающих эти изделия в оборот, чтобы утолить томление публики по чему-то если не прекрасному, то хотя бы новому. В лекарстве есть смысл, если оно помогает. Ремесленник, оказавшийся после разъединения искусств позади художника, должен его догнать и работать с ним бок о бок. Помимо различий между выдающимся мастером и учеником, помимо врожденных различий между склонностями человеческого ума, которые одних делают копировщиками, а других — архитекторами или мастерами декоративного искусства, не должно быть никакого различия между теми, кто посвятил себя чисто декоративной работе. И всем художникам декоративного искусства следует с помощью самого искусства ускорить превращение в художников тех рабочих, которые мастерят предметы согласно требованиям необходимости и полезности.

Я знаю, какие громадные — социальные и экономические — трудности стоят на этом пути, и все же мне сдается, что наше воображение их преувеличивает. Но в одном я убежден твердо: если такое превращение невозможно, то невозможно и живое декоративное искусство.

Но это далеко не невозможно. Более того, такое превращение несомненно должно произойти, если мы всей душой жаждем расцвета искусств. Если во имя красоты и благопристойности мир пожелает пожертвовать кое-чем из своих ценностей (а большая их часть, на мой взгляд, не стоит его забот), то искусство снова начнет развиваться. Что же касается упомянутых трудностей, то некоторые из них, на мой взгляд, постепенно сойдут на нет, если условия жизни людей претерпят соответствующие изменения. Что же касается остальных, то разум и неотступное внимание к законам природы, которые являются также и законами искусства, уничтожат мало-помалу и их. Повторяю, если у вас будет желание, то дорогу искать вам не так далеко.

И все-таки, даже если у нас есть желание и путь перед нами открыт, то нас не должно обескураживать, если путешествие на первых порах покажется довольно бесплодным; даже если какое-то время будет казаться, что дела становятся хуже, мы не должны падать духом, ибо вполне естественно, что то самое зло, которое побудило нас желать перемен, станет выглядеть еще уродливее, когда, с одной стороны, жизнь и мудрость начнут воздвигать нечто новое, а глупость и мертвечина, с другой, будут цепляться за старое. В этом деле, как и в любом другом, потребуется время, прежде чем станет очевидно, что положение выправляется; понадобятся мужество и терпение, чтобы не пренебречь мелочами, которыми следует заняться незамедлительно, понадобятся внимательность и осмотрительность, чтобы не возводить стен до того, как укреплен фундамент, и всегда во всех начинаниях потребуется скромность, которую не так-то легко сломить неудачами и которая хочет, чтобы ее учили и готова учиться.

Наставницами нашими должны стать природа и история. Настолько очевидно, что вы должны учиться у первой, что мне, думается, говорить теперь об этом не нужно; позднее, когда придется говорить подробнее, я, вероятно, скажу, как следует учиться у нее. Что же касается второй наставницы, то, полагаю, ни один человек, за исключением редких гениев, ничего в наши дни не добился бы без тщательного изучения старинного искусства, но даже и гению помешало бы отсутствие знания этого искусства. Если вам покажется, что это противоречит тому, что я оказал о гибели старинного искусства и о присущей нашему времени потребности в художественном обновлении, то я могу возразить, что если сейчас, во времена обширных знаний и недостаточного претворения их в жизнь, мы не будем глубоко изучать древнее искусство и не научимся его понимать, то подпадем под влияние окружающих нас слабых произведений и, не разбираясь ни в чем, начнем копировать копии великих произведений, что ни в коем случае не принесет нам настоящего искусства. Давайте поэтому тщательно изучать древнее искусство, учиться у него, находить в нем вдохновение и в то же время решимся не подражать ему, не повторять его и либо вообще не иметь искусства, либо создать искусство собственное, современное.

И все же, призывая вас к изучению природы и истории искусств, я оказываюсь почти в безвыходном положении, вспомнив, что мы в Лондоне и что он собой представляет. Разве я вправе призывать заботиться о красоте трудовой люд, который изо дня в день снует взад и вперед по этим отвратительным улицам? Будь это политикой, мы должны были бы сосредоточиться только на ней; будь это наукой, мы могли бы замкнуться в изучение фактов, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Но — красота! Неужели вы не видите, какие страшные преграды встают на пути искусства из-за длительного пренебрежения к нему, из-за пренебрежения к разуму, к тому, что касается искусства? Какими усилиями, какими стараниями сможете вы одолеть эти трудности? Это настолько тяжелый вопрос, что я волей-неволей должен пока отказаться от его обсуждения и возложить надежды на то, что изучение истории и ее памятников как-то в этом отношении поможет вам. Если вы обогатите вашу память знанием великих художественных произведений и великих эпох искусства, то, думается, вы сумеете кое-что разглядеть сквозь безобразное окружение, и ощутите недовольство существующей ныне бессмыслицей и бесчеловечностью, и, надеюсь, настолько возмутитесь всем дурным, что о примирении с близорукостью и безрассудством, с убожеством и грубостью, позорящими нашу сложную цивилизацию, уже не будет и речи.

