С поручением — в Берлин

С поручением — в Берлин

Германия, завороженная им до самых глубин

своей души, служила своему Фюреру всеми

силами. Она сохранила ему верность до самого

конца, отдав ему столько сил, как ни один народ

никогда не отдавал в распоряжение своего вождя…

Де Голль

В конце февраля — начале марта 1945 года германская армия на Восточном Фронте находилась в тяжелейшем положении, и ситуация с каждым днем ухудшалась. Еще под Варшавой у нас начались проблемы со снабжением, не говоря уже о пополнениях — к тому же вновь прибывших, прошедших ускоренную подготовку к боевым действиям, убивали прежде, чем они успевали приноровиться к настоящей войне. Лишь старые, испытанные ветераны держались молодцами, однако это помогало мало. Русские рвались вперед с такой яростью, что даже их иногда плохо подготовленные атаки на наши позиции (в штабе говорили, что Сталин заставляет своих генералов одерживать победы специально к датам большевистских праздников) оказывались фатальными для нас. Сказывался и недостаток танков — на поле боя выводились даже антикварные варианты довоенных боевых машин, на которые без слез нельзя было смотреть. Все они, как правило, в первый же день своего участия в боевых действиях уничтожались русскими. Мы еще кое-как удерживали статичные линии обороны, наспех подготовленные тыловыми службами, но и тут дело не заходило дольше пяти — семи дней, а затем мы снова отходили назад, все ближе к Одеру. Командование клялось остановить большевиков на его берегах, однако чувствовалось — ни мы и никакая другая сила уже не властны что-либо изменить.

Моей задачей при недавно назначенном генерал-полковнике Шернере было инспектирование передней линии обороны, т. е. мне приходилось каждый день под вражеским огнем скитаться по окопам, а вечером или уже ночью делать доклад в штабе. Это было очень опасно, так как в любой момент русские могли обрушить на нас всю мощь своей рактивной артиллерии, а однажды я оказался в самом эпицентре танковой атаки, как простой солдат заменив убитого наводчика полевого противотанкового орудия. Я оказался одним из немногих, кто выжил в тот день на участке сражения, и повторил себе слова, сказанные мне одним из боевых товарищей после того, как мы, тяжело раненые, покинули окруженный Сталинград: "Судьба хранит тебя, Курт — значит, зачем-то ты ей понадобился!".

То, зачем я понадобился судьбе, я узнал вечером 26 февраля, когда явился в штаб с очередным докладом. Шернер даже не стал меня слушать — он предложил мне сесть напротив себя и долго смотрел в одну точку, подперев руками подбородок. Я не осмеливался нарушить его размышления, хотя смертельно устал и надеялся сразу после доклада отправиться спать. Наконец Шернер тяжело вздохнул и заговорил:

— Видите ли, Курт, ваши доклады имеют значение только тогда, когда решения принимаю я и только я. Знаете, какой приказ мне пришел из Берлина?

— Нет. — Я удивленно посмотрел на генерала: откуда бы мне это знать? Он усмехнулся, хотя в глазах явно стояли слезы.

— Нам приказали ни много ни мало как НАСТУПАТЬ! Решительным наступлением отбросить противника от основной линии снабжения на расстояние… А, неважно! Я не могу "отбросить" русских ни на какое расстояние вообще, потому что мне не с кем наступать. Однако мне даже советуют использовать как ударную силу вновь прибывшие танковые соединения… Курт, вы знаете, что нам прислали?

— Нет. — Снова ответил я.

— А прислали нам двадцать Pz-35t, помните таких? Модели довоенной Чехословакии, которые неведомо как не были пущены на переплавку! Да безопаснее просто встать на пути у русских в полный рост — будет гораздо больше шансов уцелеть, чем в этом антиквариате! Что скажете, Курт?

