Письмо шестое

Письмо шестое

Разные уловки иезуитов, чтобы уклониться от авторитета Евангелия, соборов и пап, — Некоторые выводы из их учения о вероятности. — Послабления в пользу владельцев духовных мест, священников, монахов и слуг. — История Жана из Альбы

Париж, 10 апреля 1656 г.

Милостивый Государь!

В конце предыдущего письма я сказал Вам, что добрейший отец иезуит обещал изложить, каким образом казуисты согласуют противоречия между своими мнениями и решениями пап, соборов и св. Писания. Во время моего второго посещения он действительно научил меня, вот Вам сообщение об этом.

Добрый патер начал так:

— Одним из способов, которыми мы пользуемся для согласования этих кажущихся противоречий, является истолкование какого — нибудь термина. Например, папа Григорий XIV объявил, что убийцы недостойны пользоваться правом убежища в церквах и что их должно вытаскивать из них силою. А между тем, наши двадцать четыре старца говорят (тр. 6, пр. 4, № 27), что «не все те, которые убивают изменнически, подлежат наказанию по этой булле». Это кажется вам противоречием, но согласование здесь вполне можно установить, истолковывая слово убийца, как они это делают в следующих словах: «Убийцы ведь недостойны пользоваться убежищем в церквах? Да, на основании буллы Григория XIV. Но мы под словом убийца разумеем тех, которые получают деньги за то, чтобы убить кого — нибудь изменнически. Отсюда следует, что те, которые убивают, не получая за это платы, а только в виде услуги своим друзьям, не называются убийцами». Точно так же в Евангелии сказано: «От избытка вашего давайте милостыню»[133]. А между тем, многие казуисты нашли средство разрешить от обязанности давать милостыню самых богатых людей: это опять кажется вам противоречием; но здесь легко показать согласие, объясняя слово избыток таким образом, что его почти ни у кого не оказывается. Что и сделал ученый Васкес следующим образом (Трактат о милостыне, гл. 4, № 14): «То, что светские люди откладывают с целью возвысить свое положение и положение своих родственников, не называется избытком. Поэтому едва ли когда — нибудь окажется избыток у людей светских и даже у королей».

Точно так же Диана, приведя эти самые слова Васкеса, — он ведь обыкновенно основывается на наших отцах — очень хорошо заключает: «В вопросе — обязаны ли богатые давать милостыню от своего избытка, — хотя утвердительное решение и истинно в теории, но никогда, или почти никогда не случится, чтобы оно обязывало на практике».

— Я вижу ясно, отец мой, что это следует из учения Васкеса. Но что ответить на такое возражение: по Васкесу, точно так же несомненно можно получить спасение, не давая милостыни, лишь бы было достаточно честолюбия, чтобы не оставалось избытка, как, по Евангелию, безопаснее не иметь честолюбия, чтобы иметь избыток для милостыни?

— Следует отвечать, — сказал он, — что оба эти пути ведут к спасению, по тому же самому Евангелию: один — по Евангелию в его совершенно буквальном и наиболее доступном смысле; другой — по тому же Евангелию в истолковании Васкеса. Отсюда вы видите пользу толкований.

— Но, когда термины настолько ясны, что не допускают никакого толкования, тогда мы прибегаем к приисканию благоприятных обстоятельств, как вы увидите это на следующем примере. Папы отлучали тех монахов, которые снимают свое монашеское одеяние, а наши двадцать четыре старца все — таки говорят (тр. 6, пр. 7, № 103) следующим образом: «В каких случаях монах может снять монашеское одеяние, не подвергаясь отлучению?» Васкес приводит несколько подобных случаев[134] и, между прочим, следующий: «Если монах снимает свое монашеское одеяние для того, чтобы совершить позорное дело, например, отправляясь воровать или incognito в места разврата, с тем чтобы тотчас же снова облачиться в него». Очевидно ведь, что буллы говорят не об этих случаях.

