Глава 8 ЗАПАДНИКИ И СЛАВЯНОФИЛЫ

Поражение декабристов обострило поиски русской общественной мыслью ответа на вопрос о путях развития России. В 1830-е гг. оформились, как уже отмечалось, два противостоящих идейных направления общественной мысли – славянофильство и западничество, которые нельзя представить безотносительно друг другу. Представители обоих направлений осознавали необходимость изменения жизни России. Оценивая возникшую мировоззренческую ситуацию и сравнивая славянофильство и западничество с двуглавым орлом, у которого одно сердце, А. И. Герцен писал: «Невозможны уже были никакие иллюзии: народ остался безучастным зрителем 14 декабря. Каждый сознательный человек видел последствия полного разрыва между Россией национальной и Россией европейской. Всякая живая связь между обоими лагерями была оборвана, ее надлежало восстановить, но каким образом? В этом и состоял великий вопрос»469. Западники («Россия европейская») и славянофилы («Россия национальная») выступали в своеобразном блоке противников крепостного права, поскольку, как писал тот же А. И. Герцен, «весь российский вопрос заключался в вопросе о крепостном праве». На первом этапе существования двух направлений проблема методов борьбы с крепостным правом не стояла, а разногласия были в определении форм будущих социальных преобразований.

Термин «западники» впервые употребил Н. В. Гоголь в главе 11 «Выбранных мест из переписки с друзьями», но его распространение, как и термина «западничество», относится к середине 50-х гг. Сами западники говорили о себе как о «противниках» славянофилов, а славянофилы называли их «западным направлением», «западной партией» или «западными».

Феномен западничества как совокупности любых проявлений прозападных симпатий существовал в России еще до петровских преобразований, но именно Петр I превратил западничество в официальную политику отвержения русского прошлого как отжившего, варварского. Итогом петровских преобразований был значительный прорыв в различных областях экономики, культуры, науки, военного дела. И уже Екатерина II в своем «Наказе» подтверждала: «Россия есть европейская держава».

Однако эта стремительная вестернизация России, усилия вывести ее на европейский путь развития имели уже в XVIII в. оппозицию. К примеру, в трудах М. М. Щербатова – оппозиционера Екатерины II – была попытка идентифицировать Россию по отношению к миру и Европе. Н. М. Карамзин в «Записке о древней и новой России» заявил, что Россия не Европа, поскольку у нее свои история, религия и политические традиции. А в 30-е гг. XIX в. четко обозначилось противостояние славянофильства и западничества.

Западничество было в идейном отношении неоднородным. Его сторонников объединяло, во-первых, осуждение самодержавно-крепостнического строя России; во-вторых, борьба против теории официальной народности и ее формулы «Самодержавие. Православие. Народность»; в-третьих, стремление к европеизации всех сторон русской жизни. Вместе с тем западники 30–40-х гг. ХIХ в. значительно отличались по своей идейной ориентации, поскольку выражали интересы различных классов русского общества. К тому же они обращались к «разному» Западу: лидеры крестьянской демократии В. Белинский, А. Герцен, Н. Огарев ориентировались на революционный демократизм, а В. Боткин, К. Кавелин, Т. Грановский – на буржуазный либерализм. Поразному западники относились и к социализму. Одни, например Т. Грановский, считали его «болезнью века», другие – революционные демократы В. Белинский, А. Герцен – были социалистами, теоретиками русского общинного социализма. Как писал А. И. Герцен, «идучи из одних и тех же начал, мы приходили к разным выводам – и это не потому, чтоб мы их розно понимали, а потому, что они не всем нравились»470.

Не меньшие расхождения были и в отношении к философии. Испытав вначале сильное влияние Шеллинга и Гегеля, часть западников эволюционировала к материализму (Белинский, Герцен, Огарев), другая часть – к позитивизму (Грановский, Кавелин). Социально-политические и философско-исторические концепции западничества, при всем расхождении их у революционных демократов и буржуазных демократов, предлагали политический путь преобразования России по образцу буржуазно-демократических государств Европы.

Однако среди западников был мыслитель, чьи взгляды отличались уникальностью. Этим мыслителем-западником был «декабрист без декабря» Петр Яковлевич Чаадаев. При жизни были напечатаны его небольшая статья об архитектуре (Телескоп, 1832, № 11) и первое «Философическое письмо» (Телескоп, 1836, № 15), которое взбудоражило Россию и обессмертило имя автора. П. Я. Чаадаев родился 7 июня 1794 г., происходил из древнего дворянского рода. Его дедом был знаменитый писатель и философ XVIII в. М. М. Щербатов. Чаадаев рано лишился родителей и с трех лет воспитывался в доме тетки – княгини Щербатовой. Он получил отличное домашнее воспитание, овладел несколькими европейскими и древними языками, рано проявил интерес к философии. Его домашним учителем был профессор философии Московского университета Иоганн Теофил Буле. Увлечение философией Чаадаев закрепил в Московском университете, куда поступил в 14 лет. В университете он читает Локка, Декарта, Фихте, французских материалистов, запрещенного Радищева, его друзьями стали А. Грибоедов, будущие декабристы – И. Якушкин, Н. Тургенев, братья Муравьевы.

С юности и до гибели поэта близким другом Чаадаева был А. С. Пушкин. Чаадаеву поэт посвятил несколько стихов, в том числе знаменитое:

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

Из университета в чине лейб-прапорщика гвардейского Семеновского полка восемнадцатилетний Чаадаев ушел воевать с Наполеоном. С полком он прошел всю войну, участвовал во всех крупных сражениях, в том числе под Бородино, Кульмом, Лейпцигом, брал Париж. За боевые заслуги получил несколько орденов. Вернувшись в Москву, Чаадаев быстро продвигается по службе и в 1817 г. становится адъютантом командира гвардейского корпуса генерала И. В. Васильчикова. В 1814–1818 гг. Чаадаев – член масонской ложи «Соединенные друзья», где достиг высшей (восьмой) степени посвящения. Однако вскоре «пресек всякие сношения с масонством по собственному уверению в ничтожестве и безрассудстве оного»471.

Его будущие резкие высказывания о рабстве и плачевном состоянии России родились в кругу декабристов Союза благоденствия, а затем Северного общества, членом которых он был. Первое время декабристы возлагали свои надежды на Александра I, предполагая убедить его осуществить демократические преобразования в стране. Случай представился в 1820 г., когда с известием о возмущении солдат Семеновского полка Васильчиков послал Чаадаева в Троппау, где царь в то время находился. Его беседа с царем продолжалась более часа, но не принесла успеха. Чаадаев ушел в отставку и в 1823 г. уехал в Англию. До Кронштадта его провожали декабристы М. М. Муравьев-Апостол и Н. Н. Раевский.

В Европе (Англия, Франция, Швейцария, Германия) Чаадаев изучает философию и другие науки, знакомится с братьями Гумбольдтами, Кювье, Ламенне, Шатобриатом, Кюстином, летом 1825 г. в Карлсбаде знакомится с Шеллингом, с которым долгие годы поддерживает переписку. Тяжелым известием для него стало сообщение о трагическом поражении декабристов. В 1826 г. Чаадаев возвращается на Родину, хотя о его связях с декабристами было известно полиции. На границе в Брест-Литовске его задержали, допросили и взяли подписку о непринадлежности к противоправительственным организациям. Поселившись в захолустном Подмосковье, он приступил к чтению трудов по философии и религии (у Чаадаева была крупнейшая в Москве библиотека философской литературы), к обдумыванию причин поражения декабристов, к раздумьям о судьбах России. Тогда же он начал писать свои «Философические письма», которые, вернувшись в Москву в начале 30-х гг., пытался опубликовать, а после того, как это не удалось, стал распространять их в списках, пропагандировать в Английском клубе. А в 1836 г. в «Телескопе» ему удалось опубликовать первое из «Философических писем». Письмо это «потрясло всю мыслящую Россию» (Герцен). К его автору царь применил первый опыт «карательной медицины». Резолюция царя («Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного: это мы узнаем непременно…») инспирировала медицинское освидетельствование, после чего Николай на донесении Особой комиссии начертал: «Чаадаева продолжать считать умалишенным и как за таковым иметь медико-полицейский надзор». А еще ему было запрещено что-либо печатать. Репрессиям подвергся редактор журнала профессор Надеждин: его сослали в Усть-Сысольск; цензора – ректора Московского университета Болдырева – отстранили от должности, у Белинского, напечатавшего «Философическое письмо», произвели обыск. Самого Чаадаева, поселившегося в доме Левашовых на Ново-Бассманной, еще в течение года «освидетельствовали» фельдшер и жандарм. Так закончились внешние обстоятельства его жизни, внутренняя работа мысли продолжалась. Им еще были написаны афоризмы, десятки писем, незаконченная «Апология сумасшедшего». Скончался П. Я. Чаадаев 14 апреля 1856 г.

Мировоззрение Чаадаева имело солидные философские и естественно-научные основания и было ориентированным религиозно. «Хвала земным мудрецам, – пишет он, – но слава одному только Богу!»472. Его философские взгляды складывались на основе тщательного изучения античной философии, немецкой классики, работ Ньютона, Галилея, Кеплера. Фрагментарно они предстают в «Философических письмах» в следующем виде. Основой мира является «великое ВСЕ» (Бог), как «абсолютное единство», объективное начало двух миров – мира физического и мира духовного, т. е. «Божественный разум есть причина всего»473, и его воздействие «выливается окончательно в некое провидение, постоянное и непосредственное, простирающее свое действие на всю совокупность существ»474. Каждый из миров имеет свою структуру, свои специфические законы существования, но, поскольку у них едины начало и законы проявления, Чаадаев говорит о «параллелизме двух миров»475: первый, физический, мир имеет атомно-корпускулярную структуру, образующую физические тела, он существует в пространстве и времени; второй, духовный, мир имеет своей структурой духовные элементы – идеи. Жизнь духовного мира происходит по аналогии с миром физическим, поскольку «мировое сознание, которое соответствует мировой материи и на лоне которого протекают явления духовного порядка, подобного тому, как явления порядка физического протекают на лоне материальности… Это не что иное, как совокупность всех идей, которые живут в памяти людей»476.

Аналогичная картина параллелизма в гносеологии. Познание понимается Чаадаевым как воспроизведение каждого из миров в сознании: «Да, все отражается в сознании. Нет в природе того закона, который не повторялся бы в моем Я. Все явления физического мира воспроизводятся в мире интеллектуальном. Мысль внутри себя воспроизводит все движения природы»477. Правда, мир физический, как мир причин и следствий, и мир духовный, как мир свободных актов воли, имеют свои специфические принципы познания. Мир физический постигается средствами опытности, рассуждения и интуиции. А вот «все движения человеческого духа не что иное, как отражение непрерывного действия Бога на мир»478. «Закон духовного существа», т. е. Бога, человек сам по себе («собственными силами») узнать не может. Ему необходимо озарение, т. е. чтобы Бог как «совершенно мудрый разум» воздействовал на него. Так и происходит с отдельными избранными, которые и просвещают в дальнейшем остальных людей.

Одной из самых ярких сторон философской концепции П. Чаадаева является его философия истории, т. е. философское осмысление исторического процесса, которое дается в мистической форме. Он очень уважительно относится к истории как науке, всегда подчеркивает важность историзма и пытается исследовать все происходящее исторически.