Лондон, во всяком случае, замечателен тем, что его музеи открыты для широкой публики. Но я потребовал бы, чтобы они были открыты семь дней в неделю вместо шести или хотя бы в тот единственный день, когда обыкновенный труженик, один из содержащих их налогоплательщиков, имел бы возможность спокойно побродить по их залам. Любому, кто питает врожденную любовь к искусству, частое посещение музеев приносит пользу большую, чем это можно выразить словами. Однако необходимо кое-что предварительно разъяснять публике, иначе она не извлечет из хранимых в наших музеях бесценных художественных сокровищ достаточно пользы. Произведения искусства в музеях разрозненны. Музеи, кроме того, навевают обычно грустное настроение, — в частности, следами небрежности и разрушения на сберегаемых там художественных реликвиях.

Но у нас есть возможность изучать и более нам близкое, старинное искусство. Я имею в виду памятники нашей собственной страны. Правда, такая возможность открывается перед нами лишь изредка, ибо мы живем в мире из кирпича и строительного раствора, и нам приходится довольствоваться немногим — например, призраком великолепного Вестминстерского собора, экстерьер которого испорчен по глупости архитектора-реставратора, а интерьер изуродован фальшивой вычурностью, тщеславием и невежеством последних двух с половиной столетий. Немногое осталось и от находящегося неподалеку несравненного Вестминстер-холла. Но стоит выбраться из нашего прокопченного мира на лоно природы, как мы увидим все еще живые творения наших отцов, встроенные в природу и неразрывно слившиеся с нею.

Ибо не где-нибудь, а именно там, в сельской Англии, во времена, когда люди еще заботились о красоте, существовала полная гармония между творениями человека и природой того края, для которого они были созданы. Страна наша невелика, земли ее ограничены Ла-Маншем и Ирландским морем. Нет ни широких пространств, поражающих своим однообразием, ни уединенных глухих лесов, нет страшных непроходимых горных заслонов. Все соразмерно, смешано, разнообразно, всюду незаметные переходы ландшафта: маленькие речушки, небольшие долины, приподнятые и быстро исчезающие нагорья, и все окружено красивыми перелесками. Небольшие холмы, невысокие горы, окаймленные оградами пастбища для овец. Все невелико, но нет ни глупости, ни пустоты — все, скорее, серьезно и богато смыслом для того, кто склонен его искать: это не тюрьма и >не дворец, а уютный дом.

Все это я и не превозношу, и не принижаю, а просто говорю о том, что есть. Кое-кто чересчур восхваляет эту домашнюю атмосферу уюта, словно наша страна — это райский сад. Я далек от таких похвал, как и любой, не ослепленный гордостью собою и всем, что ему принадлежит. Другие, напротив, презирают нашу страну за ее неприметность. Но и к ним я также не принадлежу, — хотя и на самом деле было бы тяжко, если бы на свете не было ничего иного, никаких чудес, ничего устрашающего и никаких невыразимых красот. И все же, когда мы думаем, какое малое место в мировой истории, в ее прошлом, настоящем и будущем занимает страна, в которой мы живем, когда мы думаем о том, что еще меньшую роль играет она в истории искусств и что тем не менее наши предки были привязаны к этой земле и с заботой и старанием украшали ее — эту неромантичную и невзрачную землю Англии, — то, без сомнения, это также может тронуть наши сердца и оживить наши надежды.

Ибо какова была страна, таково было и ее искусство, когда народ как-то вообще заботился о них. Наше искусство не стремилось поразить людей пышностью или выдумкой, иногда оно становилось банальным, изредка достигало величественности, но никогда оно не подавляло, не было ни кошмарами раба, ни надменным бахвальством, а в лучших произведениях оно отличалось изобретательностью и самобытностью, и лучшее, что было в нем, в самом его сердце, — так же щедро отдавалось и дому иомена или убогой деревенской церкви, и дворцу феодала или величественному собору. Оно никогда не было грубым, хотя и бывало довольно примитивным, но всегда привлекательным, свежим и естественным. Это было скорее искусство крестьян, нежели крупных торговцев или придворных. И холодным, по-моему, должно быть сердце, которое не любит его, независимо от того, родился ли человек, как и мы, в этой стране или же пришел, восхищенный, к ее простоте от всего заморского великолепия. Это было, повторяю, крестьянское искусство, и оно прочно вошло в быт народа и все еще жило во многих местах, среди батраков и иоменов, когда крупные дома уже строились «по-французски и утонченно». Во многих местах еще жили причудливый ткацкий станок, ситценабивной пресс, игла вышивальщицы, когда глупая заморская напыщенность уничтожила естественность и свободу, а искусство стало, особенно во Франции, просто-напросто воплощением преуспевающего и торжествующего мошенничества и вовсе исчезло с глаз долой.

