VIII. НУ И ЧТО ЖЕ?

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VIII. НУ И ЧТО ЖЕ?

Нельзя судить, что нужно. Жалкий нищий

Сверх нужного имеет что-нибудь.

Когда природу ограничить нужным,

Мы до скотов спустились бы.

Шекспир, Король Лир

Дочь: Ну и что же? Ты рассказал нам о нескольких основных предпосылках и великих стохастических системах. И из-за этого мы должны представить себе мир таким, как он есть? Но…

Отец: О, нет. Я рассказал тебе еще нечто об ограничениях представления. Поэтому ты должна знать, что мир нельзя представить себе таким, как он есть. (Да и зачем выделять это маленькое слово?)

Еще я рассказал тебе нечто о самоподтверждающей силе идей: о том, что мир отчасти становится — оказывается — таким, каким его представляют.

Дочь: Значит, это эволюция? Эти постоянные перемещения и перетасовки идей, с целью согласовать их все друг с другом? Но это невозможно.

Отец: Да, конечно. Все это движется и вращается вокруг истин. «Пять плюс семь всегда будет равно двенадцати». В мире идей, числа всегда будут отличаться от величин. Вероятно, люди будут продолжать использовать числительные в качестве имен и для величин, и для чисел. И их собственные плохие привычки по-прежнему будут вводить их в заблуждение. И так далее. Хотя, конечно, ты правильно представляешь себе эволюцию. А «естественный отбор» Дарвина — это еще один пример тавтологии или предпосылки: если нечто остается верным дольше, это значит, что оно остается верным дольше чего-то другого, что остается верным не так долго.

Дочь: Да, я знаю, что ты любишь повторять это выражение. Но останутся ли истины верными навсегда? И все ли то, что ты называешь истинами — тавтологии?

Отец: Подожди немного. Здесь содержатся по крайней мере три связанных друг с другом вопроса. Так вот.

Ответ на первый вопрос — нет. Наши представления об истинах, конечно, могут меняться.

Второе, останутся ли навсегда верными, независимо от наших мнений, истины, которые блаженный Августин назвал вечными. Этого я не могу знать.

Дочь: Но можешь ли ты знать, что все они тавтологии?

Отец: Конечно, нет. Но раз уж этот вопрос возник, я не могу не иметь по поводу него своего мнения.

Дочь: Ну и что, они тавтологии?

Отец: Они что?

Дочь: Тавтологии?

Отец: Понимаешь, я думаю, что Креатура, мир разумных процессов, одновременно тавтологичен и экологичен. Я хочу сказать, что это медленно самоисцеляющаяся тавтология. Предоставленный самому себе, любой большой кусок Креатуры будет стремиться к превращению в тавтологию, то есть, к внутренней согласованности идей и процессов. Но время от времени эта согласованность рвется; тавтология разрушается, как поверхность пруда от брошенного в него камня. Затем медленно, но сразу же тавтология начинает исцеляться. И это исцеление может быть беспощадным. В ходе этого процесса могут быть истреблены целые виды.

Дочь: Но, папа, ты мог бы вывести согласованность из идеи о том, что она всегда начинает исцеляться.

Отец: Иначе говоря, тавтология не разрушается; она только выталкивается на следующий уровень абстракции, превращается в следующий логический тип. Вот как.

Дочь: Но сколько всего существует таких уровней?

Отец: А этого я не могу знать. Я не могу знать, является ли это в конечном счете тавтологией, и сколько логических уровней в ней содержится. Я нахожусь внутри нее, и поэтому не могу знать ее внешних границ — если они у нее вообще есть.

Дочь: Мрачная картина. В чем смысл всего этого?

Отец: Не в этом дело. Если бы ты была влюблена, ты бы так не спрашивала.

Дочь: Ты хочешь сказать, что дело тут в любви?

Отец: Опять не в этом. Я только сказал «не в этом», но не ответил на твой вопрос. Это вопрос для западного промышленника или инженера. Вся эта книга — о неверности этого вопроса.

Дочь: В книге ты нигде этого не говорил.

Отец: Я не говорил и о миллионе других вещей. Но я отвечу на твой вопрос. Здесь миллион — бесчисленное множество — «смыслов», как ты их называешь.

Дочь: Но это все равно, что нет смысла, папа. Как на сфере, где нет выделенной точки [Здесь непереводимая игра слов. Слово point («смысл» в предыдущей фразе) употребляется теперь в другом значении — «точка». — Прим. перев.]

Отец: Что ж! Это неплохая метафора. Может быть, многомерная сфера.

Дочь: Гм. Самоисцеляющаяся тавтология и в то же время сфера, многомерная сфера.

Дочь: Ну и что же?