Цель философии истории – добиваться «ясного взгляда на общий закон движения веков». История для Чаадаева – ключ к пониманию жизни народов, так как прошедшее определяет будущее.

Не создав в силу разных обстоятельств цельную, развернутую историософскую систему, Чаадаев, однако, сделал больше – открыл длящееся и поныне обсуждение проблем идентичности России. Для философа Россия в ее историческом развитии от прошлого к будущему – главная тема размышлений.

Изучение истории и современного состояния России позволяют Чаадаеву сделать вывод, что ее судьба непохожа на судьбу других народов, Россия как бы выпадает из общих исторических закономерностей: «Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий»479. Итог размышлений мыслителя, к которому он пришел в период написания «Философических писем», таков: Россия – страна отсталая, неразвитая. Первое «Философическое письмо» всецело посвящено обоснованию нелицеприятного для любого русского тезиса: «В крови у нас есть что-то такое, что отвергает всякий настоящий прогресс». Чтобы разобраться с причиной такого унизительного для большой страны состояния, Чаадаев обращается к истории России и обнаруживает, что она не имеет аналогов ни у западных, ни у восточных народов: «Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим (здесь и далее в цитатах курсив наш. – Авт.) ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось. Дивная связь человеческих идей в преемстве поколений и истории человеческого духа, приведшие его во всем остальном мире к современному его состоянию, на нас не оказали никакого действия»480. В результате такое прошлое влияет на наше настоящее: «Первые наши годы, протекшие в неподвижной дикости, не оставили никакого следа в нашем уме и нет в нас ничего лично нам присущего, на что могла бы опереться наша мысль; выделенные по странной воле судьбы из всеобщего движения человечества, не восприняли мы и традиционных идей человечества»481.

Одна из причин такого состояния России, по мнению Чаадаева, состоит в том, что она как бы выпала из ареала единого христианского мира. И хотя Россия – христианская страна, ее православие – неподлинное христианство. Это отпадение произошло еще в момент крещения Руси, когда мы приняли христианство от Византии, уже тогда отвергнутой от всемирного христианского братства. Философ ошибочно считает, что на Западе именно духовенство показало пример освобождения крестьян, что римские первосвященники первыми начали уничтожение рабства в тех областях, которые были подчинены их духовному управлению. В России же, наоборот, русский народ подвергся рабству лишь после того, как стал христианским. Отсюда Чаадаев делает вывод, что во всех бедах повинна православная церковь, уродливо аскетическая, раболепствующая перед императорской властью. Именно церковь не приняла меры против насилия одной части народа над другой. В результате, поскольку наша вера искажена и недейственна и у нас нет традиций исторического развития, мы оказались как бы на обочине истории. И если другие народы развиваются, «мы, напротив, не имеем ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, – вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа – ничего подобного у нас не было»482. Другими словами, историческое время для России как бы остановилось, мы выпали из него: «Поколения и века протекли без пользы для нас».

И это еще не все. Первым в истории русской мысли Чаадаев обратил внимание на влияние природы, географического фактора на жизнь народа. Россия занимает пятую часть территории земного шара от Берингова пролива до Одера и от 45 до 65 градуса северной широты. Философ пишет: «Есть один факт, который властно господствует над нашим многовековым историческим движением, который проходит через всю нашу историю; который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, который проявляется во все эпохи нашей общественной жизни и определяет их характер, который является в одно и то же время и существенным элементом нашего политического величия, и истинной причиной нашего умственного бессилия: это факт географический»483. Климат России настолько суров, что, говоря о нем, «можно не в шутку спросить себя, был ли он предназначен для жизни разумных существ»484. Такие тяжелые климатические условия, естественно, оказывали негативное влияние на социальные отношения. Как пишет мыслитель, «в такой среде нет места для правильного повседневного общения умов; в этой полной обособленности отдельных сознаний нет места для их логического развития, для непосредственного порыва души к возможному улучшению, нет места для сочувствия людей друг к другу, связывающего их в тесно сплоченные союзы, пред которыми неизбежно должны склониться все материальные силы»485. Тяжелые природные условия детерминируют тяжелые материальные условия жизни россиян, вызывают «слепую покорность силе вещей» – не только природных, но и социальных, что привело к доминированию материального начала над духовным, умственным, нравственным. Конечный результат для России опять-таки печален: «Насколько велико в мире наше материальное значение, настолько ничтожно все наше значение силы нравственной. Мы важнейший фактор в политике и последний из факторов жизни духовной»486.

Обратил внимание Чаадаев и на внутреннее состояние русского общества, особенно на то, что в нем нет порядка, особенно на господство случайных поступков. В частности, он пишет: «Ни у кого нет определенной сферы деятельности, нет хороших привычек, ни для чего нет правил, нет даже домашнего очага, ничего такого, что привязывает, что пробуждает наши симпатии, нашу любовь; ничего нет устойчивого, ничего постоянного; все течет, все исчезает, не оставляя следов ни во вне, ни в нас»487.

Беспорядок и хаос царят и в духовной жизни русского общества, о чем Чаадаев пишет в своих «Философических письмах» неоднократно и много. Вот одно из таких его рассуждений: «В наших головах есть нечто еще более худшее, чем легковестность. Лучшие люди, лишенные связи и последовательности, как бесплодные заблуждения парализуются в нашем мозгу… Такие растерянные существа встречаются во всех странах: у нас это общее свойство»488. Панорама духовной жизни русского общества вообще безрадостна: «…Тут беспечность жизни без опыта и предвидения, не имеющая отношения ни к чему, кроме призрачного существования личности, оторванной от своей среды, не считающейся ни с честью, ни с успехами какой-либо совокупности идей и интересов, ни даже с родовым наследием данной семьи и всеми предписаниями и перспективами, которые определяют и общественную, и частную жизнь в строе, основанном на прошлом и на тревоге за будущее»489. Оценивая эти высказывания П. Чаадаева, современный исследователь пишет: «Возможно, впервые в российской печати в этих строках было высказано чувство одиночества, не как одиночки – изгоя вне его существующей общественной жизни, но как “общества одиночества”, состоящего из существ, даже не личностей, в обществе без устойчивых связей, “без прошлого и будущего”»490.

Такое одинокое, униженное состояние русского человека – результат негативных сторон его быта. По мнению Чаадаева, русский человек пассивен, безынициативен, в нем отсутствует «свободный почин». И понятно почему: в русском отсутствует элементарная свобода. В России все рабы и печать рабства лежит на всем: на человеческих отношениях, нравах, образовании. Между крепостным и свободным гражданином в русском обществе нет большой разницы. Чаадаев пишет: «Посмотрите на свободного человека в России! Между ним и крепостным нет никакой видимой разницы. Я даже нахожу, что в покорном виде последнего есть что-то более достойное, чем в озабоченном и смутном взгляде первого». И далее: «В России все носит печать рабства, нравы, стремления, просвещения, и даже вплоть до свободы, если последняя может существовать в этой среде»491.

Чаадаев не мог не видеть, что на Западе экономическое и культурное развитие выше, чем в России, благодаря буржуазным свободам, отсутствию крепостничества. Все достижения и успехи Запада он приписывал католической церкви, считая, что ей присущи идеи гармонии и единства. Путь Запада, по мнению Чаадаева, – единственно верный для «заблудившейся» России. «…Невзирая на все незаконченное, порочное и преступное в европейском обществе, как оно сейчас сложилось, все же царство Божие в известном смысле в нем действительно осуществлено, потому что общество это содержит в себе начало бесконечного прогресса и обладает в зародыше и в элементах всем необходимым для его окончательного водворения в будущем на земле»492. Поэтому главная задача России заключается в воссоединении с другими народами, национальными культурами и с человеческим родом в целом. Необходимо повторить путь Запада, используя опыт католицизма. Католицизм интересовал Чаадаева с позиции его практической деятельности, как «начало деятельное, начало социальное», как средство, ведущее к уничтожению рабства.

Интерес Чаадаева к католицизму как политической силе был давним и устойчивым. В письме к А. С. Пушкину (сентябрь 1831) он обращает внимание на то, что Европа ищет пути и формы социальных преобразований и связывает их также с религией: «Быть может, на первых порах это будет нечто, подобное той политической религии, которую в настоящее время проповедует С. – Симон в Париже, или тому католицизму нового рода, который несколько смелых священников пытаются поставить на место прежнего, освященного временем»493. Одновременно ощущается критическое отношение русского философа ко всем этим концепциям. Так, в частности, в письме к А. И. Тургеневу (1831) он критикует взгляды Ламенне, утверждавшего, что христианство истинно потому, что является «голосом народа». В другом письме к А. И. Тургеневу (1835) Чаадаев пишет: «Моя религия не совсем совпадает с религией богословов… Если бы в те времена, когда я искал религии, я встретил в окружающей меня среде готовую, я, наверно, принял бы ее, но, не найдя таковой, я принужден был принять исповедание Фенелонов, Паскалей, Лейбницев и Бэконов. Вы, между прочим, были неправы, когда отнесли меня к истинным католикам»494.

Очевидно, что католицизм Чаадаева был далек от ортодоксального христианства, что дало основание А. И. Герцену назвать его «революционным католицизмом».

Высказав свои нелицеприятные суждения о России, философ оказался непонятым не только своими противниками, а даже друзьями, не почувствовавшими боли его за Россию. Даже Пушкин оказался «далеко не во всем согласен с ним». Но при этом, заканчивая свое письмо к Чаадаеву, он писал: «Поспорив с Вами, я должен Вам сказать, что многое в Вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, что равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но, боюсь, как бы Ваши исторические воззрения вам не повредили»495. Как известно, эти опасения подтвердились. Вначале Чаадаев пытался объясниться с критиками в неоконченной «Апологии сумасшедшего», в которой, в частности, писал: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, со склоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если хорошо понимает ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной»496. А затем он стал размышлять не о прошлом, а о будущем России, строить планы ее возрождения. Тысячелетняя история огромного народа, считал он, не может быть историей одних ошибок. У него были свои взлеты национального патриотизма и свои учения.

Философ был уверен, что у России светлое будущее. Эта уверенность покоилась на убеждении, что, поскольку у России нет, как у западных народов, обременительного прошлого, она как молодая страна имеет свободу выбора и очень быстро пройдет путь культурного и социального развития. В письме к А. И. Тургеневу философ так и написал: «…Мы пойдем вперед, и пойдем скорее других, потому что пришли позднее их, потому что мы имеем весь их опыт и весь труд веков, предшествовавших нам»497. Будущее развитие России Чаадаев не связывает с социализмом. «Земной рай», который предлагает социализм, для России, христианской страны, вряд ли возможен. По отношению к нему философ высказывает парадоксальное суждение: «Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники»498.

Россия должна пойти своим, не европейским, путем и стать в конечном итоге «страшным судом» европейской истории. «У меня есть глубокое убеждение, – писал Чаадаев, – что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, которые занимают человечество… мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великим трибуналом человеческого духа и человеческого общества»499. Как христианский философ Чаадаев призывает вместе с тем учесть опыт Европы, в которой «люди искали истину и попутно находили свободу и благоденствие». Он видел перспективу в нравственном совершенствовании, к которому христианство и призывает. Завет Чаадаева в этом смысле простой: христианство надо понимать не как моральный кодекс, превращенный в религию, а как своего рода программу социального поведения, побеждающего в человеке животное начало, возвышая его духовно-нравственное начало.