Таково было английское искусство, история которого лежит как бы прямо у нашего порога. Не так уж много произведений этого искусства сохранилось, но число их год от года заметно уменьшается не только из-за беспощадного разрушения, но также и по вине другого врага, имя которому — «реставрация».

Я не собираюсь подробно говорить об этом вопросе, но не могу и обойти его молчанием, поскольку сам настойчиво призывал вас к изучению старинных памятников. Суть дела в следующем: старинные здания меняли свой облик, и век за веком к ним присоединялись новые черты, нередко прекрасные, но всегда исторически значимые — именно в этом и состояла преимущественно их ценность. Почти всегда они страдали от пренебрежения, а часто и от грубого обращения (такие времена истории сами по себе отнюдь небезынтересны), но обыкновенный внешний ремонт почти всегда сохранял их нетронутыми частями природы и истории.

Но за последние годы великий подъем религиозного усердия, роста ученых занятий и — соответственно — знания средневековой архитектуры побудил людей тратить деньги на эти здания не просто с целью отремонтировать и сохранить их, сделать чистыми, недоступными для ветра и дождя, но с целью реставрировать их до некоего совершенного идеала, удалив, насколько возможно, все признаки того, что они претерпевали по крайней мере со времен Реформации, а часто и с более ранних времен. Иногда это делалось из явного пренебрежения к искусству, из религиозного рвения, но чаще всего с достаточно добрыми намерениями в отношении искусства. Все же вы не стали бы слушать меня в этот вечер, если бы не разделяли моего мнения, что такая реставрация невозможна, а попытка ее осуществить губит здания, к которым она применяется. Мне даже трудно представить, какая большая их часть стала почти бесполезной для изучения искусства и истории. Если бы вы достаточно хорошо знали архитектуру, то без труда поняли бы, какой ужасный вред нанесен этой опасной «малой осведомленностью». Но по крайней мере всякому должно быть ясно, что неосмотрительно обращаться с ценными национальными памятниками— значит оказывать стране услугу, достойную лишь сожаления. Ведь исчезновение этих памятников никаким великолепием современного искусства восполнить нельзя.

Из всего, что я говорил об изучении старинного искусства, вы можете заключить, что под образованием я понимаю нечто более широкое, чем обучение тому или иному искусству в художественных школах, и что им следует заниматься более или менее для себя, постоянно и сосредоточенно, думая об искусстве, изучая его всеми способами, тщательно и старательно практикуясь в нем и делая только то, что признано хорошим с точки зрения композиции и мастерства.

Конечно, все ремесленники должны до тонкости освоить мастерство рисования как средство и для этого изучения, о котором мы только что говорили, и для практической художественной деятельности. Ведь по-настоящему всех людей с нормальными умственными способностями следует учить рисовать. Но умение рисовать еще не есть искусство создавать художественные эскизы для изделий разного рода, оно лишь средство для одной цели — для общего художественного развития.

И я особенно хотел бы подчеркнуть, что композицию вообще нельзя преподавать в школе. Человеку, от природы склонному к искусству, помогут постоянная практика и неустанное изучение природы и искусства. Несомненно, людей, способных к художеству, достаточно много; им нужно, чтобы школа научила их определенной технике, так же как им нужны и инструменты. Кроме того, в наши дни, когда лучшая из школ — школа практики, существующая вокруг нас, — явно находится в упадке, этим людям, безусловно, необходимо изучение истории искусств. И технику рисования и историю искусств художественные школы преподавать могут. Столбовая же дорога освоения множества правил, опирающихся на псевдонауку рисования, которая сама в свою очередь составлена из множества правил, не ведет никуда или, вернее, возвращает к самому началу пути.

Существует единственный наилучший способ научить рисованию людей, занятых декоративной работой, — учить рисовать человеческую фигуру. Это и потому, что линии человеческого тела гораздо более утонченны, нежели что-либо другое, и потому, что вас легче проверить и поправить, если вы ошибаетесь. На мой взгляд, если бы этому можно было обучить всех желающих, то это значительно бы содействовало возрождению искусств. Для всех, в ком есть зерна творческого воображения, привычка различать между верным и неверным, чувство удовольствия от того, что нарисована правильная линия, действительно явятся, на мой взгляд, настоящим обучением в подлинном смысле этого слова. И все же, как уже сказано мною, в наше время было бы простым жеманством лицемерно закрывать глаза на искусство былых веков: его мы тоже должны изучать. Если другие обстоятельства, социальные и экономические, не преградят наш путь, — иными словами, если мир вообще позволит нам иметь декоративное искусство, то существуют два условия, при которых мы сможем его обрести: общее развитие умственных способностей и общее развитие остроты зрения и мастерства рук.