Отец: Но я же говорю тебе — нет никакого «что». Миллион смыслов или ни одного.

Дочь: Зачем тогда было писать эту книгу?

Отец: А это другое дело. Эта книга, наш с тобой разговор и так далее — лишь небольшие части бOльшей вселенной. Всеобщая самоисцеляющаяся тавтология не имеет «смыслов», которые можно было бы перечислить. Но если разбить ее на маленькие части, тогда другое дело. «Цель» появляется, когда вселенную расчленяют. Это то, что Пэйли называл «планом», а Дарвин «адаптацией».

Дочь: Просто следствие расчленения? Но зачем нужно расчленение? Вся эта книга — расчленение. Зачем это?

Отец: Да, частично это расчленение, а частично синтез. И я думаю, что под достаточно большим макроскопом ни одна идея не будет ложной, ни одна цель деструктивной, ни одно расчленение обманчивым.

Дочь: Ты сказал, что мы только делаем части из любого целого.

Отец: Нет, я сказал, что части полезны, когда мы хотим описать то или иное целое.

Дочь: Значит, ты хочешь их описать? Но когда ты это сделаешь, что дальше?

***

Отец: Хорошо, давай допустим, что мы живем, как я сказал, в самоисцеляющейся тавтологии, которая более или менее часто рвется — в той или иной степени. По-видимому, именно так обстоит дело в нашей ближайшей окрестности пространства-времени. Я думаю, что некоторые разрывы в тавтологической экологической системе в каком-то смысле даже хороши для нее. Ее способность к самоисцелению, может быть, нуждается в употреблении, чтобы, как сказал Теннисон, «хороший обычай не испортил мир».

Конечно, и у смерти есть эта положительная сторона. Как бы ни был хорош человек, он ужасно мешает, если живет слишком долго. Доску, где собирается вся информация, надо вытирать, и красивые буквы на ней надо превращать в беспорядочную меловую пыль.

Дочь: Но …

Отец: И так далее. Внутри большей, более длительной экологии есть подциклы жизни и смерти. Но что сказать о смерти большей системы? Нашей биосферы? Может быть, с точки зрения небес или Шивы это не имеет значения. Но это единственная биосфера, которую мы знаем.

Дочь: Но твоя книга — ее часть.

Отец: Конечно. Я понимаю, о чем ты говоришь, и ты, конечно, права. Ни олень, ни пума не нуждаются в оправдании своего существования, и моя книга, как часть биосферы, тоже в этом не нуждается. Даже если я во всем не прав!

Дочь: Но могут ли быть неправыми олень или пума?

Отец: Любой вид может зайти в эволюционный тупик, и я думаю, что это в некотором роде ошибка, если вид участвует в собственном истреблении. Человеческий вид, как мы все знаем, теперь может истребить себя в любой момент.

Дочь: Ну и что же? Зачем ты писал эту книгу?

Отец: Отчасти и из чувства гордости, из чувства, что если мы все спускаемся к морю подобно леммингам, то среди этих леммингов должен быть хотя бы один, который наблюдает и говорит: «Так я и говорил». Верить, что я мог бы остановить этот бег к океану, было бы еще более высокомерно, чем сказать: «Так я и говорил».

Дочь: По-моему, это вздор, папа. Ты мне вовсе не кажешься единственным умным леммингом, наблюдающим, как другие идут к самоуничтожению. Это не похоже на тебя, вот. Никто не станет покупать книжку сардонического лемминга.

Отец: Ну, нет. Конечно, приятно, когда книга продается, но подозреваю, что это всегда лишь приятная неожиданность. Во всяком случае, мы говорим не об этом. (Как бы ты удивилась, узнав, как успешно на самом деле продаются книги сардонических леммингов.)

Дочь: Ну и что же?

Отец: После пятидесяти лет, посвященных продвижению этих идей, я постепенно стал понимать, что путаница в голове необязательна. Я всегда ненавидел путаницу и всегда думал, что она — необходимое условие религии. Но, кажется, это не так.

Дочь: А, так значит книга об этом?

Отец: Понимаешь, они проповедуют веру и отречение. А я стремлюсь к ясности. Ты можешь сказать, что вера и отречение необходимы для поиска ясности. Но я старался избегать такой веры, которая прикрывала бы прорехи в ясности.

Дочь: И что дальше?

Отец: Ну, были ключевые моменты. Один из них — когда я понял, что идею Фрейзера о магии поставили с ног на голову и вывернули наизнанку. Ты знаешь, принято считать, что религия выросла из магии, но я думаю, что было наоборот: магия — это выродившаяся религия.

Дочь: Но во что же ты не веришь?

