Искусства и ремесла наших дней
Искусства и ремесла наших дней
«Прикладное искусство»{1} — вот название, избранное вашим Обществом для тех искусств, о которых мне придется говорить с вами. Что понимать под этим названием? Я должен ответить, что под прикладным искусством Общество подразумевает те декоративные качества, которые люди по своему желанию добавляют к предметам домашнего обихода. Отвлеченно рассуждая, можно обойтись и без орнамента, и искусство тогда перестанет быть «прикладным»: оно будет существовать, полагаю, как некое отвлеченное понятие. Но хотя предметы нашего обихода могут и обойтись без украшений, люди никогда вплоть до настоящего времени без них не обходились и, возможно, никогда не смогут обходиться. Во всяком случае, и в наше время люди ничего подобного не предлагают и, как мы увидим, четкого представления о применении этого искусства у них нет. Не стоит ли нам прежде всего ответить на вопрос, почему человеку никогда не приходило в голову отказываться от работы, осложнявшей тот труд, которым он добывал себе пищу и жилье, — от работы, удовлетворявшей его тяготение к умственной деятельности? По-моему, стоит, потому что тогда нам легче будет поставить тот важный вопрос, на который я еще раз попытаюсь ответить: «Каково сейчас наше отношение к прикладным искусствам, чем они могут стать в будущем?»
Для меня нет сомнений, что цель применения искусства к предметам нашего быта — двояка: во-первых, придать красоту изделиям человеческого труда, которые иначе были бы уродливы, а во-вторых, сделать саму работу радостной, а иначе она будет просто мучительна и противна. Если это так, то нечего удивляться, что человек всегда стремится покрывать орнаментом те изделия своих рук, которые ему приходится видеть вокруг себя ежедневно и ежечасно, и что он стремится превратить муки труда в наслаждение каждый раз, когда это кажется ему возможным.
Что касается первой дели, то я сказал, что изделие человеческого труда неизбежно будет уродливым, если к нему не приложить искусство; я применяю слово «уродливое» как самое выразительное и резкое в нашем языке. Если эти изделия некрасивы, то их уродство опасно — оно унижает наше человеческое достоинство, причем настолько сильно, что мы просто привыкаем к этому и вот-вот начнем опускаться все ниже и ниже. Мне особенно хочется заронить в вас мысль об активном вреде труда, чуждого искусству. И потому я повторяю: если вы откажетесь применять искусство к предметам первой необходимости, то получите отнюдь не безобидные вещи, а вещи, причиняющие такой же вред, как, скажем, одеяла, которыми покрывались больные оспой или скарлатиной, и каждый шаг нашей материальной жизни и весь «прогресс» поведут к духовной смерти человечества.
Вы, конечно, поймете, что, говоря о труде людей, я отнюдь не забываю о таком самом необходимом, но неприятном труде, к которому невозможно применить искусство в том значении слова, в каком мы его употребляем. Но это лишь означает, что сама природа взяла на себя обязанность придавать красоту этому труду. В большинстве случаев процесс труда сам по себе красив, если только наша глупость не добавляет к нему горе и тревогу. Вот скользит по волнам рыбачья лодка, плуг проводит борозду для будущего урожая, идет косьба в июне, летит стружка из-под рубанка плотника, — все это само по себе красиво, и все эти занятия доставляли бы наслаждение, если бы с недавних пор человек даже в нашем цивилизованном обществе не поглупел и, по сути дела, не признал, что эта работа, без которой мы в несколько дней протянули бы ноги, — удел рабов и голодных, тогда как работа разрушительная, распри и анархия — достояние отборной части человеческого рода, то есть джентльменов.
Но если эти прикладные искусства необходимы (а я в этом убежден), чтобы не дать человечеству превратиться в безобразный и омерзительный нарыв на поверхности земли, которая иначе была бы несомненно прекрасна, то другое их назначение — делать труд радостным — по крайней мере так же необходимо и, если можно отделить одно назначение от другого, даже более благотворно и незаменимо. Ибо если верно (а я в этом убежден), что назначение искусства — сделать труд счастливым, то что же с нами произойдет, если искусство исчезнет? Нас тогда ждет одно из двух бедствий: либо необходимый труд будет выполняться жалкой толпой рабов для немногих возвышенно мыслящих интеллигентов, либо, если мы решимся, как нам и следует сделать, и распределим равномерно тяжесть проклятого труда между всеми членами общества, то даже тогда он останется бременем, отравляя всем священный дар жизни, мельчайшей долей которого мы, если б были мудрыми, должны были бы дорожить как сокровищем и пользоваться им так, чтобы было радостно применять наши способности, припадая тем самым к роднику подлинного счастья.