Мне прямо не верилось, и я попросил патера показать это в подлиннике; я заметил, что глава, в которой находятся эти слова, озаглавлена: Практика по учению школы Общества иезуитов: Praxis е societatis Iesu schola, и я увидел в ней следующие слова: Si habitum dimittat ut furetur occulte, vel fomicetur. И то же самое он показал и у Дианы в следующих выражениях: Ut eat incognitus ad lupanar.

— Отчего же, отец мой, они разрешили этих монахов от отлучения в подобного рода случаях?

— Неужели Вы не понимаете? — ответил он. — Разве вы не видите, какой скандал вышел бы, если бы монаха застали бы в таком положении в его монашеском одеянии? И разве Вы не слыхали, как ответили на первую буллу Contra sollicitantes[135], и каким образом наши двадцать четыре, тоже в главе из Практики школы нашего Общества, толкуют буллу Пия V Contra clericos etc[136]?

— Я не имею никакого понятия обо всем этом, — сказал я.

— Вы, стало быть, не читаете вовсе Эскобара?

— Я имею его только со вчерашнего дня, да и то мне стоило большого труда найти его. Не знаю, что такое случилось недавно, но все его ищут[137].

— То, о чем я говорил вам, находится в тр. I, прим. 8, № 102. Посмотрите это у себя дома, вы тут найдете прекрасный пример способа объяснять буллы в благоприятную сторону.

— Я действительно посмотрел его в тот же вечер, но не решаюсь привести вам указанное место — это вправду ужасная вещь.

А добрый патер продолжал так:

— Вы теперь, конечно, понимаете, как пользуются благоприятными обстоятельствами. Но иной раз решения настолько определенны, что нельзя этим способом примирить противоречия; так что тут — то вот вы могли бы думать, что они существуют. Например, трое пап постановили, что монахи, связанные особым обетом соблюдать всю жизнь строжайший пост, не разрешаются от этого обета, если даже будут посвящены в епископы. А между тем Диана говорит: «Несмотря на постановление пап, они освобождаются от обета».

— А как же он согласует это? — спросил я.

— А это при помощи самого утонченного из всех новых методов и самой глубочайшей основы учения о вероятности. Я вам объясню это. Дело в том, что, как вы видели в прошлый раз, в большинстве случаев каждое, как утвердительное, так и отрицательное мнение, имеет, согласно нашим отцам, некоторую вероятность, вполне достаточную для того, чтобы следовать ему со спокойной совестью. ЭтЬ не значит, что и «за», и «против» одновременно и в одном и том же смысле истинны, подобное — невозможно; но это значит только, что оба они одинаково вероятны и, следовательно, безопасны.

Основываясь на данном постулате, наш добрый друг Диана говорит (ч. 5, тр. 13, рубр. 39) таким образом: «Я отвечаю на решение этих трех пап, которое противоположно моему мнению, что они постановили так, склоняясь к утвердительному мнению, которое и на мой взгляд вероятно; но отсюда не следует, что отрицательное мнение не имеет также своей вероятности». И в том же трактате (рубр. 65) по другому поводу, где он опять выступает против мнения папы, он говорит так: «Что папа сказал это как глава церкви, я согласен. Но он утверждает это только в пределах сферы вероятности своего мнения». А вы видите, что рассуждать подобным образом — не значит идти против мнения пап: этого не потерпели бы в Риме, где Диана пользуется великим уважением. Он ведь не говорит, что то, что папы решили, не вероятно: но, оставляя в целости их мнение в сфере вероятности, он говорит все — таки, что и обратное мнение тоже вероятно.

— Это весьма почтительно, — сказал я.

— Да, и это гораздо тоньше сказано, чем в ответе о. Бони, когда книги его были осуждены в Риме. «Какое нам дело во Франции до цензуры в Риме, у нас есть своя»[138] [139], — сорвалось у него с пера против о. Алье, который тогда яростно преследовал его. Из этого вы видите, что то путем истолкования терминов, то приинфнием благоприятных обстоятельств, то, наконец, путем двоякой вероятности «за» и «против» всегда можно согласовать эти мнимые противоречия, которые прежде поражали вас, нисколько не нарушая решений св. Писания, соборов и пап.