Отец: Ну, например, я не верю, что первоначальной целью танца «заклинания дождя» было желание заставить «кого-то» послать дождь. Я подозреваю, что это — выродившееся и ложное понимание гораздо более глубокой религиозной потребности — утвердить свое членство в том, что можно назвать экологической тавтологией, вечными истинами жизни и природы.

У людей всегда была тенденция — почти потребность — вульгаризировать религию, превратить ее в развлечение, политику, магию или «власть».

Дочь: А телепатия? А материализация? А переживания вне тела? А спиритуализм?

Отец: Все это симптомы, неудачные попытки спастись какими-нибудь уловками от грубого материализма, который становится невыносимым. Чудо — это попытка материалиста спастись от собственного материализма.

Дочь: Но разве нет выхода? Я не понимаю.

Отец: Нет, нет. Видишь ли, магия — это всего лишь разновидность псевдонауки. И подобно прикладной науке она всегда предлагает возможность управления. Поэтому ты не избавишься от этого способа мышления с помощью последовательностей, в которые этот способ мышления уже встроен.

Дочь: Как же ты выйдешь из положения?

Отец: Вот как. Ответ грубому материализму не в чудесах, а в красоте — или, напротив, в уродстве. Небольшой отрывок из симфонии Бетховена, какая-нибудь вариация по Гольдбергу [Фортепианное произведение И.С. Баха. — Прим. перев.], какой-нибудь организм, кошка или кактус, двадцать девятый сонет или морские змеи Старого Моряка. Ты помнишь, он «благословил их, не зная», а потом Альбатрос упал с его шеи в море [См. «Поэму о старом моряке» С.Т. Колриджа (1772–1834). — Прим. перев.].

Дочь: Но ты не написал этой книги. Ты ее должен был бы написать. Книгу об Альбатросе и Симфонии.

Отец: Ну, да. Но, понимаешь, я не мог этого сделать. Вначале надо было написать эту книгу. Теперь, после всего этого обсуждения разума, тавтологии, имманентных отличий и тому подобных вещей я начинаю чувствовать себя готовым к симфониям и альбатросам …

Дочь: А что дальше?

Отец: Это невозможно. Понимаешь, нельзя отобразить красоту-и-уродство на плоский лист бумаги. Конечно, рисунок может быть прекрасен и на плоском листе бумаги, но я говорю не об этом. Вопрос в том, на какую поверхность следует отображать теорию эстетики. Если бы ты задала мне этот вопрос, то сегодня я попытался бы на него ответить. Но два года назад, когда эта книга еще не была написана, я не мог бы этого сделать.

Дочь: Хорошо. Как же ты ответил бы сегодня?

Отец: Ко всему прочему, есть еще сознание, которое я в этой книге не затронул, или затронул всего пару раз. Сознание и эстетика — два больших нетронутых вопроса.

Дочь: Но в библиотеках целые комнаты забиты книгами о этих «нетронутых» вопросах.

Отец: Нет, нет. Не затронут вот какой вопрос: на какую поверхность следует отображать «эстетику» и «сознание».

Дочь: Я не понимаю.

Отец: Я хочу сказать, что и «сознание» и «эстетика» (что бы эти слова ни означали) — это либо свойства, присущие всем разумам (в том смысле, как разум определен в этой книге), или они — побочный результат, поздние замысловатые порождения этих разумов. В любом случае, первичное определение разума должно включать в себя теории эстетики и сознания. На это первичное определение и должен отображаться следующий шаг. Терминология, относящаяся к красоте-и-уродству, и терминология, относящаяся к сознанию, должны быть выведены из идей (или отображены на идеи), изложенные в этой книге, или подобные им. Это так просто.

Дочь: Просто?

Отец: Да, просто. Я имею в виду, что просто и ясно то, что надо сделать. Я не хочу сказать, что это будет просто сделать.

Дочь: Ну, и как бы ты начал?

Отец: Il n’y a que le premier pas qui co?te. Труден только первый шаг.

Дочь: Хорошо, но все-таки скажи. С чего бы ты начал?

Отец: Должна быть какая-то причина, по которой на эти вопросы так никогда и не нашли ответа. Понимаешь, ключом к этой проблеме мог бы стать для нас исторический факт, что так много людей пыталось это сделать и никто не сумел. Ответ, вероятно, каким-то образом прячется. Должно быть, сама постановка таких вопросов всегда сбивает с толку, ведет человека к химерам. Это ложный след.

Дочь: И что?

Отец: Давай посмотрим на трюизмы «школьника», собранные в этой книге, чтобы выяснить, не скрываются ли в одном или в нескольких из них ответы на вопросы о сознании и эстетике. Я уверен, что человек, стихотворение, кастрюля… пейзаж…

Дочь: Почему бы тебе не составить список этих, как ты их называешь, трюизмов «школьника»? Тогда мы могли бы примерить к этому списку идеи «сознания» и «красоты».