Позвольте обратить ваше внимание на сходство между назначением прикладных искусств и тем даром природы, без которого человечество было бы много несчастнее и который так хорошо знаком нам, что для его обозначения у нас нет отдельного подходящего слова и приходится употреблять целую фразу: наслаждение от утоления голода. Аппетит — вот единственное подходящее здесь слово, но, несомненно, оно не очень определенно и точно. Однако давайте его употреблять теперь, когда нам стало ясно, что мы под ним подразумеваем.
Кстати, нужно ли мне извиняться за то, что я говорю о столь низменных вещах, как еда и питье? Наверно, некоторые считают, что я должен это сделать, и дожидаются того дня, когда функция питания в условиях будущей цивилизации сведется к проглатыванию весьма концентрированной пилюли, скажем, раз в год или даже раз в жизни, а все остальное время мы будем свободны упражнять свой интеллект, если у нас останется тогда хоть какая-то его доля. При всей возвышенности и утонченности этих стремлений я готов почтительно повиниться в несогласии с такими людьми, ибо со всей серьезностью и ни в коей мере не шутки ради я утверждаю, что ежедневная встреча членов семьи за столом, чтобы в атмосфере отдыха и доброты вместе поесть, восстанавливая едой затраченную энергию, — такая встреча должна считаться своего рода священным обрядом, и его следует как можно лучше обставлять с помощью искусства. Еще раз прошу извинения, но я снова напомню, что множество людей живут такой жалкой, убогой и тревожной жизнью, что не могут должным образом обставить этот обряд. Мы должны помнить, что такие лишения — это зло, и мы обязаны уничтожать, а не замалчивать его. Следовательно, как еда становится скучной, если отсутствует аппетит, то есть наслаждение ею, так и производство предметов первой необходимости становится скучным, если работа не доставляет наслаждения и, следовательно, не носит творческого характера. Сэма природа требует, чтобы мы стремились к наслаждению, украшающему наш повседневный труд. Я склонен думать, что в конце концов человечество не сможет без него обойтись, но если это окажется ложным пророчеством, то я могу лишь сказать, что тогда придется отыскивать какую-то замену ему, иначе жизнь станет нестерпимой, а существование человеческого общества невозможным. Разумно и целесообразно, чтобы люди стремились предметы первой необходимости делать красивыми, как делает все природа и, кроме того, чтобы они стремились и сам процесс производства сделать приятным для себя, как и природа делает приятным для чувствующих существ выполнение необходимых функций. Присоединять искусство к предметам нашего быта — это не легкомысленное занятие, а серьезное дело жизни.
Теперь рассмотрим несколько подробнее, с чем имеет дело прикладное искусство. На мой взгляд, мы только из соображений удобства отделяем живопись и скульптуру от прикладного искусства; по сути дела, синоним прикладного искусства — это архитектура, и я должен сказать, что живопись и скульптура в жизни применяются мало; исключить надо лишь случаи, когда произведения этих искусств входят как часть в архитектурный ансамбль. Человек, понимающий искусство архитектуры, в сущности, всегда смотрит на любую картину и любую статую именно с этой точки зрения. Даже о картине самого отвлеченного содержания он непременно подумает — в какую рамку ее заключить и куда поместить. Что касается скульптуры, то она превращается просто в игрушку, в tour de force[20], если не составляет непременной части здания, отдаленной от нас на определенную высоту, чтобы ее было видно при определенном освещении. И если так обстоит с произведениями искусства, которые в известной мере могут быть обособлены от их окружения, то это a forteriori[21] относится и к менее возвышенным вещам. Короче говоря, законченным произведением прикладного искусства, подлинным его выразителем является дом с соответствующими ему украшениями и обстановкой; по собственному опыту я знаю, что невозможно украшать должным образом уродливое или вульгарное здание. С другой стороны, я вынужден признать, что славное искусство домостроительства само по себе так удовлетворяет нас, что есть множество зданий, которые нуждаются лишь в небольшом декоре, зданий, где, чтобы радоваться им, недостает лишь нескольких признаков того, что люди живут в них счастливо и в согласии друг с другом. Прочный стол, несколько старомодных стульев, горшок с цветами украшают гостиную старинного дома английского иомена гораздо лучше, чем множество картин Рубенса — галерею в Бленхейм-парке{2}.
Но не забывайте, что простота и сдержанная красота вовсе не обязательно чужды искусству. Если вам встречается старый дом, который выглядит вполне прилично, и если тут нет следов работы вдумчивого современного художника, то хорошее впечатление от этого дома — следствие неосознанной, но живой традиции. А когда отсутствует традиция, тогда шагает по земле тлетворное уродство, о котором я говорил раньше. В своей неприглядной претенциозности и отвратительной вульгарности оно испортит и красоту готического здания в Сомерсетшире и романтический вид четырехугольной башни на берегу шотландского залива, и, чтобы вернуть хоть часть этой красоты и романтики (полностью вы их никогда не вернете), вы вынуждены будете обратиться к смышленому художнику наших дней, основная задача которого будет заключаться, однако, лишь в том, чтобы удалить надоевший хлам и свободно пройтись кистью с белилами.