В 40-е гг. в западничестве произошли изменения. Радикальные западники (Герцен, Огарев), пришедшие к революционному демократизму, покинули Россию и, как свидетельствует И. И. Панаев, представителем московского кружка остался Николай Тимофеевич Грановский. Около него группируются все остальные. Авторитет его доходит в это время до своего апогея. Грановский делается кумиром кружка, может быть, даже сам не замечая этого. Его влияние растет как будто против его воли500. Н. Т. Грановский родился 9 марта 1813 г. в Орле в дворянской семье чиновника соляного управления. Домашнее воспитание его было бессистемным, он много читает, изучает французский и английский языки. В 1826 г. Грановского определяют в московский пансион Ф. Кистера, в котором он пробыл два года, а затем три года – в отчем доме «в совершенной пустоте и бездеятельности». И только в январе 1831 г. Грановский едет в Петербург, где поступает на службу в Департамент иностранных дел, но уже через полгода подает в отставку и начинает готовиться к поступлению в университет. В августе 1832 г. он становится студентом философско-юридического факультета Петербургского университета. Учеба в университете не принесла удовлетворения Грановскому; слишком слаб был состав преподавателей. Как вспоминает П. Н. Кудрявцев, «Грановский прошел трехгодичный университетский курс, как добрую солидную школу, в которой имел случай познакомиться со многими науками и собрать хороший запас фактических сведений разного рода, но в которой не состоял ни под каким влиянием, так что, выходя из нее, не вынес никакого решительно направления»501. Правда, за годы учебы он прочитал почти все доступные сочинения историков, начал писать стихи, интересовался современной журналистикой.

После окончания университета в 1835 г. Грановский служит секретарем 1-го отдела гидрографического департамента Морского министерства и одновременно публикуется в ряде отечественных журналов. К послеуниверситетским годам относится знакомство с А. С. Пушкиным, Я. М. Неверовым, а через него с Н. В. Станкевичем. Через год попечитель Московского учебного округа граф Г. С. Строганов предложил Грановскому продолжить образование в Берлинском университете с целью получения профессорского звания. Это предложение он с радостью принял и в середине мая 1836 г., усовершенствовав свои знания немецкого языка, начинает слушать лекции крупнейших профессоров Берлинского университета – основателя исторической школы права Ф. К. Савиньи, географа К. Риттера, историка Л. Ранке, философа К. Вердера. Последний пробудил у Грановского повышенный интерес к философии истории. У него он вскоре стал брать частные уроки философии. Еще в годы учебы в университете Грановский в 1837 г. совершил поездку в Дрезден, Прагу, Вену, где знакомится с учеными-славистами Шафариком и Палацким.

Вернувшись в Россию в 1839 г., Грановский приступил к чтению лекций по всеобщей истории в Московском университете и вскоре стал самым популярным лектором. Его лекции вызывали настолько неподдельный интерес студентов, что заставляли университетское начальство и духовенство, в частности митрополита Филарета, критиковать Грановского за вольнодумство. Известно, что и Строганов требовал от него читать лекции в «православном духе», избегая говорить о революции. Особый интерес у слушателей вызывали публичные курсы Грановского, собиравшие более 200 человек. Первый курс 1843 г. он посвятил истории Средних веков, второй (1845–1846) – сравнительной истории Франции и Англии, третий (1851) – четырем историческим персонам (Тимур, Александр Великий, Людовик IX, Фр. Бэкон).

Популярность лекций Грановского была необычайно высока. Они разделили московское общество на два лагеря. Большинство высоко оценивало эрудицию автора, прогрессивный характер его идей. А. И. Герцен написал в Петербург два больших письма «Публичные лекции г. Грановского» и «О публичных чтениях г-на Грановского». Весьма примечательно одно из его свидетельств: «“Лекции Грановского, – сказал мне Чаадаев, выходя с третьего или четвертого чтения из аудитории, битком набитой дамами и всем московским светским обществом, – имеют историческое значение”. Я совершенно с ним согласен»502. А вот Строганов критиковал Грановского именно за популярность его лекций. В свою очередь, авторы и издатели «Москвитянина» выговаривали ему за то, что он читает свои лекции «по Гегелю» и не обращается в них к России и православию. Отвечая им, Грановский в одной из лекций заявил: «Я считаю необходимым оправдаться перед вами в некоторых обвинениях на мой курс. Обвиняют, что я пристрастен к Западу; я взялся читать часть его истории, я это делаю с любовью и не вижу, почему мне должно бы читать ее с ненавистью. Запад кровавым потом выработал свою историю; плод ее нам достается почти даром, какое же право не любить ее? Если б я взялся читать нашу историю, я уверен, что и в нее принес бы ту же любовь. Далее меня обвиняют в пристрастии к каким-то системам; лучше было бы сказать, что я имею мои ученые убеждения; да, я их имею, и только во имя их я явился на этой кафедре»503.

Еще осенью 1844 г. Грановский написал свою магистерскую диссертацию «Волин, Иомсбург и Винета» посвященную одному из вопросов исторической географии и направленной против славянофилов. Защита ее состоялась 21 февраля 1845 г. Оппонентами на диспуте выступали профессора Погодин, Шевырев и Бодянский, отстаивавшие позиции официальной народности. Грановский защищался блестяще, вызвав бурю восторга у присутствующих. А. И. Герцен подробно описал это событие: «Третьего дня Грановский защищал свою диссертацию о Иомсбурге и Винете. Это было публичным и торжественным поражением славянофилов и публичной овацией Грановского… Когда кончился диспут и граф Строганов поздравил Грановского, раздались: vivat, vivat! На лестнице потом увидели как-то Грановского, и новые рукоплескания, даже перед университетом собралась толпа студентов, ожидавшая его выхода, но ее уговорили разойтись. Это день торжества Грановского да вместе с тем торжество всего университета»504.

Осенью 1849 г. Грановский защищает докторскую диссертацию «Аббат Сугерий». Значительным событием в интеллектуальной жизни Московского университета стала его речь на торжественном собрании университета 12 января 1852 г. «О современном состоянии и значении всеобщей истории», объясняющая мировоззренческую платформу ученого.

В 50-е гг. Грановский выполнял ряд поручений Министерства народного просвещения по созданию программы и учебника по всеобщей истории. В мае 1855 г. его избирают деканом историко-филологического факультета. Однако исполнять свои многочисленные научные начинания ему не удалось. 4 октября 1855 г. Грановский скончался.

Т. Н. Грановский был в прекрасных отношениях со славянофилами, особенно с братьями Киреевскими и К. С. Аксаковым, был знаком с А. С. Хомяковым. В одном из писем Я. М. Неверову он писал: «Я от всей души уважаю этих людей, несмотря на совершенную противоположность наших убеждений. В них так много святости, прямоты, веры, как я еще не видал ни в ком. Жаль только, что богатые дары природы и сведения, редкие не только в России, но и везде, – гибнут в них без всякой пользы для общества»505.

Заслуга Грановского как западника состояла не в личной полемике со славянофилами и критике их доктрин, а в разработке методологии философии истории. В определенном смысле он был одним из первых русских историков, создавших такую методологию. Прежде всего он постоянно подчеркивал влияние философии на историю, заявляя, что «теперь философия стала необходимым пособием для истории, она дала ей направление к всеобщему, усилила ее средства и обогатила ее идеями, которые из самой истории не могли скоро развиться»506. Далее он разграничивает понятия «всемирная история», «всеобщая история» и «философия истории»: первая изучает историю отдельных стран, вторая анализирует общие, существенные моменты в истории отдельных народов, а философия истории дает «направление к всеобщему», она – общее мировоззрение и методология истории как науки. Кроме философии, на историю большое влияние оказывают науки естественные, прежде всего география, антропология, а также политическая экономия и статистика.

Лекции и труды историка демонстрируют его приверженность идее органической жизни. Он убежден, что философия истории в XIX в. обогатилась рядом идей и «самая плодотворная из этих идей есть взятая из естествознания идея органической жизни… Она сообщила внутреннее единство, существенное условие всеобщей истории»507. Идея «органической жизни», вобрав в себя «шеллингианско-гегелевскую концепцию тождества бытия и мышления» (Каменский) как мировоззренческая конструкция в философии истории Грановского занимает ведущее место.

Вторая его идея – единство человеческого рода. Грановский считает, что история любого народа, независимо от степени его цивилизованности, подчинена единым законам исторического развития. Общечеловеческое имеет первенствующее значение над национальным, находящимся с ним в диалектическом единстве.

Наконец, третья его идея – неизменно аксиологическая установка в оценке исторических событий и роли исторических деятелей. Исторические события, социальные процессы, жизнь и деятельность отдельных людей сам историк в своих работах и лекциях всегда оценивал с социально-нравственных позиций.

Грановский был западником, но как патриот он неоднократно обращался к истории России в ее отношении к истории Европы. Его выводы из этого сравнения следующие. Принятие христианства Киевской Русью позволило ей войти в мировую цивилизацию. Однако геополитические и исторические обстоятельства определили иной, чем у европейских стран, путь ее цивилизационного развития, ее социальную структуру. Уже в Средние века обнаружилось это различие: на Руси не было, как в Европе, феодализма, а церковь и город имели иной уровень влияния на жизнь общества. Иным было соотношение личности и государства: на Руси государство подчиняло личность, в Европе личность была выше государства. Поэтому государство стало у нас формообразующим началом. Таким образом, Грановский утверждал единство человеческого рода в рамках единой истории, говорил о своеобразии российского цивилизационного пути и в конечном итоге вхождения России в мир общечеловеческих ценностей благодаря усвоению социально-политического и культурного опыта Европы.

В 30–40-е гг. западнической ориентации придерживались и другие русские мыслители. Это прежде всего критик и публицист, друг Белинского и Герцена Павел Васильевич Анненков (1812(1813)–1887), будораживший в течение многих лет своими публикациями «Писем из-за границы» в «Отечественных записках» (1841–1843) и «Парижских писем» в «Современнике» (1847–1848). В них он знакомил русское общество с жизнью Европы, вступившей в период революционных событий 1848 г. Интересны были его оценки Маркса, с которым он был лично знаком и состоял в переписке, а также непредвзятый анализ позиций славянофилов и западников в их полемике об исторических судьбах России в его мемуарах «Замечательное десятилетие. 1838–1848». К западникам принадлежал и Василий Петрович Боткин (1811(1812)–1869) – известный русский публицист и литературный критик. Он неоднократно бывал в Европе, был лично знаком с К. Марксом, Л. Бланом, П. Леру, слушал лекции О. Конта. В своих «Письмах об Испании», публиковавшихся в «Современнике» в 1847–1848 гг., в личной переписке со своими друзьями Белинским, Бакуниным, Анненковым он раскрывал особенности и достоинства социальной и культурной жизни европейских стран, их достижения в области культуры и политических отношений. Чрезмерность похвальных оценок привела его к разрыву отношений с Герценом. В отличие от славянофилов, Боткин признавал прогрессивность петровских преобразований, которые, по его мнению, должны в конечном итоге вывести Россию на путь прогрессивного развития.