Отец: Вот этот список. Во-первых, шесть критериев разума (Глава 4):

1. Он составлен из частей, которые сами не являются разумными. «Разум» состоит в определенном способе организации частей.

2. Эти части приводятся в действие событиями, происходящими во времени. Даже статичные различия во внешнем мире тоже могут порождать события, если вы движетесь по отношению к ним.

3. Сопутствующая энергия. Сам по себе стимул (являющийся различием) может не доставлять энергии, но адресат стимула обладает энергией, обычно доставляемой обменом веществ.

4. Затем причины-и-следствия образуют циклические (или более сложные) цепи.

5. Все сообщения кодируются.

6. И, наконец, самое важное — существуют логические типы.

***

Все эти утверждения довольно хорошо определены и достаточно хорошо поддерживают друг друга. Может быть, этот список избыточен, и его можно сократить, но в данный момент это неважно. Кроме этих шести вопросов, есть еще и вся остальная книга. А она посвящена разным видам того, что я назвал двойным описанием, начиная с бинокулярного зрения и кончая комбинированным эффектом «великих» стохастических процессов и комбинированным эффектом «калибровки» и «обратной связи». Можно назвать их «логикой и воображением» или «мышлением и действием».

Вот и все.

Дочь: Ну хорошо. Так с чем бы ты связал такие явления, как красота, уродство и сознание?

Отец: И не забудь — духовность. Это еще один из вопросов, не затронутых в этой книге.

Дочь: Папа, пожалуйста, не надо. Каждый раз, когда мы подходим к какому-то вопросу, ты уходишь от него. Похоже, что всегда есть еще какой-то другой вопрос. Не мог бы ты ответить на один вопрос? Только на один.

Отец: Нет, ты не понимаешь. Что говорит Каммингс [Каммингс Э.Э. — американский поэт и художник (1894–1962). — Прим. перев.]? Примерно вот что: «Чем прекраснее ответ, тем труднее следующий вопрос». Понимаешь, я не задаю каждый раз новый вопрос. Я только расширяю прежний. Духовное (что бы это ни значило) несомненно связано (как-то) с прекрасным (что бы это ни значило). И если бы мы узнали, как они связаны, может быть, мы бы поняли, что означают эти слова. Или, может быть, это никогда не понадобится. Добавляя к вопросу еще какую-то связанную с ним часть, мы всегда получаем новый ключ к тому, на что может быть похож ответ.

Дочь: Значит, теперь у нас есть шесть частей этого вопроса?

Отец: Шесть?

Дочь: Да. В начале этого разговора их было две. Теперь их шесть. Теперь есть сознание, красота и духовность, а кроме того — отношение между сознанием и красотой, отношение между красотой и духовностью и отношение между духовностью и сознанием. Всего шесть.

Отец: Нет, семь. Ты забыла про эту книгу. Все твои шесть вопросов составляют что-то вроде треугольного вопроса, и этот треугольник должен быть связан с тем, что содержится в этой книге.

Дочь: Хорошо. Продолжай, пожалуйста.

Отец: Наверное, следующую мою книгу я назову «Куда боятся войти ангелы». Все хотят, чтобы я туда поспешил. Это чудовищно — это вульгарность, редукционизм, кощунство — назови это, как хочешь — поспешить туда со слишком упрощенным вопросом. Это грех против всех трех наших новых принципов. Против эстетики, против сознания и против духовности.

Дочь: Но в чем грех?

Отец: Ах, да. Этот вопрос доказывает близкую связь между сознанием, красотой и духовностью. Сознание, бегая как собака с высунутым языком, — воплощенный цинизм — задает слишком простые вопросы и выдает вульгарный ответ. Осознать природу духовности или природу красоты — это безумие редукционизма.

Дочь: И все это связано с этой книгой?

Отец: Да. Конечно, связано. Глава 4 со списком критериев, если ее рассматривать отдельно, показалась бы, как говорят дети, «уродиной». Вульгарным ответом на сверхупрощенный вопрос. Или сверхупрощенным ответом на вульгарный вопрос. Но от вульгарности эту книгу спасает именно развернутая дискуссия по поводу «двойного описания», «структуры и процесса» и двойных стохастических систем. По крайней мере, я на это надеюсь.

Дочь: А следующая книга?

Отец: Она начнется с карты той области, куда боятся войти ангелы.

Дочь: С вульгарной карты?

Отец: Может быть. Но я не знаю, что последует за этой картой и включит ее в более широкий и трудный вопрос.