Произведение искусства, к которому я привлекаю ваше внимание, — это дом, где живут какие-то люди, дом хорошо построенный, красивый, отвечающий своему назначению, должным образом украшенный и обставленный так, что это характеризует образ жизни его обитателей. Или это может быть какое-нибудь благородное и великолепное общественное здание, построенное на столетия, и оно так же соответственно орнаментировано, чтобы отобразить жизнь и стремления граждан. Само по себе такое здание — это большой кусок истории, рассказывающей о стремлении граждан воздвигнуть дом, достойный их благородной жизни, и его скромный орнамент — это эпическая поэма, созданная на радость и для просвещения не только нынешнего поколения, но и многих будущих. Это настоящее произведение искусства (я чуть было не сказал — подлинной цивилизации, но этим словом настолько злоупотребляют, что я не стану им пользоваться), подлинный шедевр разумных и мужественных людей, сознающих, как важно для каждого члена общества все, что он создает.
Это, полагаю, и есть произведения искусства — вот этот дом, эта церковь, эта ратуша — все, построенное и украшенное совместными усилиями свободных людей. Ни при каких условиях не мог бы создать их один человек, как бы ни был он одарен, даже если предположить, что архитектор был в то же время и великим живописцем или великим скульптором, автором безупречных эскизов металлических изделий, мастером искусства мозаики, ткацкого дела и прочего. Даже если бы он мог создать эскизы всего этого, он не был бы в состоянии осуществить их в материале. Что-то от его дарования должно быть присуще и другим членам громадного коллектива, который сооружает все здание целиком: миллионы ударов молотка и долота, движений стамески, кисти или ткацкого челнока воплощаются в этом произведении искусства, и у каждого из его создателей — либо разум, помогающий архитектору осуществить его замысел, либо глупость, безнадежно сбивающая его с толку. Сами каменщики, день за днем складывающие свой рассказ из булыжника и тесаного камня, могут помочь архитектору наполнить довольством души людей, взирающих на это здание, или же вконец испортить вычерненный на бумаге план, и, несмотря на громадный талант архитектора и своего руководителя, и эти каменщики и другие рабочие могут довести строительство до катастрофического состояния, если они не исполнены духом разумной традиции. Если же такой традиции нет, то, вопреки всем претензиям на художественность, их труд будет бесполезен. Но если они работают в духе разумной традиции, то в их труде скажутся и дружное сотрудничество и его радость. Такой труд вберет в себя малейшие находки ума, и они будут так подчинены целому и так использованы, что никто, начиная с художника-проектировщика, не сможет сказать: «Это моя работа», но все вправе воскликнуть: «Это наша работа». Попытайтесь представить себе то громадное наслаждение, которое доставит, возможно, на много, много лет (ибо такая работа не делается в спешке) процесс создания такого произведения искусства всем, кто в нем участвовал, а когда оно закончено — вот оно, перед вами — и всегда радостно на него смотреть, пользоваться им, беречь его — изо дня в день, из года в год.
Не мечта ли это идеалиста? — Нет, нисколько. Подобные произведения искусства создавались в прошлом, когда на этих островах жило еще очень мало людей, и они вели тяжелую и, как кажется теперь многим (но только не мне), жалкую жизнь при блистательном отсутствии многих — да нет, большинства — так называемых удобств цивилизации. Вот таким-то образом были созданы известные всеми миру здания; но полностью этот дух общего и дружного труда выразился лишь в сравнительно короткий период развитого средневековья, когда рабочие окончательно объединились в ремесленные цеха.
А теперь, если позволите, я поставлю несколько вопросов и сам же на них отвечу.
1. Желаем ли мы иметь такие художественные произведения? — Я должен ответить, что мы, здесь собравшиеся, наверняка желаем этого, хотя и не могу поручиться за широкие круги общества.
2. Почему нам следует желать их? — Потому что (если вы следили до сих пор за моими рассуждениями) создание их доставило бы наслаждение и производителям и потребителям. Ибо если бы мы добились этого, то все наши изделия выпускались бы красивыми и достойными своего назначения и в результате большая часть труда перестала бы быть бременем.
3. Можем ли мы получать такие произведения искусства при нынешнем положении вещей? Способна ли нынешняя Британская империя со всем своим могуществом и разумом производить то, что разрозненное, полудикое, невежественное и суеверное население этих островов производило, по-видимому, без особых усилий несколько столетий назад? — Нет, при нынешнем положении дел мы не можем их получать, никакое мыслимое сочетание таланта и энтузиазма не может теперь создавать их.
Почему же? — Видите ли, прежде всего потому, что по крайней мере целое столетие мы обременяли землю громадной массой так называемых «утилитарных» домов, от которых мы не можем избавляться в спешке. Мы должны где-то жить, и наши дома существуют для нас, а я оказал, что украшать уродливые дома нельзя. Разумеется, вам это покажется печальным.