Я попытался сказать как можно более тактично, что здесь какая-то ошибка, но Шернер только покачал головой:

— Фюрер не ошибается. Я уверен, будь он в курсе реального положения вещей, он бы нашел способ остановить этих русских, как совсем недавно в Арденнах он отбросил американцев. Тогда успех помешали развить эти… — тут генерал-полковник употребил крепкое солдатское словечко — , которые паразитируют на доверии фюрера… Курт Фалькенхорст, вы готовы послужить Великой Германии еще раз, и может быть, отдать за нее жизнь?

Я кивнул:

— Я солдат. Я всю жизнь служил Райху.

— Иного от вас и не ожидал. Я доверяю вам, Курт, как никому другому из выживших в этой мясорубке. — С этими словами генерал-полковник достал из ящика стола объемный запечатанный пакет и протянул мне — Это необходимо доставить фюреру.

— Но…

— Все необходимые документы у вас будут, а отправиться вы должны уже завтра. Когда прибудете в Берлин, можете не беспокоиться — на этих бумагах стоят подписи почти всего командного состава нашей группы армий, а это чего-нибудь стоит. Проблемы могут возникнуть у вас только с ближайшим окружением фюрера — там есть люди, которые пытаются сохранить свое влияние даже ценой поражения. Но тут уж вся надежда на вашу находчивость, Курт. Не дайте никому помешать вам! Эти бумаги нужно передать лично в руки фюреру.

— Я могу узнать, что в них?

— Разумеется. Здесь — самый подробный отчет о происходившем на Восточном Фронте за последние два месяца. Я уверен, что от фюрера это утаивают, иначе мы бы давно остановили этих русских!.. У вас еще есть вопросы?

Я кивнул:

— Да, только не совсем об этом. Если у меня ничего не получится… по какой-то причине, что вы будете делать?

Шернер нахмурился и встал из-за стола. На минуту его глаза замерли на мне, точно он видел меня впервые, а затем генерал-полковник вермахта ответил:

— Что я буду делать? Я встану со своими солдатами на последнем рубеже обороны, на котором меня застанет известие о вашей неудаче, и погибну, защищая Германию!

— Значит, вы не верите в победу?

— В текущей ситуации — нет. Но фюрер найдет способ изменить положение в нашу пользу, если будет знать, что происходит на самом деле. Ступайте, Курт. Удачи вам! Завтра утром вы отправляетесь в путь.

Я крепко пожал протянутую мне Шернером руку. Неожиданно мне пришло в голову, что я никогда больше не увижу этого храброго и так наивно, по-детски, уверенного во всемогуществе фюрера человека. Но я не нашел, что сказать, и потому молча покинул генерал-полковника, захватив таинственный пакет с собою.

Не буду подробно описывать всех однотипных и легко разрешимых, но все же многочисленных трудностей, которые мне пришлось преодолеть на пути к цели. Водитель мне попался неразговорчивый, но надежный, и ни разу не подвел меня. Для сохранности я сунул драгоценный пакет под одежду, поближе к груди, чтобы даже в самой непредвиденной ситуации не потерять его.

Вражеская авиация творила опустошение в наших тылах. Если раньше основными объектами воздушных рейдов были промышленные зоны и прочие важные объекты, то теперь враг стремился сломить нашу волю к сопротивлению бомбежками мирных кварталов. Конечно, война есть война, и наша авиация бомбила английские и советские города… Но чем, в таком случае, отличаются от нас наши враги? Они заявляют, что борются с абсолютным злом в лице Германии, с "насильниками и убийцами", и в то же время обращают в груды развалин даже не имеющие ни малейшего военного значения тыловые города! Особенно зверствовали англо-американцы, которые, не будь на их стороне русских, давно бы разделили участь Польши и Франции… Говорили, что их пропаганда пошла на чудовищную ложь: фотографии наших разрушенных городов, трупы мирных немецких граждан выдавались за "преступления гитлеровцев" и "жертвы нацизма". Запад готовил нам новый Версаль, используя ударную мощь советских танковых армад. Сможет ли фюрер принять правильное решение, на которое рассчитывал мой командир?

