8 ноября

8 ноября

Смирение — сущность всей добродетели. Смирение невозможно культивировать, как и добродетель. Респектабельная мораль любого общества — просто приспособление к стереотипу, утверждённому социальным, экономическим, религиозным окружением, но такая мораль меняющегося приспособления — не добродетель. Склонность подчиняться, соответствовать, как и подражательная озабоченность собственной безопасностью, именуемые моралью, есть отрицание добродетели. Порядок никогда не бывает постоянным — его нужно поддерживать каждый день, как комнату приходится убирать каждый день. Порядок нужно поддерживать из момента в момент, каждый день. Этот порядок — не личное, индивидуальное приспособление к системе обусловленных откликов; нравится и не нравится, удовольствия и боли. Этот порядок—не способ бегства от скорби; понимание скорби и окончание скорби есть добродетель, которая приносит порядок. Порядок, сам по себе, — не цель; порядок в качестве цели ведёт в тупик респектабельности, которая означает деградацию и упадок. Учиться — сама суть смирения; учиться у всего и учиться у всех. Когда человек учится, в самом процессе учения нет иерархии. Авторитет отвергает этот процесс, и последователь никогда не будет учиться.

За восточными холмами было одинокое облако, пламенеющее светом заходящего солнца; никакая фантазия не может создать такое облако.

Это была форма всех форм; никакой архитектор не смог бы спроектировать такую конструкцию. Она была результатом воздействия и множества ветров, и множества солнечных дней и ночей, и множества различных давлений и напряжений. Другие облака были тёмными, без света, и в них не было глубины или высоты, но это — взрывало пространство. Холм, за которым находилось облако, казался лишённым жизни и силы; холм утратил своё обычное достоинство и чистоту линий. Это облако вобрало в себя все особенности холмов, их мощь и безмолвие. Ниже высящегося облака лежала долина, зелёная и умытая дождём; есть что-то очень красивое в этой древней долине, когда пройдёт дождь; долина становится захватывающе яркой и зелёной, зелёной всевозможных оттенков, а земля становится ещё более красной. Воздух прозрачен, и большие утёсы на холмах светятся и красным и голубым и серым и бледно-фиолетовым.

В комнате находилось несколько человек; некоторые сидели на полу, другие на стульях; была атмосфера спокойного одобрения и наслаждения. Человек играл на восьмиструнном инструменте. Он играл с закрытыми глазами, наслаждаясь, как и маленькая аудитория. Это был чистый звук, и этот звук уносил далеко и очень глубоко; каждый звук уносил ещё глубже. Качество звука, производимого этим инструментом, делало путешествие бесконечным; с того момента, как он коснулся инструмента, и пока он не остановится, только звук имел значение — а не инструмент, не этот человек и не аудитория. Он, казалось, заглушал все другие звуки, даже звуки фейерверков, которые запускали мальчики; вы слышали их шум и их треск, но они были частью этого звука, и этот звук был всем — поющими цикадами и смехом мальчиков, зовом маленькой девочки и звуком безмолвия. Он, должно быть, играл более получаса, и всё это время путешествие вдаль и вглубь продолжалось; это не было путешествие, предпринятое в воображении, на крыльях мысли или в неистовстве эмоции. Такие путешествия коротки, в них есть какой-то смысл или они доставляют удовольствие; это не имело ни смысла, ни удовольствия. Здесь был только звук, и ничего больше, ни мысли, ни чувства. Этот звук уносил за пределы времени и спокойно входил в великую безмерную пустоту, из которой нет возврата. То, что всегда возвращается, есть память, это то, что было; но здесь не было ни памяти, ни опыта. Факт не имеет тени, памяти.