Но предположим, мы снесли эти «утилитарные» дома, — выстроим ли мы заново лучшие? — Боюсь, нет, несмотря на то, что наш вкус в последние годы заметно улучшился, и одним из показателей этого служит, надеюсь, данное собрание.
Если бы эти безобразные «утилитарные» дома были бы снесены и мы решились бы строить вместо них другие, то новые здания, несомненно, были бы двух типов. К первому относились бы здания, которые все еще действительно носили бы утилитарный характер, хотя на них в какой-то степени могли бы повлиять различные направления декоративного стиля, и были бы такими же скверными, как и те, вместо которых их построили, а в некоторых отношениях даже хуже большинства прежних зданий: менее прочные, более безвкусные и вульгарные, чем здания раннего утилитарного стиля. Ко второму виду относились бы здания, построенные по проектам квалифицированных архитекторов, людей, наделенных чувством красоты и знающих историю искусства. Здания эти были бы безусловно лучше по форме, чем «утилитарные» уроды, о которых мы говорили, но и им был бы чужд дух старинной архитектуры. Но оставим сейчас эту тему, — вскоре я к ней возвращусь.
Одно, уверен, тотчас же поразило бы нас в нашем городе, если бы его перестроили в конце XIX века. Громадное большинство зданий относилось бы к утилитарному типу, и только кое-где вы нашли бы образцы тщательной и тонкой работы образованных архитекторов — образцы эклектического стиля, если позволите так его называть. И это все, к чему приведет наша перестройка, и мы окажемся примерно на том же самом месте, где и теперь, разве только мы утратим несколько прочных и откровенно безобразных зданий, но приобретем несколько вычурных сооружений, «недоступных пониманию народа».
В чем же дело? — Ответ на этот вопрос будет также ответом и на первый из трех сформулированных раньше.
Во всей основной массе наши дома останутся утилитарными и безобразными, даже если мы решимся строить их заново, потому что традиция в конце концов обеспечила-таки нам положение строителей, возводящих вульгарные и уродливые здания. И если мы хотим строить по-иному, нам следует попытаться подражать работе, которая выполнялась людьми, по традиции строившими красиво. Это, на мой взгляд, не внушает особенно больших надежд.
Я только что сказал, что те немногие отличные здания, которые могут быть возведены при перестройке наших домов и которые и теперь строятся довольно часто, будут чужды или теперь уже чужды духу средневековой архитектуры, о котором я говорил. Очевидно одно. Они далеки от сооружений, части которых сочетаются гармонично и которые выполнены настолько непринужденно, насколько это вообще может быть присуще художественной работе. В самом лучшем случае они, даже самые удачные из них, — результат постоянных столкновений всех традиций времени. Как правило, единственный человек, связанный с архитектурным искусством и понимающий, что от него требуют, — это сам архитектор. На каждом шагу он вынужден вносить поправки, противодействовать привычкам каменщика, столяра, краснодеревщика, резчика и т. д. и пытаться заставить их мучительно подражать навыкам рабочих четырнадцатого века, отказываясь при этом не только от собственных привычек, сформировавшихся в их личном повседневном опыте, но и от унаследованных ими на протяжении по крайней мере более двух столетий физических навыкав и склада мышления. При всех этих трудностях было бы чудом, если бы эти изысканные здания не обнаруживали перед взорами людей своей эклектической природы. И в самом деле, невежды, раскрыв рот, таращат на них глаза, глупцы из племени Подснэпа{3} смеются над ними, суровые критики изрекают по их адресу язвительные сентенции. Не будем уподобляться всем им! Когда все будет сказано, эти критики воздадут должное и тем, кто создал их проекты, и тем, кто воплотил их в жизнь наперекор громадным трудностям. Часто здания эти красивы в своем эклектическом стиле, но ведь их всегда и предполагалось сделать красивыми. Стоит ли обвинять проектировщиков за стремление сделать их отличными от массы викторианской архитектуры? Если была предпринята какая-нибудь попытка сделать их красивыми, то это отличие и эта оригинальность были необходимы. Похвалим же эту оригинальность и не будем презирать ее — ведь наша-то тенденция — возводить дома, оскверняющие прекрасный лик земли и оскорбляющие здравый смысл образованного человечества XIX столетия! Позвольте мне одно отступление. Когда я вижу опрятных и упитанных людей среднего класса из этого смешанного и курьезного племени, которое мы по привычке зовем англосаксами (независимо от того, живут ли они по эту сторону Атлантики или по другую), когда я вижу этих благородных людей — высоких, широкоплечих, ладно скроенных, со светлыми глазами и правильными чертами лица, людей, исполненных мужества, энергии и способностей, — меня поражает облик их домов, которые они посчитали достаточно хорошими для себя, и ничтожность тех занятий, которые они посчитали достойными своей энергии. Вид, например, рослого человека, который ломает себе голову над точной шириной каймы на набивной материи (что не имеет ничего общего с ее художественностью), которого терзает страх, что кайма может не удовлетворить требованиям какого-то отдаленного рынка, который мучается из-за капризов томной креолки или воображаемого негра, — это зрелище заставляет меня стыдиться моего цивилизованного собрата по среднему классу, которому нет дела до качества поставляемых им товаров, но который самым серьезным образом озабочен прибылью, извлекаемой из этих товаров.