После смерти Грановского признанного лидера у западников не оказалось: «…Он ушел, оставив после себя пустоту, которую ничто не могло наполнить. Заменить его никто не был в состоянии; председательское место осталось незанятым. Надо было совокупными силами стараться как-нибудь возместить невознаградимую потерю»508. Однако это не означало, что прозападная ориентация русской мысли прекратила свое существование. Полемика между славянофилами и западниками перешла на иной, уже не кружковый, уровень. Во второй половине XIX в. идеалы западничества своеобразно и по-новому высказывали известные деятели русской общественной мысли К. Д. Кавелин, Б. Н. Чичерин, М. Н. Катков.

Константин Дмитриевич Кавелин родился в Санкт-Петербурге 4 ноября 1818 г. в семье директора Главного педагогического института. В 1829 г. семья переезжает в Москву. Его домашними учителями были профессор К. А. Коссович и В. Г. Белинский, который, как вспоминал Кавелин, пробудил у него «отрицательное отношение ко всей окружающей действительности, социальной, религиозной и политической»509. В 1835 г. Кавелин поступает на философский факультет Московского университета, но уже в январе переводится на юридический факультет. В студенческие годы он знакомится с братьями Киреевскими и А. С. Хомяковым и под их влиянием воспринимает славянофильские идеалы.

В 1839 г. Кавелин заканчивает университет со степенью кандидата. Золотую медаль он получает за сочинение «О римском владении». В 1841 г. он сдает магистерские экзамены и приступает к работе над диссертацией, но по настоянию родителей поступает на службу в Министерство юстиции. В 1842 г. Кавелин ненадолго посещает Петербург, где возобновляет знакомство с Белинским.

24 февраля 1844 г. в Московском университете он защищает магистерскую диссертацию «Основные начала русского судоустройства и гражданского судопроизводства». В мае того же года его зачисляют адъюнктом кафедры истории русского законодательства юридического факультета Московского университета.

Тогда же началась его публицистическая деятельность в «Отечественных записках» и «Современнике», проникнутая духом антиславянофильства. Самой известной статьей этого периода была статья «Взгляд на юридический быт древней России» (Современник, 1847, № 1), вызвавшая множество положительных оценок у западников.

Весной 1848 г. Кавелин покидает университет и переезжает в Петербург, где поступает на службу в Министерство внутренних дел. В 1850 г. он получает должность начальника учебного отдела военно-учебных заведений, а с 1853 г. становится начальником отделения в Канцелярии кабинета министров и членом Комитета военно-учебных заведений. В эти годы он сближается с Ю. Ф. Самариным и братьями Милютиными, получает доступ ко двору великой княгини Елены Павловны, которая поручает ему разработать положения для крестьян в ее имении Карлово Полтавской губернии. Тогда же его приглашают преподавать русскую историю и гражданское право цесаревичу Николаю Александровичу. В 1857 г. Кавелин начинает преподавать на кафедре права в Петербургском университете и как секретарь Вольного экономического общества и один из лидеров либерального крыла русской общественной мысли активно включается в обсуждение крестьянского вопроса. Одновременно он устанавливает контакты с «Вольной русской типографией» Герцена в Лондоне и в его «Голосах из России» публикует совместно с Б. Н. Чичериным «Письмо к издателю», в котором критически оценивает российскую действительность. Широкое хождение в обществе имела составленная им «Записка об освобождении крестьян в России» (1855). Ее основные идеи освобождения крестьян с землей и за «вознаграждение владельцам» легли в основу Крестьянской реформы 1861 г. Эта «Записка» и ее обсуждение в статьях Чернышевского послужили причиной отстранения его с должности преподавателя наследника престола. В качестве компенсации ему предложили денежное вознаграждение и чин действительного статского советника, но Кавелин из идейных соображений от них отказался.

После подавления студенческих волнений осенью 1861 г. Кавелин вместе с А. Н. Пыпиным, М. М. Стасюлевичем, В. Д. Спасовичем и другими профессорами покидает университет. В 1862–1864 гг. он по предложению министра просвещения А. В. Головина изучает условия преподавания в европейских университетах. Тогда же произошел разрыв Кавелина с Герценом, поскольку тот не принял конституционных идей, изложенных Кавелиным в его брошюре «Дворянство и освобождение крестьян» (Берлин, 1862).

После возвращения из Европы Кавелин поступает на службу в Министерство финансов, а в 1878 г. получает должность профессора кафедры гражданского права в Военно-юридической академии. В последние годы жизни Кавелин много печатается в журналах «Вестник Европы» и «Русская мысль» и в ряде петербургских газет. В них, а также отдельными изданиями появляются десятки его работ, в том числе значительные: «Мысли и заметки о русской истории», «Немецкая современная психология», «Задачи психологии», «О задачах искусства», «Задачи этики». В 1859 г. Кавелин выпускает первое четырехтомное собрание своих сочинений. Скончался К. Д. Кавелин 3 мая 1885 г.; похоронен на Волковом кладбище в Петербурге рядом с И. С. Тургеневым.

К. Д. Кавелин был не только правоведом и публицистом, но и философом, одним из деятелей русского либерализма. Как философ он испытал несомненное влияние позитивизма О. Конта, но в итоге стал лишь «полупозитивистом», попытавшимся дополнить позитивизм анализом психической деятельности, которую считал реальностью, что в позитивизме отрицалось. Он критиковал как идеализм, так и материализм. Идеализм – за то, что тот пытается «построить весь мир apriori из мысли, развивающей из самой себя, по необходимому закону, все богатство и разнообразие форм бытия»510. Наиболее полно идеализм представлен в системе Гегеля, поскольку «мысль и мыслящая способность у него одно и то же, тогда как первая, очевидно, есть продукт; этот принят им за начальное основание, за исходный пункт, тогда как он лишь результат, в свою очередь подлежащий анализу, разложению»511. У материализма другая крайность: «Опираясь на огромные успехи естественных наук и всякого вообще положительного изучения, он стал искать разрешения той же задачи, на которую не ответил идеализм, во внешней стороне явлений человеческой природы…»512. И материализм, и идеализм метафизичны по своей сути, поэтому философия должна развиваться путем исследования «законов явления, доступных наблюдению и опыту», чем, собственно, и занимается позитивизм как «положительное знание». Правда, позитивизм имеет свои пределы, поскольку «его коренная ошибка состояла только в том, что он признавал за действительные реальности одни материальные явления и не придавал самостоятельного значения психическим фактам наравне с материальными»513.

Как считает Кавелин, психическую жизнь во всех ее проявлениях необходимо вводить в объем положительного знания, придавая ей статус равноправия с материальным миром. Своеобразным центром, в котором соединены материальное и психическое, является человек. Его изучение, особенно с позиций психологии, и является задачей положительной науки. «Конечно, для Кавелина очень типичен его антропоцентризм, – его интересует человек, и только человек. Он наивен в своей несколько патетической вере в психологию и, конечно, он не избег опасности “психологизма”». Однако существенно для всей философии Кавелина, считает Зеньковский, то, что он решительно признает реальностью творческое начало в личности514.

В гносеологии Кавелин исходит из утверждения, что в реальном мире сущности вещей нет. А раз так, «знания возникают из человека, существуют лишь в нем и для него»515. Непосредственного знания нет. Окружающий мир, пространство, время – это только психические явления. Поэтому познание представляется ему достижением наибольшего соответствия между психическим состоянием человека и фактической действительностью, что позволяет ему осуществлять пересоздание окружающего мира и самого себя, т. е. быть в определенном смысле их творцом.

Утверждаемое Кавелиным в «Задачах психологии» (1872) равноправие мира реального и мира идеального вызвало критику со стороны Самарина и Сеченова. Правда, каждый из них критиковал Кавелина за уступки или материализму (Самарин), или идеализму (Сеченов).

Последняя крупная теоретическая работа Кавелина «Задачи этики» (1886) продолжала разработку основных идей предыдущих его философских работ и особенно обращала внимание на проблемы свободы воли, соотношение нравственности, религии, науки. Все это он опять-таки связывает с явлениями психической жизни человека, а этика, в его представлении, «имеет предметом одни отношения поступка к действующему лицу, к его душевному строю, ощущениям, убеждениям». И «по этому своему содержанию этика имеет ближайшую связь с психологией»516.

Историософские работы Кавелина в своем большинстве решали проблему «Россия – Запад» и критиковали славянофилов прежде всего за то, что они настоящее оценивали с позиций идеализированного прошлого. Как историк и философ, он считал, что в истории есть свои закономерности. По одной из них изменения в жизни народа имеют внутренние причины и прошлое этих народов обусловливает настоящее, которое, в свою очередь, определяет будущее. Каждый этап происходит в борьбе, поскольку меняются формы жизни и старое, как правило, сопротивляется поступлению нового, выдвигая в качестве аргумента необходимость сохранения традиций. Изменения в жизни общества, историческое развитие зависят также от соотношения в нем двух находящихся в диалектическом единстве элементов – «элемента самодеятельной, свободной, творческой мысли» и «элемента необходимой, обязательной действительности, управляемой непреложными законами, независящими о нашей воли». Первый «несет ответственность» за субъективную деятельность человека, народа, нации, а другой выражает объективные закономерности истории. По мнению Кавелина, творческая активность людей, и особенно крупных исторических личностей, их «свободная творческая мысль» служат условием исторической «подвижки» в жизни народов. Конечно, в их истории могут быть периоды застоя, но исторический прогресс неизбежен. В его основе лежит стремление к достижению общего для человечества идеала. «Стремление человека к полному, всестороннему, нравственному и физическому развитию и есть движущее начало истории, главная причина изменений, реформ и переворотов»517.

Пути к достижению этого идеала у народов разные. К примеру, в Европе общественное развитие «делалось снизу», а в России – «сверху», что определяется особенностями их исторического развития и ментальности их народов. Главное различие русского и европейских народов, по Кавелину, состоит в том, что у русского народа отсутствует начало личности, а у европейских оно хорошо развито. Поэтому и конечные результаты их исторического развития различны: русскому народу необходимо создавать личность, а европейским предстоит развить историческую личность в личность человеческую. Об этом в «Кратком взгляде на русскую историю» Кавелин написал так: «Наше движение историческое – совершенно обратное европейским. Последнее началось с блистательного развития индивидуального начала, которое более и более вставлялось, вдвигалось в условия государственного быта; у нас история началась с совершенного отсутствия личного начала, которое мало-помалу пробудилось и под влияние европейской цивилизации начало развиваться. Конечно, должно наступить, рано или поздно, время, когда оба развития пересекутся в одной точке и тем выровняются»518.

Фактографически это движение Кавелин представляет так: Начало «европеизации» России, т. е. образование «личностного начала», было положено Петром I, после чего Россия стала «постепенно совлекать с себя полуазиатские, патриархальные формы, заменяя их исподволь правовыми, юридическими». Из крепостной зависимости вышли сначала дворяне, затем купцы и горожане, а в XIX в. «признано было правомерное существование крестьян, не состоявших под крепостным правом частных владельцев. Положения 19 февраля отменили, и это последний вид крепостной зависимости»519. А далее, как считал Кавелин, сохранение общинного земледелия с превращением крестьян в фермеров-арендаторов общинных земель окажется панацеей от господства землевладельцев-капиталистов и приведет в конечном итоге к «народной монархии» с широким народным представительством в рамках земского самоуправления. Но политические реформы, изменения социальной жизни русского общества окажутся действенными, считает Кавелин, только при условии укоренения в народных массах идей законности, справедливости и достойного существования для всех и каждого.