— Как счастлив свет, отец мой, что имеет вас своими наставниками! Как полезны эти вероятности! Я не понимал, зачем это так хлопотали вы установить правила, согласно которым один — единственный ученый, если он имеет вес, может сделать мнение вероятным; обратное мнение также может быть таковым, и из этих «за» и «против» можно выбирать любое, даже если не считаешь его истинным, и притом настолько безопасно для совести, что духовник, отказавший в отпущении на слово этих казуистов, оказался бы в положении осужденного на вечные муки; из ваших слов я понимаю, что один казуист может по произволу создавать новые правила нравственности и располагать как ему вздумается всем, что касается руководства нравами.

— Нужно ввести некоторое ограничение в то, что вы сказали. Обратите внимание на следующее. Вот наш метод: вы можете узнать из него постепенное развитие нового мнения от самого зарождения до полной зрелости.

Сначала ученый с весом, изобретатель его, предлагает данное правило свету и бросает его, точно семя, для того чтобы оно пустило корни. В этом состоянии оно еще слабо, но со временем мало — помалу созреет. Вот почему Диана, который ввел много новых мнений, говорит в одном месте: «Я выдвигаю это мнение; но, так как оно ново, я предоставляю его времени, пусть созреет: relinquo tempori maturandamp. Так за малое время оно незаметно укрепляется, а по истечении значительного времени оно оказывается узаконенным по молчаливому одобрению церкви[140], по следующему великому правилу о. Бони: «Если мнение выставлено кем — нибудь из казуистов, и церковь не воспротивилась, это свидетельствует о ее одобрении». И в самом деле, на подобном основании он узаконивает одно из своих мнений (тр. 6, стр. 312).

— Как так, отец мой, по этому расчету выходит, что церковь одобряет все злоупотребления, которые она терпит, и все заблуждения в книгах, которых она не осуждает?

— Спорьте об этом с о. Бони, — сказал он. — Я просто рассказываю вам, а вы начинаете спорить со мной. О фактах спорить не следует. Итак, я сказал вам, что, когда таким образом, благодаря времени, мнение созрело, тогда оно совершенно вероятно и безопасно. Отсюда и происходит, что ученый Карамуэль в письме, в котором он посвящает Диане свою Основную теологию, говорит, что этот великий «Диана сделал вероятными многие мнения, которые прежде не были таковыми, quae antea non erant, и что благодаря этому теперь не грешно уже следовать им, тогда как прежде было грешно: jam non peccant, licet ante peccaverint».

— По правде говоря, отец мой, — сказал я, — у ваших отцов есть чем попользоваться. Помилуйте, двое делают совершенно одно и то же, но тот, кто не знает их учения, грешит, а тот, кто знает, не грешит! Оно, стало быть, разом и назидательно, и оправдательно? Закон Бога создавал нарушителей закона, по словам св. ап. Павла[141], а это учение делает то, что все почти становятся невинными. Умоляю вас, отец мой, наставьте меня хорошенько в нем; я не оставлю вас, пока вы не сообщите главных правил, установленных вашими казуистами.

— Увы! — сказал патер, — цашей главной целью должно бы быть: не установлять никаких иных правил, кроме правил Евангелия во всей их строгости; и по нашему образу жизни достаточно видно, что, если мы терпим некоторую распущенность в других, то скорее из снисхождения, чем с намерением. Мы вынуждены к этому. Люди до того теперь испорчены, что мы, не имея возможности привести их к себе, принуждены идти к ним сами; иначе они вовсе оставят нас, они сделают хуже, они окончательно опустятся. И вот, чтобы удержать их, наши казуисты и рассмотрели те пороки, к которым люди более всего склонны во всех жизненных ситуациях с целью, не нарушая истины, установить правила настолько легкие, что надо быть чересчур требовательным, чтобы не остаться довольным ими; ведь главная задача, которую поставило себе наше Общество для блага религии, это — не отвергать кого бы то ни было, дабы не доводить людей до отчаяния.