Не смотря на все это, за линией фронта апатия и пораженчество еще не восторжествовали. Пафосного духа времен "блицкрига" не было и в помине, но и солдаты, и гражданское население были готовы защищать свои дома от приближающегося противника. Если бы не недостаток боеприпасов и тяжелого вооружения, мы бы остановили русских на линии Одера даже без помощи бронетехники. Но только отвагой войны, к сожалению, не выигрываются! Я смотрел на то, как люди спешно комают траншеи, возводят некое подобие укреплений, натягивают колючую проволоку, и мне становилось нестерпимо грустно — разве эти своевременные, но сами по себе бессмысленные меры остановят всю ту массу солдат и боевых машин, которая приближается с Востока?

Мне довелось присутствовать при расстреле американского пилота, чей самолет сбили недалеко от Зеелова. Один из ЭсЭсовцев, знавший английский язык, перевел мне последние слова пленного — что-то вроде "Наши ребята еще отомстят вам за мою смерть и за все ваши преступления!". Это был не слишком высокий, но широкоплечий светловолосый человек с серыми глазами, которого легко можно было бы принять за немца — ничего удивительного, что мужество не изменило ему. Однако — опять "за все ваши преступления"… Почему мы — всегда преступники, а они — всегда "освободители"? Разве на войне не все одинаково убивают своих врагов?

Берлин встретил меня настороженностью и какими-то серыми сумерками. Над непривычным безмолвием руин (бомбежки!) высились гордые памятники прошлого. "Сумерки Богов" — пришло мне в голову (я всегда был большим почитателем Вагнера). Столица Райха готовилась к схватке не на жизнь, а на смерть. Столица Германии и столица Национал — Социализма. Хотим мы того или нет, но отныне, как бы ни кончилась эта война, всякая идеология, основанная на национализме и общественной справедливости, будет ассоциироваться с германским народом и с Адольфом Гитлером… Я, обычно не склонный к фатализму, почему-то подумал: может быть, Судьбе угодно погубить Райх, чтобы показать, что и перед ликом смерти мы не отречемся от однажды избранной Идеи? Может быть, грядущие поколения сделают больше, чем сделали мы, если их вдохновит наш пример? "Война еще не проиграна!" — одернул я себя, и вовремя — автомобиль подъезжал к цели. Вот величественная громада Рейхстага — но мне не туда. Фюрер руководит своими войсками из надежного бункера. Я должен передать ему бумаги!

Мое появление в святая святых Германии сначала не вызвало никакого беспокойства. Не смотря на то, что ситуация была критической, такое открытое появление в рейхсканцелярии русского или американского агента казалось слишком невероятным, поэтому меня восприняли как самого обычного курьера с линии фронта. Бумаги в запечатанном конверте тоже никто не стал проверять, однако когда я уже хотел поздравить себя с успехом, офицер СС, принимавший мой рапорт, задал вопрос: кому предназначены документы? Услышав, что фюреру, да еще и в собственные руки, он попросил меня подождать и минут на двадцать оставил меня во внутреннем дворике рейхсканцелярии, у входа в систему бункеров. Появившись, он сказал, что доклада от Шернера здесь давно ждут, но придется еще немного подождать, правда — уже внутри. Я пошел за ним, и честно признаться — почти сразу перестал ориентироваться в подземных переходах, тем более, что не представлял, куда они ведут и какого они масштаба. Наконец, офицер повторно покинул меня посреди пустого коридора. Даже присесть было некуда, и я заранее достал из-под одежды пакет с бумагами, чтобы не делать этого в присутствии высокопоставленных чинов или самого фюрера.

На этот раз долго ждать не пришлось. Дверь, за которой исчез сопровождавший меня ЭсЭсовец, снова открылась, и передо мной появился незнакомый полноватый человек в полувоенной одежде. Хотя имя Мартина Бормана пару раз было мною слышано, я не представлял, кто это такой и как выглядит, и потому с недоумением смотрел, как он протянул руку с явным намерением забрать бумаги:

— Ну, где там ваш доклад? Давайте его сюда. Вам повезло, что я не был занят!