Это отступление, к теме которого я вскоре вернусь, вынуждает меня отметить, что вся моя беседа посвящена преимущественно архитектуре, потому что я считаю ее прежде всего основанием всех искусств, а затем — и искусством всеохватывающим. Все оформление и декор, которые присущи самостоятельному произведению этого искусства — соответствующим образом орнаментированному зданию, — в той или иной степени сопряжены с трудностями, возникающими в наше время при постройке удобного и красивого дома. Художник декоративного искусства — мастер мозаики, витражист, краснодеревщик, обойщик, гончар, ткач — все они вынуждены бороться с традиционными тенденциями эпохи при попытках создать красоту, а не рыночный броский товар, придать своей работе отделку художественную, а не отделку, необходимую рынку. Надеюсь, что моя собственная жизнь на протяжении последних тридцати лет предоставила мне обширные возможности узнать, сколь утомительна и горька эта борьба.
Ибо, если капитан промышленности (как можно теперь называть человека, занимающегося производством) думает не о товарах, которые он должен поставить на широкий рынок, а о прибыли, которую должен получить, то ремесленник, приставленный им к машине в качестве ее придатка, также не думает о производимых им (и машиной) товарах, а озабочен лишь тем, как добыть себе средства пропитания. Условия труда привели его к следующему: вместо того чтобы воплотить свои собственные представления о том, какими должны быть производимые им изделия, ему следует приноровиться к взглядам своего хозяина о ходкости товаров. И вам следует понять, что у рабочего иного выхода нет. Работать — значит для него добывать для себя средства к существованию. Работать по-иному — значит обрекать себя на голодную смерть. Это означает, прошу заметить, что подлинное качество товаров приносится в жертву коммерческим подделкам, если вы не сочтете такое выражение слишком уж резким. Фабрикант, как мы его называем, не может выпускать совершенно пустячное изделие и предлагать его для продажи. По крайней мере это касается предметов потребления. В сущности, он выпускает подделку того товара, который требуется покупателю, и посредством так называемого «меча дешевизны» он не только может навязать эту подделку покупателю, но и воспрепятствовать (что он и делает) получению им настоящего товара. Вскоре после того как рынку навязывается псевдотовар, настоящий товар перестает производиться.
Не будем больше терзать себя другими видами подделок, как бы ни омрачали они радость жизни. Пусть те оправдывают их, кто на них наживается. Но если вам нравится пить сладкое пиво вместо пива на солоде и есть маргарин вместо масла, если это вас удовлетворяет, то по крайней мере спросите самих себя, что, кроме испытаний терпения, дает вам псевдоискусство.
Я начал с утверждения, что для человека естественно и разумно украшать простые предметы домашнего обихода, а не довольствоваться простой утилитарностью. Но, разумеется, я предположил, что орнамент должен быть настоящим, что он не должен быть ниже определенного уровня и утрачивать качеств, присущих украшениям. Псевдоискусство же как раз и не удовлетворяет всему этому. Оно, действительно, есть просто бесплодный труд.
Попытайтесь понять, что я имею в виду: вам нужен, скажем, таз и кувшин — вы идете в магазин и покупаете то, что вам нужно. Возможно, вам не удается купить белый таз и белый кувшин — просто вы едва ли найдете набор белого цвета. Ну что же, вы просмотрите несколько наборов, причем ни один вам не нравится, — и тогда довольно-таки безразлично вы окажете: «Ладно, этот сойдет». И вот вы уже обладатель посуды с мазней из листьев папоротника и вьюнка над ними. Эта-то мазня и представляет собой «орнамент». Но он вовсе не радует вас и неспособен вызвать какие-то мысли. Он только вызывает в вас какие-то представления (и весьма скучные) о спальне. Ручка кувшина поражает своей невообразимой нелепостью и снова напоминает о спальне; короче говоря, вы примиряетесь с этим орнаментом, за исключением, возможно, тех дней, когда страдаете разлитием желчи или просто нездоровы. Вам затем придет в голову мысль, если вас вообще посещают мысли, что упомянутый орнамент явно не выполнил своего назначения. И все-таки это не так. Этот орнамент, который выразился в неумелом изображении папоротника и в нелепой ручке, помог продать таких туалетных наборов на десятки комплектов больше, чем других, и вот для чего он здесь нарисован, а не для того, чтобы вам понравиться. Вы знаете, что это не искусство, но вам неизвестно, что такова вообще рыночная отделка, исключительно полезная — для всех, кроме потребителя этой посуды и ее действительного производителя.