Итак, у нас есть правила для людей всякого рода: владельцев духовных мест, священников, монахов, дворян, слуг, богатых, торговых людей, для тех, которые запутались в своих делах, для находящихся в нужде, для женщин набожных и ненабожных, для состоящих в браке, для людей распутных. Одним словом, ничто не ускользнуло от предусмотрительности наших казуистов.

— Это значит, — сказал я, — что у вас есть правила для духовенства, дворянства и третьего сословия. Вот теперь я готов слушать их.

— Начнем с владельцев духовных мест, — сказал патер. — Вы знаете, какая теперь идет торговля духовными местами, и что, если основываться на писаниях св. Фомы и древних, в церкви оказалось бы много лиц, причастных симонии[142]. Вот почему было крайне необходимо, чтобы наши отцы своим благоразумием умерили это явление. Следующие слова Валенсии — это одно из четырех животных Эскобара — объяснят вам данный пункт. Здесь — заключение длинного рассуждения, в котором он указывает несколько выходов; лучший из них, по — моему, следующий (т. 3, стр. 2039): «Если дают благо временное за благо духовное, т. е. деньги за духовное место, и если деньги дают как цену за духовное место — это очевидная симония. Но если дают их в качестве побуждения, которое склоняет волю раздавателя духовных мест к тому, чтобы отдать его, то это не симония, даже если бы раздаватель имел в виду и ожидал денег как главной своей цели»[143]. Таннер, также член нашего Общества, говорит то же самое (т. 3, стр. 1519). хотя и признается, что «са Фома против этого, так как он учит безусловно: давать благо духовное за временное — всегда симония, если временное служит целью». Этим средством мы препятствуем бесчисленному множеству случаев симонии. Ведь кто же будет настолько зол, что, давая деньги за духовное место, откажется направить свое намерение так, чтобы давать их в качестве побуждения, склоняющего владельца духовного места уступить его, вместо того чтобы давать их в виде цены духовного места? Никого Бог не покидает настолько, чтобы и этого даже не сделать.

— Я согласен, — сказал я, — что все обладают благодатью довлеющею для совершения подобной сделки.

— Это несомненно, — ответил патер. — Вот как мы смягчили требования по отношению к владельцам духовных мест. Что касается священников, то у нас есть несколько правил, довольно благоприятных для них; вот, например, следующее правило наших двадцати четырех (тр. I, пр. II, № 96): «Может ли священник, получивший деньги, чтобы отслужить обедню, брать новые деньги за ту же обедню? Да, говорит Филиуций, если он приложит ту долю таинства, которая принадлежит ему как священнику, к тому, кто дал ему снова деньги, лишь бы он не брал столько, сколько за всю обедню, а только за часть ее, например, за треть обедни».

— Вот, отец мой, как раз один из тех случаев, где за и против очень вероятны, ибо то, что вы говорите, не может не быть таковым, при авторитете Филиуция и Эскобара. Но, оставляя это в сфере вероятности, я думаю, что можно утверждать также и противоположное и подкрепить его следующими доводами. Когда церковь разрешает бедным священникам брать деньги за обедни, так как вполне справедливо, чтобы служащий алтарю от алтаря и питался[144], то она не думает при этом, что они выманивают деньги за жертвоприношение, а еще того менее, что они могут лишать себя самих той благодати, которую они прежде всех должны здесь получить, Я прибавлю еще, что, по словам св. ап. Павла, «священники должны приносить жертву сначала за себя, а потом за народ»[145], и следовательно, им, конечно, разрешается делать и других причастными плодам жертвоприношения, но не отказываться самим добровольно от всего плода жертвоприношения и отдавать его другому за треть обедни, т. е. за четыре или пять су. Право, отец мой, если бы я имел вес, я сделал бы это мнение вероятным.

— Это было бы вам не очень трудно, — сказал патер, — потому что его вероятность очевидна. Трудность встречается там, где надо найти вероятность для мнений, прямо противоположных мнениям очевидно хорошим, и это под силу только великим людям. Отец Бони здесь особенно отличается. Просто любо — дорого посмотреть, как этот опытный казуист вникает в за и против одного и того же вопроса, тоже касающегося священников, и на все находит основания, до того он изобретателен и проницателен.