Я спокойно опустил руку, в которой держал пакет:

— У меня есть приказ: только в руки фюреру.

Надо было видеть, как изменилось лицо моего нового собеседника! Сначала там отразилось непонимания (он явно привык к беспрекословному подчинению), затем — такая злоба, что я даже не воспринял ее сперва на свой счет. Он не пытался отнять у меня бумаги, но просто наклонился ко мне так, что я почувствовал, как от него несет спиртным и хрипло проговорил:

— Я знаю, что задумали эти пораженцы с Восточного Фронта! Они все продались русским! Нужна выдержка, решимость, а они плачут, что все потеряно! Если вы немедленно не отдадите мне писанину этой бабы Шернера, я прикажу вас расстрелять за пособничество изменникам! Тут же, во дворе!

"Да ведь он пьян!" — понял я, и не зная, как повести себя в данной ситуации по отношению к явно высокопоставленному чину, повторил:

— Мне приказали передать документы только лично фюреру.

Эти слова еще больше разозлили его, он почти закричал:

— Эти предатели хотят ввести фюрера в заблуждение, хотят подорвать его здоровье, как вы не понимаете? Отдайте мне бумаги! Я вам обещаю, что если они окажутся дельными, я передам их фюреру. Ну же!

Однако моя решимость исполнить приказ генерал-полковника Шернера только окрепла: я понял, что именно о таком предупреждал меня он, когда говорил о людях, скрывающих от фюрера ситуацию. Я сделал шаг назад и на кого-то натолкнулся — позади меня стояли два солдата СС, вооруженные автоматами. Мой собеседник снова протянул руку по направлению ко мне:

— Последний раз прошу вас подчиниться, офицер! Ваша верность доказывает, что вы истинный германец, но вы должны быть верны Гитлеру, а не банде заговорщиков и большевистских агентов, пробравшихся в штабы на Восточном Фронте! И…

— Что здесь происходит?

Я обернулся на хриплый голос. Мельком я заметил, как вытянулись в струнку оба автоматчика, как мрачно потупился тот, кто требовал от меня бумаги, но мне уже не было до этого дела — мое внимание целиком было приковано к человеку, который приближался к нам от противоположного конца коридора.

Конечно, я сразу узнал его — еще по голосу, хотя фюрер был совсем не похож на того, прежнего, которого мы все помнили. Сначала мне показалось, что передо мною — старик, растерявший всю былую неукротимую энергию. Тусклые глаза смотрели как будто в никуда, поступь была неуверенной, словно фюреру стоило огромных усилий концентрировать свое внимание на нас, руки ощутимо подрагивали. Холодный ужас сковал меня, зрелище обремененного болезнями и минувшими годами человеческого тела и осознание того, что передо мною стоит вождь, которого вопреки всему боготворит Германия, поставило мой рассудок на грань паники… Но Адольф Гитлер подошел ближе — и у меня словно открылось второе зрение.

Прежде исходившая от фюрера уверенность, граничившая с бравадой, сменилась мрачной, ледяной решимостью. Он похудел, заострившийся нос и бледность придавали ему болезненный облик, но вовсе не заставляла казаться беспомощным. Было ясно, что той Силы, с помощью которой Адольф Гитлер вершил историю, в его теле все еще хватало с избытком. Да, чувствовалось, что груз, который он несет, невероятно тяжел, но спина его была по-прежнему прямой, как стержень. Военная форма идеально шла ему — трудно представить, что что-то кроме нее могло подчеркнуть выдержку и властность этого человека. Всего же удивительней показались мне его глаза.