Вероятно, вам это кажется банальным советом и очень кружным путем, но тем не менее он, этот совет, надежен, если вы любой дорогой хотите прийти к новому искусству, о котором я говорил сегодня вечером. Если же вы этого не хотите и если пренебречь теми зернами творческого воображения, о которых я только что говорил и которые, несомненно, есть в людях, то законы природы и здесь, как и во всем другом, окажут свое действие, и сами художественные способности постепенно отомрут у всего человечества. Сможем ли мы, господа, приблизиться к совершенству, отказываясь от такой существенной части нашего интеллекта, которая делает нас людьми?

А теперь, прежде чем закончить, мне хотелось бы обратить ваше внимание на некоторые явления, которые вследствие нашего пренебрежения к искусству и занятости другими делами преграждают нам путь. Это — такая помеха, что, пока мы не разделаемся с ней, трудно даже положить начало нашему делу. И если наш разговор покажется излишне серьезным для нашей темы, в чем я вовсе не убежден, то я прошу вас припомнить уже сказанное мною о нераздельности различных искусств. Существует одно искусство, о котором думал один старый архитектор{4} времен Эдуарда III{5}(речь идет об основателе Нью-Колледжа{6} в Оксфорде), который избрал для себя девизом изречение: «О человеке судят по его поведению в обществе». Под таким поведением он подразумевал искусство быть нравственным, искусство жить достойно, как подобает человеку. Я считаю себя вправе утверждать, что это искусство тоже имеет отношение к моей теме.

Мир полон множества поделок, пагубных для покупателя, еще более пагубных для продавца, если он только знает это, и уже совсем пагубных для того, кто их изготовляет. Какая прочная основа была бы заложена для безупречного декоративного искусства, если бы мы, его мастера, решились выпускать только великолепно выполненные изделия вместо тех весьма часто изготовляемых поделок, не всегда удовлетворяющих даже заниженным требованиям общепринятых стандартов.

За это я не порицаю ни один из классов в отдельности: я порицаю их все. Оставим в стороне наш собственный класс мастеров художественного ремесла, чьи недостатки нам с вами столь хорошо известны, что не стоит о них говорить; публика, в общем, бросается на дешевые вещи, в своем невежестве не понимая, что они отвратительны. Она так невежественна, что ее не беспокоит, стоят ли они запрашиваемой за них цены: так называемые фабриканты стремятся довести конкуренцию до предела, соревнуясь в дешевизне, а не в качестве. И они уступают свои никуда не годные товары по любой цене, предлагаемой им любителями выгодных сделок, причем добиваются этого средствами, которые можно назвать весьма противным словом: обман. В последнее время Англия была слишком занята всякими бухгалтерскими подсчетами и недостаточно делами мастерских, а в результате оказалось, что в настоящий момент бухгалтерским конторам явно недостает заказов.

Я сказал, что все классы нужно винить за такое положение. Вместе с тем я считаю, что исправить его могут только мастера художественного ремесла, которые в отношении качества товаров далеко не так невежественны, как покупатели, и, в отличие от фабрикантов и комиссионеров, не заражены ни жадностью, ни желанием обособиться; на них лежит почетная обязанность просветить широкие круги людей, а выполнить ее облегчат присущие им начала организованности и порядка.

Когда же они примутся за это, то помогут нам быть людьми, настойчиво проводя в жизнь самый значительный принцип искусства общественного поведения — наполнять свою жизнь наслаждением, доставляемым покупкой товаров по их настоящей цене; наслаждением, доставляемым продажей товаров, дешевизной и высоким качеством которых мы можем гордиться; наслаждением, доставляемым усердным и неторопливым трудом, производящим товары, которыми мы можем гордиться. Это доставляемое трудом наслаждение — величайшее из когда-либо испытанных человеком.

Не следует думать, что этот принцип этики не имеет отношения к моей теме. Наоборот, он особенно значителен, ибо я прошу вас учиться быть художниками, чтобы искусство не погибло и в нашей среде. Что же такое художник, если не труженик, который решил, что бы ни случилось, отлично выполнять свою работу, или, другими словами, — что такое красивый орнамент, если не воплощение радости, доставляемой человеку успешным трудом? Но какую же радость может принести плохая работа и безуспешный труд, зачем украшать плохое изделие? И как мы можем трудиться все время без всякого успеха?