В одном месте (тр. 10, стр. 474) он говорит: «Невозможно издать закон, который обязывал бы священников служить обедню ежедневно, потому что несомненно, haud dubie, он подвергал бы их опасности служить иной раз обедню в состоянии смертного греха». И, несмотря на это, он в том же десятом трактате (стр. 411) говорит: «Священники, получившие деньги, чтобы служить обедню каждый день, обязаны служить ее каждый день», и «они не могут отговариваться тем, что не всегда они достаточно приготовлены к служению, потому что они всегда могут совершить покаянные молитвы и упражнения; а если они не исполняют этого, то это их вина, а не того, кто заказал им обедню». И, чтобы устранить самые важные затруднения, которые могли бы помешать им здесь, он в том же трактате (вопр. 32, стр. 457) так решает вопрос: «Может ли священник служить обедню в тот же день, когда он впал в смертный грех, и притом один из самых тяжких, если он наперед исповедуется? Нет, говорит Вильялобос, вследствие нечистоты своей. Но Санчес говорит: да, и без всякого греха. Я считаю последнее мнение безопасным и подлежащим исполнению на практике: et tuta et sequenda in praxis.

— Как, отец мой, этому мнению должно следовать на практике? Священник, впавший в такое беспутство, дерзнет в тот же день приблизиться к алтарю, по слову о. Бони? А не должен ли он основываться на древних законах церкви, которые отлучали от служения навсегда, или, по крайней мере, на продолжительное время, тех священников, которые совершили подобный грех, вместо того чтобы останавливаться на новых мнениях казуистов, которые допускают подобных священников к алтарю в тот же день, когда они пали?

— Совсем у вас памяти нет, — сказал патер. — Давно ли я вам говорил, что, по мнению отцов наших Селло и Регинальда, «в морали должно следовать не древним отцам, а новым казуистам».

— Это я отлично помню, — возразил я, — но ведь здесь дело идет о более важном, о законах церкви.

— Вы правы, — сказал он, — но это потому, что вы еще не знаете следующего прекрасного правила наших отцов: «Законы церкви теряют свою силу, если перестали соблюдать их: cum jam desuetudine abierunt», как говорит Филиуций (т. 2, тр. 25, № 33). Мы лучше древних видим современные нужды церкви. Если с такой строгостью отлучать священников от алтаря, вы поймете, конечно, что тогда не будет столь большого числа обеден. А между тем, большое число обеден служит к большей славе Бога и к большей пользе для души, так что дерзаю сказать вместе с нашим о. Селло (Об иерархии, стр. 611 руанского издания), что не слишком много оказалось бы священников, «когда бы не только всех мужчин и женщин, если бы это возможно было, но даже если бы бесчувственные тела и бессловесных животных, bruta animalia, обратить в священников, дабы служить обедни».

Так меня поразила эта странная фантазия, что я не мог ни слова сказать, потому патер мог продолжать следующее:

— Ну, о священниках довольно и этого, чтобы не быть чересчур пространным, перейдем к монахам. Так как самым тяжким для них является обет послушаний настоятелю, то вот выслушайте, какое облегчение доставили им наши отцы, именно Кастро Палао, член нашего Общества (Ор. тог., ч. 1, расс. 2, стр. 6): «Бесспорно, non est controversial, что монах, имеющий за себя вероятное мнение, не обязан повиноваться своему настоятелю, хотя бы мнение настоятеля и было более вероятно, ибо в таких случаях разрешается монашествующему держаться того мнения, которое ему более приятно, quae sibi gratior fuerit, как говорит Санчес. И даже если бы повеление настоятеля было справедливо, это не обязывает вас повиноваться ему: ибо справедливо оно не со всех точек зрения и не во всех отношениях, поп undequaque juste praecipit, а только вероятно; таким образом, и вы только вероятно обязаны повиноваться ему и вероятно вы разрешены от послушания: probabiliter obligatus, et probabiliter deobligatus».

— Право, отец мой, нельзя даже по достоинству оценить такой прекрасный плод двоякой вероятности.