Когда-то их называли нысыщенными голубым цветом, напоминавшим о горных озерах в солнечные дни. Когда он говорил свои знаменитые речи, когда его охватывали ярость или гнев, его глаза заволакивала грозовая синева… Теперь же в них поселилась печаль, и вместе с ней — твердость, но не прежняя, восторженная, внушавшая уверенность в победе, а иная — я видел такие глаза у пулеметчика, который вызвался в одиночку задержать русских, чтобы его товарищи успели отойти и унести раненых. Цвет глаз Гитлера в те дни я не могу описать. Одно могу сказать точно — в те часы, когда его взгляд не застилала тусклая апатия, они буквально пылали огнем. После войны я читал, что многие высокопоставленные чиновники и генералы Райха, даже знавшие фюрера много лет, не могли спорить с ним. Еще бы — когда он смотрел на них этими горящими глазами, излагая новые невероятные замыслы!

Фюрер подошел к нам и повторил:

— Что здесь происходит, Мартин? Кто этот человек? — он указал на меня.

В эту секунду меня словно кто-то подтолкнул. Прежде, чем человек, хотевший забрать у меня пакет, ответил, я сделал шаг вперед:

— Мой фюрер! Эти бумаги я должен был передать вам лично в руки.

Гитлер с интересом посмотрел на меня. На миг показалось, что его взгляд проникает в самую глубину личности, в мысли и чувства. Он протянул руку за пакетом, и я отдал ему документы. Тот, кого фюрер назвал Мартином, все-таки попытался возразить:

— Мой фюрер, это рапорт от пораженцев с Восточного Фронта! Стоит ли вам…

Но Гитлер повернулся к нему и с неожиданной силой в голосе ответил:

— Я пока еще главнокомандующий германского вермахта! И могу сам — он сделал ударение на слово "сам" — принимать решения. Если мне понадобится твой совет, я тебя позову.

Он снова повернулся ко мне и жестом пригласил меня следовать за собою. На немой вопрос Мартина он ответил:

— Если этот человек так точно исполнил приказ своего командира, он чего-то стоит. Я хочу выслушать мнение очевидца, а не наших штабных полководцев!

Мне ничего не оставалось, как последовать за фюрером. Бросив последний взгляд на Мартина, я ожидал увидеть злобу или неудовольствие на его лице — хотя бы по отношению ко мне, но увидел только бесконечную преданность и восхищение, затмевающие все другие чувства. Такое влияние мог оказывать фюрер даже на тех, кто в его отсутствие плел против него интриги! Воистину, это было за гранью способностей обычного человека.

Помещение, в которое я попал вслед за фюрером, было не слишком большим. Вся мебель состояла из большого прямоугольного стола и стульев, у стены же напротив двери располагался пустой стенд — видимо, для карт и диаграмм. Электрический свет был так ярок, что даже немного резал глаза. Видимо, здесь фюрер только принимал доклады своих военачальников.

Гитлер, казалось, совершенно забыл обо мне. Он сел во главе пустого стола и, разорвав пакет, погрузился в чтение бумаг. Я не решился сесть без разрешения, и потому остался стоять рядом с дверями. Бумаг было много, и у меня даже начали затекать ноги, но зато мне представилась возможность увидеть, как фюрер ведет себя за документами. Выражение его лица не менялось, но в то же время я легко мог понять чувства, которые он попеременно испытывал при чтении — дело тут по-прежнему во взгляде вождя, в его глазах. Какие-то неуловимые изменения в их глубине нарушали бесстрастность его усталого лица. Было ясно: фюреру не слишком нравится то, что сообщают ему Шернер и другие генералы, но в то же время никаких сюрпризов тайный пакет не преподнес. Прошло около получаса, когда Гитлер отложил, наконец, бумаги, и погрузился в раздумья, подперев подбородок кулаком. Я по-прежнему молчал, стоя на одном месте. Фюрер, по-прежнему не говоря ни слова, встал из-за стола и начал расхаживать взад-вперед возле пустого стенда. Затем он остановился, посмотрел в мою сторону — и словно только тут вспомнил о моем присутствии:

— Как вас зовут, офицер?

— Курт Фалькенхорст, в чине…

— Ладно, это уже не имеет сейчас никакого значения! — прервал меня он. Было видно, что даже разговаривая со мной, он продолжал обдумывать какую-то мысль, и это поглощало часть его внимания. — Вы хорошо знаете ситуацию на Восточном Фронте?