Западничество во второй половине XIX в. имело несколько оттенков. Приверженцем конституционного либерализма был Б. Н. Чичерин, с 1888 г. к охранительному консерватизму обратился недавний народник Л. А. Тихомиров (1852–1923).

Своеобразную трансформацию от либерализма к консерватизму в пореформенный период русской истории претерпел известный философ и публицист Михаил Никифорович Катков. М. Н. Катков родился 1 ноября 1818 г. в с. Знаменском Подольского уезда Московской губернии в семье бедного чиновника. После смерти отца он учился в Преображенском сиротском училище, а затем в Первой Московской гимназии и пансионе университетского профессора М. Г. Павлова. В 1834 г. Катков поступил на словесное отделение Московского университета, который через четыре года окончил со степенью кандидата. На становление его взглядов большое влияние оказали лекции профессора Н. И. Надеждина, а также близкое знакомство с Н. В. Станкевичем и членами его кружка В. Г. Белинским и М. А. Бакуниным.

Сдав магистерские экзамены в 1839 г., он приступил к написанию диссертации «Об элементах и формах славяно-русского языка», которую защитил лишь в 1845 г. В эти же годы он сотрудничает в «Московском наблюдателе» (1838–1839) и «Отечественных записках» (1839–1840), публикуя в них переводы и литературную критику.

Осознав недостаточность своей философской подготовки, Катков уезжает в Берлин, где в течение трех семестров слушает лекции Шеллинга, близко знакомится с ним и часто беседует. Вернувшись в Россию, он становится домашним учителем в семействе Римских-Корсаковых и князей Голицыных, увлеченно занимается филологией и античной философией совместно с профессором древней истории М. П. Леонтьевым. С 1845 по 1850 г. Катков исполняет должность адъюнкта кафедры философии Московского университета. Тогда же результат его увлечения античной философией вылился в интересную статью о древнегреческих мыслителях в «Пропилеях», а затем в ее отдельное издание в виде монографии «Очерки древнейшего периода греческой философии» (1851). Преподавательская деятельность Каткова прекратилась в 1850 г., когда Николай II запретил преподавание философии в российских университетах. Правда, в 1856 г. ученый совет Московского университета утвердил его в звании экстраординарного профессора кафедры истории русской и всемирной литературы, но Катков от этой должности отказался, посвятив себя политической публицистике до конца своей жизни в 1887 г.

Как западника его привлекало государственное устройство Англии, интересующей его «историческим духом своих учреждений, в которых все выросло естественным путем и нет ничего по шаблону сделанного» (Моск. ведомости, 1880, № 66). Россия, считает Катков, должна учиться у Англии умению осуществлять социальные и политические преобразования, не прибегая к крайним мерам, но при этом сохраняя свои исторические традиции.

Политическим кредо руководимого им «Русского вестника» стал консерватизм и умеренность во всем, в том числе и в политике. Поэтому в начале 60-х гг., введя термин «нигилизм», Катков резко выступил против «Современника» и его руководителя Н. Г. Чернышевского. Критикуя увлечение молодежи идеями радикализма и нигилизма, он, однако, предостерегал правительство от принятия репрессивных мер в отношении этих идей, поскольку тогда они, гонимые, приобретут еще большую привлекательность. Правительство в противовес им должно выдвинуть некую созидательную, объединяющую всех идею, которой, по его мнению, может стать идея патриотизма. Ею он воспользовался в своих выступлениях против Польского восстания 1863 г.

Постепенно патриотизм Каткова становится промонархическим и «охранительным». Защищая в своих статьях самодержавие, он высоко оценивает и роль православия, которое самодержавие своей деятельностью укрепляет идейно и морально. Одновременно, как идеолог самодержавия, он был резким критиком его реалий и недостатков, что порой приводило к затяжным конфликтам с правительством и цензурой. По воспоминаниям В. С. Соловьева, Катков «был увлечен политической страстью до ослепления и под конец потерял духовное равновесие. Но корыстным и дурным человеком он не был никогда»520.

На противоположных и крайних позициях стояли русские западники-социалисты – представители революционной демократии и народничества.

* * *

Славянофилам принадлежит приоритет в постановке целого ряда историко-философских, религиозно-нравственных, эстетических и социально-культурных проблем, базирующихся на необходимости поиска самостоятельного пути и своих особых задач русской мысли.

Оригинальность славянофильских концепций была предметом споров различных интеллектуальных направлений в обществе и оказывала существенное влияние на формирование воззрений многих русских мыслителей. Изучение всего комплекса вопросов, решаемых ранними славянофилами, выводит нас на самые актуальные проблемы интеллектуальной истории Отечества.

Наряду с осознанием путей и задач русской мысли в славянофильском наследии можно обнаружить некоторые элементы и идеи, относящиеся уже к практическому освоению этих задач, которые глубоко затрагивают и православную религиозность, и философскую проблематику. Наиболее крупным вкладом такого рода являются: 1) богословие соборности и 2) концепция человека. Первое учение, принадлежащее корифею славянофильства А. С. Хомякову, содержало в себе едва ли не все существенные черты будущей метафизики всеединства, которую выработали другие, более поздние русские мыслители. Второе, разработанное наиболее полно в трудах другого выдающегося представителя славянофильства, действительно христианского философа, по мнению Зеньковского, – И. В. Киреевского, предвосхитило многие идеи современной философской антропологии.

Концепции славянофильского учения определялись спецификой русских культурных интеллектуальных направлений в обществе. Система воззрений ранних славянофилов выступала как форма синтетического знания, духовная основа которого – православная вера. Их учению принадлежит разработка принципа органического истолкования явлений духовной культуры способом синтеза двух различных и, в сущности, несовместимых источников – ранней патристики и идей западного романтизма и западной натурфилософии. На основе этого принципа славянофилы разрабатывали проблемы сущности и содержания российской культуры, ее социального значения, а также идеал общественного устройства. Этот идеал, основанный на добровольном духовном единении людей и выразившийся в соборности, был назван славянофилами общинностью. При этом народ и нация рассматривались в качестве примера истинной общины, коллективной личности, а за наиболее чистое осуществление этого общинного типа устроения признавалась Русская православная церковь. Славянофильский тезис о самобытности и самоценности русской истории, о наличии в ней своего особого смысла и содержания находил свое обоснование и в трактовке национального идеала личности.

На возникновение славянофильства несомненно повлияло изменение социально-политической обстановки в России после поражения декабристов, возрождение идеи полновластия царя, отказ от сотрудничества самодержавия и общества.

Впервые с допетровских времен правительство Николая I стремилось открыто опереться на силы традиционализма, на народную поддержку самодержавия. Идеалу либеральной политики начала прошлого царствования был противопоставлен попечительный и охранительный идеал надзора власти за общественными силами и заботы царя о народе. Император сосредоточил свое внимание на укрепление порядка внутри страны. В основу просвещения был положен принцип охранительной идеологии, сформулированный С. С. Уваровым, – «Православие. Самодержавие. Народность». Тем самым основой незыблемости самодержавия открыто провозглашался традиционализм. Политика правительства выбирала для своей опоры только те народные традиции, которые способствовали упрочению самодержавия.

В этих условиях происходила активизация русской общественной мысли, связанная с острой необходимостью решения назревших социально-экономических и политических проблем. В центре внимания находились такие вопросы, как характер и формы земельной собственности. В области социальной важное место занимали дебаты об изменениях в сословной структуре общества, месте дворянских и других слоев населения в преобразующемся обществе, выборности общественных учреждений и избирательном цензе. Область политическая характеризовалась конституционными проектами – робким посягательством на ограничение самодержавной власти, стремлением части общества к децентрализации и самоуправлению в губерниях. К концу десятилетия интеллигенция уже ощутила потребность понять, что есть Россия. «Нам необходима философия, – выразил эту потребность И. В. Киреевский в 1831 г., – все развитие нашего ума требует ее»521. Речь шла о философии в России: «Чужие мысли полезны только для развития собственных. Философия немецкая вкорениться в нас не может. Наша философия должна развиваться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного быта»522. В интеллектуальной обстановке 1830– 1840-х гг. определенное значение приобретают многочисленные тесные кружки и салоны, в которых была сконцентрирована вся умственная жизнь, где кипели жаркие споры, возникали новые, рожденные интенсивной в то время деятельностью самосознания идеи. Из наиболее известных объединений того времени был кружок Н. В. Станкевича и салон А. П. Елагиной. Именно в них и проходил спор-диалог между славянофилами и западниками. Славянофилы и западники развивались в процессе отталкивания и критики друг друга, но существовали в единстве. Названия направлений сложились в ходе полемики между ними и не сразу были приняты противоборствующими сторонами. Какое-то время в обращении находились другие термины: «европеисты», «восточники», «славяне», «москвичи». Особенно трудно утверждался термин «славянофилы», который отнюдь был не нов, еще в начале столетия им пользовались в борьбе против А. С.

Шишкова и его сторонников приверженцы карамзинской школы. Впоследствии этот термин был возрожден западниками и обращен ими против своих идейных противников. В конце концов он все же получил распространение, приобрел права гражданства и не отвергался уже теми, кого при этом имели в виду. «Я со своей стороны готов принять это название…» – писал один из лидеров славянофильства А. С. Хомяков523.

Как оформилось славянофильское движение? В 1839 г. на встречах близких людей в московских салонах Елагиных, Свербеева, Кошелева А. С. Хомяков предложил для обсуждения свою статью «О старом и новом». В ней автор указывал на наличие двух точек зрения на прошлое Руси. Первая утверждала, что прошлое России ничтожно и только западная цивилизация поможет ей возродиться. Вторая, наоборот, доказывала высокий потенциал русской духовности и соответственно отрицала все западное. Вскоре в салонах обсуждали другое литературнопублицистическое произведение – рукописное эссе И. В. Киреевского «В ответ Хомякову», переводящее спор с социальнопсихологического уровня на теоретический. Главная мысль И. В. Киреевского была противоположна хомяковской: обе точки зрения имеют право на существование, «они должны получить направление, чтобы действовать благодетельно»524. В этом же (1839) году К. С. Аксаков усилил славянофильские позиции статьей «Об основных началах русской истории». Вскоре к кружку славянофилов примкнул и Ю. Ф. Самарин.

Как целостное идейно-философское течение и общественное движение славянофильство прошло четыре периода своего развития525.

Первый период (1838–1848) – период оформления течения, интенсивной деятельности «ранних славянофилов – А. С. Хомякова, И. В. и П. В. Киреевских, Ю. Ф. Самарина, К. С. и И. С. Аксаковых, И. А. Кошелева, печатавших в это время свои работы в журнале «Москвитянин», хотя он и выражал в основном идеи официальной народности. Тогда же произошел разрыв между В. Г. Белинским и И. С. Аксаковым, а затем – между Т. Н. Грановским, А. И. Герценом и П. В. Киреевским, А. С. Хомяковым, Ю. Ф. Самариным.