— Да, она в большом ходу, — сказал он, — но будем кратки. Я приведу вам еще только одно место нашего знаменитого Молины в пользу монахов, изгнанных из монастыря за свои бесчинства. Наш о. Эскобар приводит его (стр. 6, пр. 7, № 111) в следующих выражениях: «Молина утверждает, что монах, изгнанный из монастыря, не обязан исправиться для того, чтобы снова возвратиться туда, и что он не связан более своим обетом послушания».

— Ну, отец мой, духовные хорошо устроились. Я вижу, ваши казуисты отнеслись к ним весьма благосклонно. Они ведь тут о самих себе хлопотали. Боюсь я, что людям других сословий будет не так хорошо. Надо бы, чтобы каждый заботился сам о себе.

— Вряд ли сами они смогли бы лучше позаботиться, — возразил мне патер. — Мы одинаково любовно относимся ко всем, начиная с высших и кончая самыми низшими. Чтобы доказать вам это, мне приходится сообщить вам теперь наши правила для слуг.

Относительно их мы обратили внимание на затруднение, в котором они находятся, если они люди с совестью, когда им приходится служить распутным господам. Ведь, если они не станут исполнять всех поручений, которые дают им, они потеряют место; а если они слушаются, у них возникают угрызения совести. Вот, чтобы облегчить их, наши двадцать четыре отца (тр. 7, пр. 4, № 223) указали те услуги, которые они могут делать со спокойной совестью. Вот некоторые из них: «относить письма и подарки; отворять двери и окна; помогать своему господину влезать в окно, держать лестницу, пока он туда взбирается, — все это позволительно и безразлично. Правда, что касается держания лестницы, нужно, чтобы им особенно пригрозили за непослушание, потому что влезать в окно — значит поступать несправедливо по отношению к хозяину дома». Видите, насколько тут все предусмотрено?

— Меньшего я и не ожидал от книги, которая составлена по двадцати четырем иезуитам, — сказал я.

— Но наш о. Бони, — сказал патер, — предоставил слугам еще один способ, который позволяет невинным образом исполнять все свои обязанности по отношению к господам: они должны обращать свое намерение не на грехи, посредниками в которых они являются, а на ту выгоду, которая получается для них при этом. Это у него прекрасно объяснено в первом издании Суммы грехов (стр. 710): «Духовники, — говорит он, — должны особенно обратить внимание на то, что нельзя давать отпущение слугам, которые исполняют безнравственные поручения, если упомянутые слуги сочувствуют грехам своих господ; обратное должно сказать, если они делают это только ради временной выгоды своей». А сделать это очень легко: ведь зачем стали бы они упорно сочувствовать грехам, от которых на их долю выпадает один только труд?

И тот же самый о. Бони установил еще следующее великое правило в пользу тех, кто не доволен своим жалованьем {Сумма, стр. 213 и 214 шестого издания): «Могут ли слуги, которые недовольны своим жалованьем, увеличить его, присваивая себе столько из хозяйского добра, сколько они считают необходимым для того, чтобы их вознаграждение соответствовало их труду?* В некоторых случаях они могут это делать, например, если они были в такой бедности, когда искали себе места, что вынуждены были согласиться на предложенные им условия, и если другие слуги того же разряда получают больше в другом месте».

— Вот как раз то место, — сказал я, — на которое ссылается Жан из Альбы.

— Какой Жан из Альбы? — сказал патер. — Что вы хотите этим сказать?

— Как, отец мой, неужели вы не помните историю, которая произошла здесь в 1647 году; где же были вы тогда?

— Я преподавал вопросы совести, — сказал он, — в одной из наших коллегий, довольно далеко от Парижа.