Но так ли уж это не служит ничьим целям, кроме предпринимателя, грузоотправителя, посредника, торговца и т. д.? Безобразен орнамент, и глуп, и неумело сделан, — пусть, но я все же не могу согласиться, что он бесцелен. Если верно изречение, что лицемерие — это дань, которую порок платит добродетели, то этот ничтожный образчик рыночной отделки — та дань, которую торговля платит искусству. Он — свидетельство, что искусство некогда применялось для украшения предметов домашнего обихода, к удовольствию и их производителей и потребителей.
Теперь мы убедились, что прикладное искусство достойно забот о нем, и собрались мы здесь, чтобы его развивать. Однако вполне ясно и то, что при существующих условиях его развитие будет по меньшей мере нелегким. Ибо нынешние условия жизни, когда искусство «прикладывается» к предметам потребления, свидетельствуют, что весьма серьезные перемены произошли с того времени, когда эти изделия объединенных искусств производились в средние века, что, думаю, мало кто сейчас способен по-настоящему понять.
Говоря коротко, эта перемена свелась к тому, что традиция от искусства перешла к коммерции — той коммерции, которая ныне занята очень старой войной, так же как и производством товаров. Цель коммерции — вызвать на рынке спрос, а затем удовлетворить его во имя индивидуальной добычи прибыли, тогда как цель искусства — применительно к предметам потребления, производство которых существовало еще до появления торговли, — удовлетворить действительные, непосредственные потребности публики и обеспечить производителям заработок на пропитание. Сопоставьте только эти концепции производства, и вы убедитесь, сколь далеки они друг от друга. Для производителя-коммерсанта сами по себе товары — ничто, их путь на рынке — все. А для ремесленника сами товары — все, а что касается рынка, то ему нет нужды о нем заботиться, потому что другие художники просят его делать то, что именно он и делает, к чему побуждают его собственные способности.
Этика коммерсанта (приспособленная, конечно, к его потребностям) побуждает его как можно меньше давать публике и как можно больше у нее забирать. Этика художника побуждает его вкладывать как можно больше самого себя в каждое создаваемое им произведение. Коммерсант поэтому постоянно имеет дело с широким кругом врагов. Художник же, наоборот, имеет дело с широким кругом друзей и соседей{4}.
С другой стороны, ясно, что коммерсант должен направлять свою энергию преимущественно на ту войну, которую он ведет. Товары, с которыми он имеет дело, должны создаваться машинами — по возможности, машинами без желаний и страстей: машинами-автоматами, как мы их называем. Если это невозможно и он вынужден использовать вместо машин хорошо обученные человеческие существа, то для его успеха необходимо, чтобы они на протяжении часов труда уподоблялись бесстрастным машинам. Человеческие чувства, которые могут оказаться неистребимыми, воспринимаются коммерсантом как песок или трещины в его машинах, то есть как неприятность, от которой следует избавиться. Нужно ли говорить, что от таких машиноподобных людей напрасно требовать художественного творчества? Какова бы ни была их любовь к искусству, они должны приберегать это свое чувство для досуга, то есть для тех немногих часов в неделю, когда они пытаются отдохнуть после работы и не спят, или же до тех злосчастных дней, когда они лишатся своей работы и их будет терзать острейшая забота, как добыть средства к существованию.
От этих людей, полагаю, вы не вправе ждать, чтобы они жили, прилагая искусство к предметам потребления. Для коммерческих целей они могут прибегать лишь к псевдоискусству, и по опыту я могу представить себе, какая масса дарований растрачивается при этом впустую. Мои слова и вам и рабочим могут показаться довольно жестокими. Но я могу возразить и вам и им, что это правда, от которой нельзя отворачиваться. Это — одна из сторон бессилия рабочего класса, и я призываю его серьезно над этим подумать.
Поэтому (как я говорил в прошлом году в Ливерпуле) от громадного числа людей, которые производят предметы потребления и которым запрещено применять к ним искусство, я должен обратиться к более малочисленной труппе — к группе действительно очень небольшой. Я должен обратиться к группе людей, не работающих под властью хозяев для широкого рынка, свободно распоряжающихся своим трудом в соответствии со своими желаниями, работающих на рынок, который они могут видеть и понимать, какие бы ограничения ни встречались в их работе. Иными словами, речь идет о художниках.
Они составляют небольшую и слабую группу, которая находится в очевидной оппозиции к общей тенденции века. Поэтому, как я уже сказал, они лишены возможности сотрудничать с ремеслами, и вследствие такой изоляции, их шансы в общей погоне за успехом крайне ненадежны. Традиция совместного труда ставит художника с самого начала его деятельности в такое положение, когда он освобождается (что было бы невозможно при других условиях) от тяжкой необходимости изучать громадное количество мелочей. Ведь поле, которое он должен вспахать, — это не часть девственной прерии, а земля, превращенная в плодородную и хорошо обработанную трудом бесчисленных прошлых поколений. Короче говоря, не что иное, как ученичество у веков, рождает художника для мастерской мира.