Второй период (1848–1855) – период острой оппозиции славянофилов николаевскому режиму. В свою очередь, власти как только могли притесняли славянофилов. Московский генералгубернатор граф А. А. Закревский называл их «красными» и «коммунистами». Жандармы вели за ними постоянное наблюдение, составляя списки лиц, общавшихся со славянофилами. Результаты карательной политики по отношению к славянофилам вылились в следующее:

– И. В. Киреевскому было отказано занять кафедру философского факультета Московского университета;

– ввиду статьи И. В. Киреевского «О характере просвещения Европы и его отношение к просвещению России» был запрещен «Московский сборник»;

– был запрещен к изданию сборник русских песен, собранных П. В. Киреевским;

– в 1849 за рукопись «Письма из Риги» арестован и заключен в Петропавловскую крепость Ю. Ф. Самарин;

– в 1850 г. снята со сцены драма К. С. Аксакова «Освобождение Москвы» и задержана публикация его диссертации «Ломоносов в истории русской литературы и русского языка».

Третий период (1855–1861) – период участия славянофилов (Хомякова, Самарина, Кошелева, Черкасского) в подготовке крестьянской реформы.

В «Записке о внутреннем состоянии России» (1855), адресованной Александру II, К. С. Аксаков требовал отмены крепостного права, свободы совести, отмены цензуры и отказ от преследования раскольников. В 1856 г. начал выходить журнал славянофилов «Русская беседа». В этот период ушли из жизни идеологи славянофильства: в 1856 г. – братья Киреевские, в 1860 г. – А. С. Хомяков и К. С. Аксаков. И славянофильство практически прекратило свое существование. «Главная причина того, что славянофильство, а вместе с ним и его антипод – западничество – утратили свои позиции, – указывает А. Д. Сухов, – заключается в резком изменении социальной обстановки. К 1861 г. вопрос о будущем России, являющийся камнем преткновения для западников и славянофилов, был решен практически: страна вступила на путь капиталистического развития и на нее распространяла свое влияние капиталистическая формация. Споры, столь занимавшие западников и славянофилов, отошли в прошлое, зато появились иные проблемы. Оба направления исчерпали себя»526.

Четвертый период (1861–1875). Из первых славянофилов в этот период активно выступал лишь Ю. Ф. Самарин. Споры о роли православия в жизни общества, о решении польского вопроса развели позиции славянофилов, и как течение славянофильство окончательно перестало существовать, «но как направление русского идеализма, которое разрабатывало идеи совершенствования человека и общества в контексте православных ценностей, славянофильство дало импульс многим последователям»527.

Славянофильство не было однородным; в него входили как идеологи «официальной народности» (А. Шишков, М. Погодин и др.), так и прогрессивно ориентированные деятели (А. Хомяков, И. Киреевский, Ю. Самарин и др.). Несмотря на значительные расхождения по целому ряду вопросов, славянофилы сходились в главном: 1) православная религия – важнейшее условие исторического развития России; 2) Запад заканчивает свое историческое развитие и, следовательно, теряет роль лидера общечеловеческого прогресса; 3) Россия должна прийти на смену Западу и встать во главе человечества.

Критика западноевропейской цивилизации не была для славянофилов самоцелью. Они признавали за Западом заслуги в развитии науки, философии, культуры. Многие из них неоднократно бывали в европейских странах, слушали лекции Гегеля и Шеллинга в Берлинском университете, А. Хомяков и И. Киреевский в 1823–1825 гг. входили в московское философское Общество любомудров, ориентированное на философию Шеллинга.

По своим философским взглядам славянофилы были сторонниками христианской философии: они стремились обосновать новые начала философии, примат веры над разумом, считали, что западная философия находится в кризисе. И. Киреевский писал: «Западная философия теперь находится в том положении, что ни далее идти по своему отвлеченно-рационалистическому пути она уже не может, ибо сознала односторонность отвлеченной рациональности; ни проложить себе новую дорогу не в состоянии, ибо вся сила ее заключалась в развитии именно этой отвлеченной рациональности»528.

Славянофилы не принимали рационалистическую философию Запада, противопоставляя ей православно-христианскую философию святых Отцов Церкви, поскольку она возвышает «разум от рассудочного механизма к высшему нравственному свободному умозрению»529. В известной статье «О необходимости и возможности новых начал для философии» И. Киреевский заявлял, что «характер господствующей философии» должен зависеть от «характера господствующей веры»530.

Признанным идейным руководителем, или, по выражению А. Герцена, «Ильей Муромцем славянофильства», был Алексей Степанович Хомяков. Разнообразие его способностей и талантов было поразительным. Он был оригинальным мыслителем, возможно, первым в России, кто создавал философскую систему на уровне мировой мысли. А. С. Хомяков родился 1 мая 1804 г. в Москве на Ордынке, а детство провел в родовом имении Богучарово Тульской губернии.

В семье, принадлежащей старинному дворянскому роду, сохранились предания «лет за двести в глубь старины». Одно из них – о том, как крестьяне на мирском сходе выбрали прадеда Алексея Степановича владельцем богатых тульских земель взамен умершего бездетного К. И. Хомякова.

В Богучарове хозяйство вела его мать – Мария Алексеевна, поскольку отец, Степан Александрович, был человеком добрым, европейски образованным, но безвольным. Будучи страстным игроком, он однажды проиграл в Английском клубе, одним из основателей которого являлся, миллион рублей. И только редкая настойчивость и смекалка матери смогли спасти семью от разорения. Она же научила сына с ранних лет «всем сердцем участвовать в молитве о единении церквей», дала ему блестящее домашнее воспитание.

Он великолепно знал французский, английский, немецкий языки. В 14 лет Хомяков в подлиннике читал «Германию» Тацита, оды Горация, отрывки Виргилия, одновременно изучал греческий язык. В 1814–1815 гг., когда семья жила в Петербурге, его учителем словесности был друг А. С. Грибоедова А. А. Жандр. Завершил домашнее образование А. С. Хомяков в 1817 г. под руководством профессора университета А. Г. Глаголева.

В юности Хомяков был человеком пылким, устремленным к подвигу: под впечатлением борьбы с Наполеоном он собирался «бунтовать славян» против него, в семнадцать лет убегал из дома, чтобы помочь «эллинам» в их борьбе с турками.

В 1821 г. А. С. Хомяков успешно сдал в Московском университете экзамены на степень кандидата математических наук. Глубокими познаниями он отличался также в области истории и литературы. Еще в детстве он познакомился с братьями Алексеем и Дмитрием Веневитиновыми, а позже – и с князем В. Ф. Одоевским, который выступил организатором философского кружка любомудров. А. С. Хомяков идейно примыкал к кружку, но не был его членом. У любомудров его привлекала идея, высказанная В. Ф.

Одоевским, что культура Запада исчерпала себя и «ХIХ век принадлежит России». Позже с Одоевским, придерживавшимся западнической ориентации, Хомяков идейно разошелся, но дружеские отношения сохранил.

А. С. Хомяков был знаком со многими декабристами, печатался в их «Полярной звезде», а когда бывал в Петербурге, присутствовал на собраниях у Рылеева, но однозначно, зная о готовящемся восстании, не поддерживал его. В частности, говоря о военных, которые должны были осуществить это восстание, он задавался вопросом: «Где же будет правда, если эти люди, в противоположность своему назначению, начнут распоряжаться народом по своему произволу»531. Он не скрывал своего негативного отношения к идеологии декабризма, доказывая своим друзьям-декабристам, что они желают заменить самодержавие «тиранией меньшинства»532. Поскольку с 1822 г. А. С. Хомяков начал военную службу в Астраханском кирасирском полку, а с весны 1823 г. – в лейб-гвардии конном полку в Петербурге и не желал принимать участия в реализации планов декабристов, он подал в отставку. На полтора года Хомяков уехал в Париж, где занимался живописью и литературой. Именно в Париже им была написана трагедия «Ермак». В сентябре 1826 г. она была прочитана автором на вечере у Веневитиновых. На этом же вечере присутствовал А. С. Пушкин, который читал свою драму «Борис Годунов». В 1829 г. «Ермак» был поставлен на сцене Большого театра и принес Хомякову литературную известность.

Возвращался на родину Хомяков через Италию, где также брал уроки живописи. Вернувшись из-за границы, он некоторое время жил в Петербурге; там вновь сблизился с В. Ф. Одоевским, с которым вместе переводил Шиллера.

Когда началась воина с Турцией, А. С. Хомяков вновь вступил на военную службу и в звании штаб-ротмистра Белорусского гусарского полка с боями дошел до Дуная, участвовал в осаде крепости Шумла. За храбрость был награжден орденами Анны в петлице, Анны с бантом и Владимира IV степени. После заключения Адрианопольского мира Хомяков окончательно ушел в отставку и поселился в Москве. Он стал завсегдатаем московского салона А. П. Елагиной (матери братьев Киреевских). Именно там он встречался с А. И. Герценом, Н. П. Огаревым, Н. В. Гоголем, С. Т. и К. С. Аксаковыми, а с 1842 г. и с Т. Н. Грановским.

В этом салоне зимой 1839 г. Хомяков прочитал свою статью «О старом и новом», в которой изложил многие идеи славянофильской доктрины, основанной на поклонении Древней Руси, таившей «много прекрасных инстинктов, которые ежечасно искажаются»533. Эта статья была направлена прежде всего против западников, которые восприняли ее как вызов. «Мы могли бы не ссориться из-за их поклонения детскому периоду нашей истории, – писал А. И. Герцен, – но, принимая за серьезное их православие, но видя их церковную нетерпимость в обе стороны, в сторону науки и в сторону раскола, – мы должны были враждебно стать против них. Мы видели в их учении новый елей, помазывающий царя, новую цепь, налагаемую на мысль, новое подчинение совести раболепной византийской мысли»534. Статья вызвала всеобщий интерес и споры, в том числе и среди единомышленников. Не согласился с ней и И. В. Киреевский, написавший статью «В ответ А. С. Хомякову». Эти две статьи положили основание славянофильству как философскому и социальному движению русской общественной мысли. В дальнейшем А. С. Хомяков – как блестящий полемист – отстаивал свои славянофильские взгляды в салонах Аксаковых, Свербеевых, на страницах журналов «Москвитянин» и «Русская беседа», в «Московских сборниках». В эти годы А. С. Хомяков продолжал заниматься самообразованием, изучал санскрит, греческий, еврейский и некоторые другие языки. В 1838 г. он приступил к работе над главным трудом своей жизни – «Записками о всемирной истории», который создавался в течение 20 лет, но так и не был закончен. По преданию, Н. В. Гоголь, заглянув в рукописи и увидев название «Семирамида», сделал на нем акцент и с этого момента в кругу друзей труд так и назывался. Опубликованы «3аписки» посмертно, в двух выпусках (1871–1873).

В 50-е гг. А. С. Хомяков обратился к проблемам религии. За границей, в Париже, он публикует три брошюры под общим названием «Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях» (1853–1858), в которых защищал православие, сохранившее истинный дух христианства.

Весной 1847 г. А. С. Хомяков с семьей три месяца путешествовал по Европе: в Праге он встречался с известными деятелями словацкого и чешского движения Ганкой и Шафариком, в Берлине – с Шеллингом и историком Гриммом, в Эмсе, где лечилась его жена, водил дружеские беседы с Гоголем и Жуковским. В этом путешествии Хомяков впервые посетил Англию.