— То — то я вижу, отец мой, что вы не знаете этой истории; надо мне рассказать вам ее. Одна почтенная особа рассказывала ее на днях в одном обществе, где и я присутствовал. Этот Жан из Альбы служил вашим отцам в Клермонской коллегии, что на улице св. Иакова, и, будучи недоволен своим жалованьем, украл что — то для своего вознаграждения; отцы ваши, заметив это, отправили его в тюрьму, обвиняя его в домашнем воровстве; процесс этот разбирался в Шателе, если мне не изменяет память, 6 апреля 1647 года: рассказчик приводил все эти подробности, иначе ему едва ли бы поверили. На допросе бедняга признался, что он взял несколько оловянных блюд у ваших отцов, но в то же время он утверждал, что это не значит, что он украл их, приводя в свое оправдание учение о. Бони; книгу его он предъявил судьям вместе с сочинением одного из ваших отцов, под руководством которого он изучал вопросы совести и который научил его тому же самому.

Подавая свое мнение по этому поводу, г — н Монруж, один из самых уважаемых членов корпорации судей, высказал следующее: «Я полагаю, что не следует оправдывать подсудимого на основании сочинений этих отцов, которые содержат учение непозволительное, пагубное, противное всем законам естественным, божеским и человеческим, способное перевернуть вверх дном все хозяйства подобным одобрением домашнего воровства». Но что, по его мнению, «этого чересчур исполнительного ученика следует наказать кнутом перед воротами коллегии и что тот же палач должен тут же сжечь писания этих отцов о воровстве, а им следует запретить впредь преподавать это учение под страхом смертной казни».

Мнение это встретило весьма сильное одобрение, и ожидали последствий его, когда произошло что — то такое, что заставило отложить приговор по данному делу. А тем временем узник неизвестно как скрылся, и об этом деле перестали говорить; таким образом Жан из Альбы освободился и посуды своей не возвратил. Вот что рассказал нам наш рассказчик и прибавил, что мнение г — на Монружа находится в архиве Шателе, где каждый может видеть его. Рассказ этот доставил нам большое удовольствие.

— На какие пустяки вы время тратите! — сказал патер. — Что это все значит? Я говорю вам о правилах наших казуистов; я собирался сообщить вам те, которые касаются дворян, а вы меня прерываете неуместными историями.

— Я рассказал вам это только мимоходом, — сказал я, — и вместе с тем чтобы предупредить вас по этому поводу об одной важной вещи, которую, я вижу, вы упустили из виду, устанавливая ваше учение о вероятности.

— Что такое? — сказал патер. — Какое же может бит*> упущение, когда над этим трудилось столько искусных людей?

— Дело в том, — ответил я, — что вы, конечно, обезопасили тех, кто следует вашим вероятным мнениям, по отношению к Богу и совести: ведь, по вашим словам, с этой стороны нет никакой опасности, если следовать мнению ученого с весом. Вы обеспечили их также со стороны духовников: ведь вы под страхом смертного греха обязали их давать отпущение на основании вероятного мнения. Но вы не обеспечили их со стороны судей; так что, следуя ващим вероятным мнениям, они рискуют попасть под кнут или на виселицу; а ведь это — существенный недостаток.

— Вы правы, — сказал патер, — и этим вы мне доставили удовольствие. Но, знаете ли, мы не имеем над властями такой же власти, как над духовниками, которые должны сообразовыэаться с нами в вопросах совести, ибо мы для них высшая инстанция.

— Я пойимаю это, — сказал я, — но ведь если вы, с одной стороны, судьи духовников, разве, с другой стороны, вы не духовники судей? Власть ваша так обширна: обяжите их оправдывать тех преступников, которые держатся вероятного мнения, под страхом отлучения от таинств, чтобы не случилось, к великому стыду и позору учения о вероятности, что те, кого вы объявляете невинными в теории, оказываются под кнутом или на виселице на практике. Как же иначе найдете вы последователей?

— Надо подумать, — сказал он, — пренебрегать этим не следует. Я предложу упомянутый вопрос нашему отцу провинциалу. Но вы все — таки могли бы приберечь ваш совет до другого времени, а не прерывать мое изложение правил, которые мы установили в пользу дворян; я не стану сообщать их иначе, как под условием, что вы не станете мне рассказывать разных историй.

Вот вам и все на сегодня, потому что того, что он сообщил в продолжение одной беседы, хватит на несколько писем.