Мы, художники сегодняшнего дня, не настолько счастливы, чтобы как следует проходить через это ученичество, ибо лучшую часть наших жизней мы должны тратить на овладение каким-нибудь «стилем», который стал бы для нас естественным, и слишком часто мы терпим неудачу в наших попытках этого добиться. Но, вероятно, еще чаще, выработав собственный «стиль», то есть собственный способ выражения, мы оказываемся настолько зачарованными обретенными средствами, что забываем о цели и обнаруживаем, что нам нечего выразить, кроме удовлетворенности собственными весьма несовершенными средствами. Поэтому вы можете встретить в наше время умных и одаренных людей, которые поддерживают теорию, что у искусства есть только одна функция — выявление превосходных выразительных средств, а потому одна тема ничем не лучше другой. И такая теория{5} (что вовсе не удивительно) приводит к практике создания картин, которые мы могли бы признать умными, если бы были в состоянии понять, что они означают, но о смысле их мы можем только догадываться и предполагать, что они предназначены передать страдающему большой близорукостью человеку впечатление от каких-то бесформенных сцен, которые можно разглядеть в лондонском тумане.
Я признаю, что отступил от своей темы, ибо тема моя — прикладное искусство, а искусство, о котором я только что говорил, ни к чему не прикладывается. Но, боюсь, само оно может быть воспринято как обыкновенный ходкий товар.
Таким образом, мы, художники нашего времени, отрезаны от традиции совместного труда, но я не вправе говорить, что мы отрезаны от всех традиций. И хотя нельзя отрицать, что мы в разладе с основной тенденцией нашего века — тенденцией коммерческой наживы, все же существует (иногда даже бессознательно) гармония между нами и тем пониманием истории, которое и есть подлинный продукт нашего времени, компенсирующий некоторым из нас вульгарность и грубость, осаждающие нас со всех сторон: именно через это чувство истории мы связаны с традицией прошлых времен.
Прошлых времен... уж не реакционеры ли мы в таком случае, бросившие якорь в мертвом прошлом? Надеюсь, что нет: вместе с тем я не могу не сказать, что большая часть прошлого действительно мертва. Я вижу вокруг себя свидетельства возрождения идей, которые были оттеснены на задний план. Мир гонится за некоей желанной вещью, рьяно стремится к ней, вот, кажется, схватывает ее — и отбрасывает прочь — как котенок, играющий с мячом, скажете вы. Нет, не совсем так. Желаемое достигнуто, но снова за чем-то еще надо гнаться, и часто за тем, что некогда казалось достигнутым и снова на какое-то время было упущено.
И все же мир не обратился вспять, ибо и в прошлом желания удовлетворялись лишь в той мере, насколько позволяли обстоятельства времени. В результате достигнутое всегда оказывалось несовершенным. Времена теперь изменились и позволяют нам сделать еще один шаг вперед к совершенству. Мир действительно не идет вспять по собственным следам, хотя некоторым и кажется, что он поступает именно так. Пошел ли мир, например, вспять, когда остатки древних цивилизаций были уничтожены варварством, заложившим основание современной Европы? Мы все можем видеть, что это не так. Пошел ли он вспять, когда в XVI веке упорядоченное общество средних веков должно было уступить место анархии зарождающейся торговой системы? Опять же, каким бы безобразным и катастрофическим это изменение ни представлялось на поверхности, я все же не считаю его возвращением вспять, к доисторической анархии, а шагом вперед, по опирали. Как сказал мой друг Бэкс{6}, подлинная линия прогресса — спираль, а вовсе не прямая.
Итак, если в будущем, которое последует немедленно вслед за теперешним настоящим, мы должны будем вновь обратиться к идеям, которые сегодня кажутся принадлежащими лишь прошлому, это в действительности будет не возвращением по пройденному следу, а стремлением пойти по пути прогресса, начиная с того места, с которого мы отступили некоторое время назад. С нашей точки зрения, с точки зрения искусства, мы не добились прогресса, мы обманули надежды периода, как раз предшествовавшего времени нашего отступления. Погибли ли эти надежды или же они просто погрузились в сон, ожидая времени, когда мы, наши сыновья или внуки, разбудим их вновь?