Поражает многообразие интересов, начинаний и свершений А. С. Хомякова: он основал Московское училище живописи, ваяния и зодчества, в 1857 г. возглавил Общество российской словесности при Московском университете, построил церкви в родном Богучарове и Круглом, послал заявку на изобретение паровой машины на выставку в Лондоне, изобрел средство от холеры и лечил от нее крестьян. Однако сам он не уберегся от этой болезни и скончался 23 сентября 1860 г. в селе Ивановском. Похоронен в Москве.

Главная тема философских изысканий А. С. Хомякова – история человечества и историческая судьба России. В основании философии истории А. С. Хомякова лежат две идеи: 1) вера как движущее начало исторической жизни народов и 2) идея противоборства в истории человечества двух начал – свободы и необходимости, духовности и вещественности: «Начало сущности народа – его вера. Логическая или истинная, она в себе заключает весь мир помыслов и чувств человеческих. Поэтому все понятия, все страсти, вся жизнь получают от нее особенный характер; поэтому и они, в свою очередь, запечатлевают на ней неизгладимые следы свои»535.

Выступая против гегелевской европоцентристской модели развития человеческой истории, против деления народов на исторические и неисторические, он предлагал свое понимание сути и движущих сил истории. В работе «Записки о всемирной истории» русский философ представлял историю человечества как борьбу двух противоположных начал, не имеющих этнических и географических характеристик. Некогда существовавшее единство людей, религий, культур, обрядов распалось, поскольку люди начали расселяться по земле. В результате возникли два ведущих культурно-религиозных образования – иранское и кушитское.

Иранский тип символизирует устремленность народов к свободе, духовному богатству, миру с соседями. Это теизм, позитивная духовность, начала этицизма. Кушитский тип, наоборот, агрессивен, устремлен к материальным благам, свою жизнь строит на насилии и завоевании. Это необходимость, магизм, натурализм, пантеизм. Хотя впоследствии чистота этих двух начал нарушилась, у некоторых народов они как бы переплетаются. А. С. Хомяков считает, что в ХIХ в. Европа развивается по кушитскому типу, а славянство и Россия – по иранскому. Русский народ сохранил духовную свободу, ее тайны. Именно этот русский дух создал «русскую землю в бесконечном ее объеме… утвердил навсегда мирскую общину, лучшую форму общежительности… выработал в народе все его нравственные силы»536.

Русская история строится на христианских началах, делающих человека свободным, позволяющих гармонично сочетать в себе индивидуальную религиозную веру и обязательность церковных догматов. В католичестве и протестантизме, в отличие от православия, гармония единства и множественности нарушена: католическая церковь не знает множества, в ней все подчинено единой власти папы; протестантская церковь не знает единства, она распылена на множество индивидуальных вер; только в православной церкви личность не теряет живой связи с народом и в то же время вольна неповторимым образом переживать и чувствовать единогласие. Православие «сберегло в целости дух христианства». Учение об единогласии у А. С. Хомякова носит название соборности. Русский народ как никакой другой предрасположен жить общиной. Сельская община – типично русское явление, жизнь в ней осуществляется всем миром. Запад такой жизни не знает, он погряз в индивидуализме и разъединенности людей.

Хомяков считает, что только община, основанная на совместном хозяйствовании, обеспечивает благоденствие всем своим членам. Община, выросшая на духовном единстве своих членов, представляет собор как идеальную форму общежития взаимолюбящих и духовно помогающих друг другу личностей. Сущность собора – «единство во множестве»537.

Путь к этому единству доброволен. Сущностной силой этого единстваа является любовь. Хомяков считает, что «русской земле чужда идея правды, противоречащая чувству любви». Если в западной культуре любовь – всего лишь чувство, хотя и высокое, то для русского духа любовь – явление метафизическое. Любовь представляет энергию сущего, ее сущность заключается в благодатном общении живых существ между собой и Богом. Любящее существо переносит на любимое часть своей жизни, жертвует собой ради другого и обретает в этом духовное блаженство. Любовь выражается по-разному: к ближним – в делах, к Богу – в молитве, к человечеству – в духовном братстве. Любовь и соборность, таким образом, выступают основными составляющими исторического процесса, в котором реализуются соборные предначертания, дающие в итоге единство деятельности трансцендентного Бога и человека. Эти понятия являются важнейшими компонентами взглядов А. С. Хомякова на сущее и познание.

Хомяков полагает, что представления о материи, существующей вне сознания, имеют западное происхождение, как и представления об идеях, существующих вне материи, вне жизни. Сама дилемма «материализм – идеализм» – тоже иноземного происхождения. Русскому духу свойственна всеохватность мысли, ему близко понятие сущего, которое осознается как материя, пронизанная идеей, и идея, начиненная материей. Сущее, таким образом, – это всеединство, заключающее в себе все: и материю, и человека, и сознание, и высший разум.

Но сущее – это не субстанция, а вольница. Воля еще до сознания предоставляет каждой личности в обладание сущее, и личность вольна им распорядиться, как считает нужным. Западным аналогом является свобода, поэтому воля – это свобода по-русски.

Следовательно, жить для русского человека – значит жить вольно, раздольно, творчески. Безвольная жизнь – это не сущее, а существование. Воля имеет творческий характер, представляя разумную способность. Резюмируя, можно сказать, что, по Хомякову, воля – это внутренняя сила и разумный закон всеединого сущего. Волю сущего человек сознает в вере, которая предшествует логическому сознанию, но способна с ним сливаться в живое мироощущение. На Западе вера отделилась от умственного прогресса, в России налицо тенденция соединить веру с разумом, правду с истиной. Поэтому-то и расцветает в России религиозная философия, покоящаяся на вере, «со всею ее животворною силою, мысленною свободою и терпеливою любовью». Вера воспитывает нравственную дисциплину, обуздывает страсти; она – опора и жизни, и знаний. Однако вера служит не каждому, а только тем, кто искренне верит.

Западная философия, считает Хомяков, расчленяет сознание на его составляющие (чувства, волю, душу, рассудок, разум и т. п.), а русская философия, напротив, стремится к их единству, потому что сознание не механический конгломерат, а цельный организм. Руководящей силой сознания является разум, также цельное образование: он не только оперирует голыми понятиями, но может хотеть, чувствовать, любить. Воля – творческая активность разума, вера – животворящая восприимчивость сущего разумом. Поэтому в цельный разум входят все формы общественного сознания: философия, наука, религия, искусство и т. п. Сопоставляя взаимодействие разума и веры, А. С. Хомяков заявляет: «Разум жив восприятием явлений в вере и, отрешаясь, самовоздействует на себя в рассудке, разум отражает жизнь познаваемого в жизни веры»538. Таким образом, познание осуществляется в «сопоставлении знания непосредственного от веры со знанием отвлеченным от рассудка. Это непосредственное живое и безусловное знание, эта вера есть, так сказать, “зрячесть разума”»539. Живое знание представляет единство идеи и жизни, знания и сущего, оно «проникнуто всей действительностью (познаваемого); оно бьется всеми биениями жизни, принимая от нее все ее разнообразие, и само проникает ее своим смыслом; оно снабжает рассудок всеми данными для его самостоятельного действия и взаимно обогащается всем его богатством»540. Оценивая эту сторону наследия А. С. Хомякова, славянофил И. С. Аксаков писал: «В нем поэт не мешал философу и философ не смущал поэта; синтез веры и анализ науки уживались вместе, не нарушая прав друг друга; напротив, в безусловной, живой полноте своих прав, без борьбы и противоречия, но свободно и вполне примиренные. Он не только не боялся, но признавал обязанностью могущественного разума и мужественной веры спускаться в самые глубочайшие глубины скепсиса и выносил оттуда свою веру во всей ее цельности и ясной, свободной, какой-то детской простоте»541.

А. С. Хомяков был оптимистом, верил в мессианское признание русского народа, сохранившего свою веру. Чтобы восстановить русскую жизнь, ее культуру, экономику, чтобы противостоять западным влияниям, нам надо жить. «Жизнь наша ценна и крепка. Она сохранена, как неприкосновенный залог, много страдавшей Русью. Эту жизнь мы можем восстановить в себе, стоит только ее полюбить искренней любовью». Эту же мысль он излагает поэтически в программном стихотворении «Россия» (1839):

О, вспомни свой удел высокий,

Былое в сердце воскреси

И в нем сокрытого глубоко

Ты Духа Жизни допроси!

Исключительная роль в оформлении славянофильских философских представлений о мире и человеке принадлежит Ивану Васильевичу Киреевскому. И. В. Киреевский родился 22 марта 1806 г. в селе Долбино Лихвинского уезда Тульской губернии в старинной дворянской семье. Его отцом был отставной гвардейский секунд-майор Василий Иванович Киреевский, обладавший обширными знаниями в естествознании (он занимался в собственной лаборатории химией, физикой, медициной) и гуманитарных науках (переводил с пяти языков, которые знал отлично). В 1812 г. в Орле он организовал госпиталь для раненых, ухаживал за ними и, заразившись тифом, скоропостижно скончался. Крестным отцом И. В. Киреевского был известный русский масон И. В. Лопухин.

Ивана Киреевского и его младшего брата Петра воспитывала мать – Авдотья Петровна, урожденная Юшкова, которая была внучкой А. И. Бунина, отца поэта В. А. Жуковского. Его-то она и пригласила быть учителем для братьев. Жуковский воспитывал в них любовь к языкам, чтению и литературному творчеству. Вскоре, однако, поэта пригласили к царскому двору для занятий с наследником престола. Но заботиться о братьях, интересоваться их успехами он не переставал и в последующие годы. К десяти годам Иван Киреевский прочитал всю русскую и (в оригинале) французскую литературу из библиотеки своего отца. Его особенно увлекали произведения Локка и Гельвеция. А в одиннадцать лет, когда его мать вторично вышла замуж за А. А. Елагина, привезшего из наполеоновских походов книги И. Канта «Критика чистого разума» и Ф. Шеллинга «Письма о догматизме и критицизме», приступил к их чтению. Одновременно братья изучали математику, философию, словесность.

Для завершения их образования семья Елагиных в 1822 г. переехала в Москву, где братья продолжали домашние учебные занятия, расширив их изучением латинского, древнегреческого, английского языков. Они слушали приватные лекции профессоров Московского университета Снегирева, Мерзлякова, Цветаева, Чумакова и других, посещали публичные лекции известного шеллингианца профессора М. Г. Павлова. На выпускных экзаменах за полный курс Московского университета Иван Киреевский успешно сдал политэкономию, древнюю и новую историю, географию, статистику, математику, физику, греческий и латинский языки.

С 1824 г. он работал в Московском главном архиве Иностранной коллегии, где его друзьями стали «архивные юноши» братья Веневитиновы, В. Титов, С. Шевырев, В. Одоевский и другие. «Кто составлял литературно-философское окружение Киреевского в 1820–1830 годы? Достаточно назвать этих деятелей – Пушкин, Баратынский, Языков, Д. Веневитинов, В. Одоевский, – чтобы понять, что Киреевский был в самом центре умственной и художественной жизни эпохи, что он испытал глубокое воздействие замечательнейших русских поэтов и мыслителей»542.