— При штабе Шернера я делал доклады о положении на передовой.

— Ясно. — фюрер снова принялся расхаживать, прервав разговор на какое-то время, а затем снова продолжил. — Шернер вам очень доверяет, если послал ко мне с этими бумагами…

— Я офицер вермахта. Я не мог не исполнить приказа командира.

Гитлер еще раз посмотрел на меня так, словно желал проникнуть в мои мысли. Видно было, что ему стоит больших усилий задать следующий вопрос. Но фюрер все-таки спросил:

— Значит, вы разделяете мнение генералов Восточного Фронта о безнадежности положения там? Нам не остановить русских? Ведь так вы считаете?

Я уже догадался, что в разговоре с фюрером я должен быть максимально искреннен — любую ложь этот удивительный человек немедленно бы почуял. Поэтому я сказал ему то, что в иной ситуации предпочел оставить при себе:

— Солдаты готовы защищать Германию до последней капли крови, мой фюрер. Однако недостаток боеприпасов и техники в любом случае заставляет наши части отступать, вне зависимости от того, приказано ли им отходить на новые рубежи или обороняться. В каждом бою мы теряем людей, ничего не выигрывая взамен. Пожалуй, преданность Родине — единственное, на что можно положиться в частях, сражающихся с русскими! Да и воздушные налеты на станции обеспечения делают свое дело, а противопоставить нам нечего…

Гитлер кивнул и снова спросил:

— И как вы думаете, что следует сделать, чтобы спасти Восточный Фронт?

— Я не берусь вам советовать, мой фюрер. Но если вас интересует мое мнение, то я бы отвел войска за Одер, превратив его берега в надежный оборонительный рубеж. Там будет гораздо легче сдержать натиск русских!

— Так думаете не один вы. — Гитлер снова сел за стол и жестом предложил сесть мне. Когда я подчинился, он продолжил. — Все ведь считают себя самыми умными! Фронтовые генералы стремятся к тактическим выигрышам, а штабисты — к стратегическим… Первые пишут пессимистические доклады о тяжелом положении войск, будто я сам об этом не знаю, а вторые не дают этим докладам дойти до меня, чтобы я и вправду не начал отводить войска, демонстрируя слабость Германии и уменьшая их шансы договориться с врагами за моей спиной! Ни те, ни другие не понимают того, чего хочу я, но они не понимают и друг друга, Курт, вот что ужасно! Если бы в верхах царило единство, война была бы выиграна — Наполеон победил под Монтенотто, будучи еще в худшем положении, чем мы сегодня. Но единства нет… — последние слова фюрер произнес почти шепотом, а затем почти закричал — Болваны! Германия бесконечно выше всех их дрязг! Ничтожества…

Он снова замолчал. Я немного подождал и спросил:

— Мне как можно скорее следует вернуться в штаб Шернера. Готов передать ему письменные или устные распоряжения, если они последуют.

Фюрер покачал головой (и почему тогда я не задумался, как это необычно — один на один беседовать с человеком, изменившим мир!):

— Вам незачем возвращаться. Не сегодня, так завтра Шернер будет прижат к Одеру, а потом — и отброшен за него. Узнает ли он о судьбе своего доклада — значения никакого не имеет.

— Мое место — рядом с боевыми товарищами.

— Ваше место — там, куда вас назначит командование. Вы — честный и, что немаловажно, мужественный человек, Курт. Вы останетесь при мне, будете офицером для поручений — хоть кому-то я должен доверять! Те люди, которыми меня окружил Гиммлер, только повторяют его собственные слова.

— Но неужели вы так мало доверяете…?

— А вот это уж предоставьте право решать мне, офицер. Достаточно того, что я вам приказываю. Я никому так не доверяю, как боевым офицерам. С ними, закаленными в огне, я еще отброшу этих большевиков обратно за Вислу!

При этих словах его глаза снова загорелись, он сжал кулак и повторил, глядя прямо на меня:

— Мы еще отбросим их обратно за Вислу!