Я должен сказать в заключение, что наши надежды некогда будут разбужены. Надежда на жизнь, облагороженную радостным применением наших способностей, не мертва, хотя на какое-то время про нее забыли. Я не обвиняю нашу эпоху в бесполезности. Несомненно, было необходимо, чтобы цивилизованные люди взяли на себя долг покорить природу и достичь таких материальных выгод, о которых не смели и мечтать в былые времена. Но в воздухе носятся знамения того, что, в отличие от прошлого, люди не полностью посвящают свои силы этой битве жизни. Люди начинают роптать: «Что же, мы выиграли битву с природой, — где же теперь наша награда за победу? Мы все боролись и боролись, но неужели нам никогда не придется наслаждаться? Человек, который некогда был слаб, теперь стал чрезвычайно могуществен. Но стал ли он счастливее, и если да, то в чем же? Кто покажет нам это счастье, кто измерит его? Совершили ли мы нечто большее, чем просто заменили одну форму несчастья другой, один вид анархии — другим? Мы видим орудия, созданные цивилизацией, — что она намерена с ними делать? Создавать их во все большем и большем количестве? Ради чего? Если бы она хоть пользовалась ими, тогда еще можно считать кое-что совершенным. Между тем что же делает цивилизация? День ото дня мир становится все безобразнее, и в чем именно находим мы вознаграждение за это? Полупокоренная природа вынуждала нас трудиться все-таки за нечто большее, чем просто поддержание жизни, наполненной одним только трудом. Теперь природа покорена, но есть ли нужда по-прежнему трудиться за ту же скудную неблагодарную плату? Мы завоевали несметные богатства, но мы все еще так же далеки от благосостояния, как и прежде, а может быть, и еще дальше. Ну что ж, пока у нас есть силы, попробуем еще, попытаемся сделать хоть что-нибудь достойное, даже если наша попытка обречена на неудачу! Сделаем счастливее мир, в котором мы живем!»
Именно такие речи слышу я вокруг себя — и они звучат в устах не только бедных и угнетенных людей, но в устах тех, кто пользуется значительной долей достижений цивилизации. Не знаю, выражались ли такие чувства в прежние времена, но я уверен, что они рождены недовольством и надеждой, отчасти неосознанной, на лучшие дни. И я осмелюсь сказать, что дух творческого недовольства, бунта или, иными словами, дух надежды — характерен для завершающего периода нашего столетия. И мы, художники, — участники этого бунта. И хотя нас немного, и хотя мы, эти немногие, — просто лишь дилетанты в сравнении с высоким мастерством художников прошлых времен, все же мы внесем полезный вклад в движение, направленное к обретению благосостояния, то есть к тому, чтобы сделать наше искусство полезным.
Ибо мы по крайней мере помним то, что забыто большинством людей — среди бесплодного и непривлекательного труда в этот век псевдоискусства, — что возможно быть счастливым, что труд может доставлять радость, что и сама эта радость заключена в труде, если только он должным образом организован, иными славами, направлен на выполнение тех функций, которые желательны нормальным и мудрым людям, если, следовательно, главным рычагом труда становится взаимное сотрудничество.
Итак, мы, художники, должны показать миру, что радость, доставляемая приложением нашей энергии, — это и есть цель жизни, предпосылка счастья. Поступая так, мы покажем миру, во что должно вылиться недовольство современной жизнью, чтобы принести благие плоды. Мне кажется, нам следует остро почувствовать свою ответственность. Верно, что мы не можем не погрузиться в нищету этого века псевдоискусства, и, боюсь, мы долго еще будем оставаться всего лишь дилетантами. Но в меру своих сил мы все и каждый в отдельности можем бороться против псевдоискусства. Например, возвращаясь к проблемам нашей профессии, если рисунок — наше слабое место, постараемся усовершенствоваться в нем и не утверждать, будто рисунок ничего не значит и будто главное — преобладающий тон. Или же, если мы плохие колористы, то давайте терпеливо учиться класть краски свободно и непринужденно (уверяю вас, этому можно выучиться), но не смеяться над теми, кто легко и привычно дает прекрасные краски. Или же, если мы невежественны в истории и нечувствительны к романтике, то не надо пытаться выдавать эти недостатки за достоинства и возводить на пьедестал уродство и нелепость. Оставим все это недостойное убожество филистерам и пессимистам, которые, естественно, стремятся принизить каждого до собственного уровня.
Короче говоря, мы, художники, по своему положению — представители художественного ремесла, которое почти вымерло в производстве товаров для рынка. Приложим же все усилия, чтобы стать, насколько возможно, хорошими мастерами художественного ремесла, и если это недоступно нам на высочайшем уровне, спустимся на ступеньку ниже, найдем доступный для нас уровень в искусствах и постараемся тогда хорошо работать и на этом уровне. Если мы вообще художники, то несомненно должны найти, что именно мы способны делать хорошо, даже если нам и не удается делать это легко. Давайте же воспитаем себя так, чтобы стать во всяком случае хорошими тружениками, и это пробудит в нас подлинное сочувствие ко всему достойному в искусстве, освободит нас из-под зависимости от творческой мощи труда всех прошлых столетий и подготовит к приятию уверенно возникающего нового коллективного искусства жизни, в котором не будет ни рабов, ни униженных, и хотя будет обязательно существовать субординация дарований, но каждый отдельный человек будет сознавать, что он принадлежит к корпорации людей, работающих согласованно, один ради всех и все ради одного, и это создаст подлинное и счастливое равенство.