Знакомство с В. Ф. Одоевским, М. П. Погодиным, Е. А. Баратынским привело И. В. Киреевского в кружок любомудров, усилило его интерес к философии романтизма, Ф. Шеллингу, судьбе России, проблемам философии и религии. Общим настроением любомудров была мысль о выработке национальной культуры, создании отечественной философии. Возглавлявший кружок любомудров В. Ф. Одоевский писал: «К сожалению, мы, русские, не богаты философскими сочинениями, нет даже ни одного журнала, в котором хотя бы несколько страниц были посвящены философии, которые бы знакомили с усилиями гениев, друзей человечества»543. Здесь, в кружке любомудров, зародились многие идеи позднего Киреевского, который оставил службу и решил посвятить себя литературному труду. В письме к А. И. Кошелеву он писал: «Я могу быть литератором, а содействовать просвещению народа не есть ли величайшее благодеяние, которое можно ему сделать»544. Реализацию своих литературных планов Киреевский начал через несколько лет после самороспуска кружка любомудров.

В 1828 г. появилась его статья «Нечто о характере поэзии Пушкина». Это было одно из первых аналитических исследований творчества русского поэта, изобилующее точными оценками, особенно народного характера поэзии Пушкина, ставшими хрестоматийными В. Жуковский написал матери И. Киреевского: «Я читал в “Московском вестнике” статью Ванюши о Пушкине и порадовался всем сердцем. Благословляю его обеими руками писать; умная, сочная, философская проза. Пускай теперь работает головою и хорошенько ее смеблирует – отвечаю, что у него будет прекрасный язык для мыслей. Как бы было хорошо, когда [бы] он мог года два посвятить немецкому университету! – Он может быть писателем»545. Статья эта была замечена русской читающей публикой.

Значительный интерес вызвала вторая статья И. В. Киреевского «Обозрение русской словесности 1829 г.», в которой он высказал несколько методологически значимых идей. Во-первых, к анализу русской литературы он подошел исторически, считая историю «центром всех познаний, наукой всех наук», главою современного просвещения. Русская литература, считал И. В. Киреевский, исторически состоит из трех этапов: карамзинского, этапа Жуковского и русско-пушкинского. При этом он впервые с екатерининских времен упомянул имя русского просветителя Н. Новикова, давая его творчеству высокую оценку: «Новиков не распространил, а создал у нас любовь к наукам и охоту к чтению… Тот, кому просвещение наше обязано столь быстрыми успехами, кто подвинул на полвека образованность нашего народа, кто всю жизнь употребил на благо отечества и уже видел плоды своего влияния на всех концах русского царства, человек, которому Россия обязана стольким, – он умер недавно, почти всеми забытый, близ той Москвы, которая была ему свидетельницею и средоточием его блестящей деятельности… Память о нем почти исчезла, участники его трудов разошлись, утонули в темных заботах частной деятельности, многих уже нет, но дело, им совершенное, осталось»546. Во-вторых, Киреевский указал на большое значение философии в деле просвещения отечества, причем это должна быть не прославленная немецкая философия, а собственная, отечественная, начало которой, по его мнению, положил Д. Веневитинов: «Но что должен был совершить Веневитинов, чему помешала его ранняя кончина, то совершится само собою, хотя, может быть, уже не так скоро, не так полно, не так прекрасно. Нам необходима философия: все развитие нашего ума требует ее. Ею одною живет и дышит наша поэзия; она одна может дать душу и целость нашим младенствующим наукам, и сама жизнь наша, может быть, займет от нее изящество стройности. Но откуда придет она? Где искать ее? Конечно, первый шаг к ней должен быть присвоением умственных богатств той страны, которая в умозрении опередила все другие народы. Но чужие мысли полезны только для развития собственных. Философия немецкая вкорениться у нас не может.

Наша философия должна развиться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного быта. Когда и как – скажет время; но стремление к философии немецкой, которое начинает у нас распространяться, есть уже важный шаг к этой цели»547. В-третьих, Киреевский высказал ряд идей, которые позже стали основой славянофильской идеологии. Одна из них – об умирающей Европе и рождающейся России: «Европа представляет вид какого-то оцепенения… только два народа не участвуют во всеобщем усыплении… это Соединенные Штаты и наше отечество… Венец просвещения европейского служил колыбелью для нашей образованности: она рождалась, когда другие государства доканчивали круг своего умственного развития, и где они остановились, там мы начинаем»548. Эта статья была названа А. С. Пушкиным, а затем и В. Г. Белинским «замечательнейшею статьею». В последующем такие же высокие оценки в адрес И. В. Киреевского – как автора «философского взгляда на нашу литературу» – высказывали А. Герцен, А. Григорьев и другие русские литераторы и критики. В этом же (1829) году И. В. Киреевский сделал предложение стать его женой Н. П. Арбениной и, получив отказ, уехал в Берлинский университет, где предполагал два года заниматься философией. Здесь, начиная со следующего года, он слушал лекции Шлейермахера, Риттера, Окена, Шеллинга и Гегеля. С тремя последними он встречался лично. Сохранилась записка Гегеля И. В. Киреевскому. На просьбу принять его Гегель ответил русскому студенту: «Милостивый государь! Мне окажет честь Ваше посещение; я бываю утром дома обыкновенно до 12 часов (завтра до 11 часов). Однако я должен признаться, что тон Вашего любезного письма привел меня по отношению к Вам в смущение, от которого Вы легко бы могли меня избавить, так как я по моему внешнему положению вполне доступен. С полным уважением, преданный Вам проф. Гегель. Берлин, 23 марта 1830 г.»549.

Студенчество И. В. Киреевского было недолгим: через несколько месяцев, в ноябре 1830 г., получив известие из Москвы о начавшейся холере, он вернулся домой. Здесь он начал подготовку к изданию своего журнала «Европеец», который намеревался превратить «в аудиторию европейского университета»550. Сотрудниками журнала стали Жуковский, Хомяков, Языков, Баратынский, в нем были помещены статьи Г. Гейне, Э. Дешана, Берне. Первый номер журнала вышел в 1832 г. В нем сам И. В. Киреевский поместил рецензии, критическое «Обозрение русской литературы за 1831 год» и программную статью «Девятнадцатый век». В неоконченном «Обозрении» он подробно проанализировал «Бориса Годунова», считая, что главная его проблема – «трагическое воплощение мысли»551, и «Наложницу» Баратынского. А. С. Пушкин в личном письме к И. В. Киреевскому написал: «Ваша статья о “Годунове” и “Наложнице” порадовала все сердца; насилу-то дождались мы истинной критики»552. В статье «Девятнадцатый век» основная тема размышлений И. В. Киреевского – гносеологические основы цивилизации, а именно разрушительная рассудочность европейской цивилизации. Россия же, по его мнению, сохранила в чистоте свою веру, но не избежала раздробленности и попала под татаро-монгольское иго.

Правительство Николая I посчитало статью И. В. Киреевского пропагандой конституционализма, поддержкой идей Французской революции, запретила журнал, а цензора Аксакова отстранила от должности. И. В. Киреевскому грозила высылка из столицы. Этот акт жандармов и царя возмутил общественное мнение. В защиту И. В. Киреевского выступили В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, А. С. Пушкин, сказавший: «Доброго и скромного Киреевского явили якобинцем!» Сам же И. В. Киреевский написал шефу жандармов Бенкендорфу «оправдательное» письмо: «Я с исключительным вниманием прочитал и перечитал статьи, содержащиеся в первом номере, и, положа руку на сердце, удостоверяю, что никакое недоброжелательное намерение, никакой ниспровергающий принцип не был мною обнаружен под покровом слов, которые, следуя известному изречению Лабрюера, являются лишь искусством скрывать мысли… Разрешите мне сказать, что лишь при предвзятом отношении к автору и под влиянием недоброжелательного мнения, возникшего в результате зловредных нашептываний, можно найти в указанном издании дух ненависти и скрытый смысл, заслуживающий обвинения»553.

После закрытия журнала И. В. Киреевский уехал в Долбино и на долгих 12 лет замолчал. Женитьба на глубоко верующей Н. П. Арбениной ввела его в круг старцев московского Новоспасского монастыря. Начиная с 1836 г. он приступил к чтению трудов Отцов православной церкви Исаака Сирина, Максима Исповедника и других. Позже, уже в 1842 г., когда Киреевские поселились в Болдино, недалеко от Оптиной пустыни, их наставником стал старец Макарий. Он был хранителем архива знаменитого Паисия Величковского, в котором находились неизданные труды и переводы многих Отцов православной церкви. Макарий благословил И. В. Киреевского на издание этих трудов. Изучив греческий язык, он вместе с братом приступил к их переводу и изданию и занимался этим до конца своей жизни. Запрещение печататься не означало для И. В. Киреевского запрещения размышлять о судьбах России и писать. Результатом этих размышлений стал написанный им ответ на статью А. С. Хомякова «О старом и новом». С этой статьей, названной им «В ответ А. С. Хомякову», И. В. Киреевский выступил в 1839 г. в салоне своей матери. При жизни его статья не была опубликована и ходила по рукам в многочисленных рукописных списках. Исходным пунктом его рассуждений было убеждение в том, что в основе каждой цивилизации, любой культуры лежит господствующая у данного народа религия. Факторы материального порядка он не отбрасывал, а ставил их в зависимость от факторов морально-этических.

В 1840-е гг. открылась вакансия на кафедре философии Московского университета – И. В. Киреевский попытался начать преподавательскую деятельность, но его ходатайство о занятии кафедры было отклонено. В 1845 г. славянофилы получили возможность издавать свой журнал «Москвитянин», в котором И. В. Киреевский стал фактическим редактором и опубликовал в первых трех номерах программную статью «Обозрение современного состояния словесности», которая вызвала противоречивые отзывы В. Г. Белинского, Н. В. Гоголя, Ю. Ф. Самарина, П. Я. Чаадаева и других. В ней автор излагал основы славянофильской доктрины, отграничивая их от идеалов официальной народности. Разногласия с издателем журнала М. П. Погодиным и ухудшение здоровья заставили И. В. Киреевского вскоре покинуть пост редактора «Москвитянина».

Спустя семь лет, в 1852 г., он написал две своих последних и, вероятно, самых известных статьи – «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России» и «О необходимости и возможности новых начал для философии» для «Московского сборника». При жизни автора была опубликована первая статья, в первом номере журнала, который после этого был закрыт. Вторая статья вышла посмертно в «Русской беседе» (1856, кн. 2). Эта вторая статья была своеобразным методологическим введением к задуманной И. В. Киреевским большой философской работе. Написать ее помешала смерть от холеры в Петербурге 11 июня 1856 г. Ненаписанной осталась также «История древнего христианства до V или VI вв.». Исходные положения славянофильских взглядов И. В. Киреевского были впервые изложены им, как говорилось выше, в «Ответе А. С. Хомякову». Ответить правильно на вопросы, поставленные в статье А. С. Хомякова («что лучше: старое или новое? русское или западное?»), можно, по мнению И. В. Киреевского, исходя из признания их взаимодействия, а не отрыва одного от другого, нужно отказаться не только от попыток слепого подражания Западу, но и от попыток возродить формы национального быта. Воспринимать и заимствовать все лучшее «в новом европейском», прежде всего науку и просвещение, нужно так и в таком направлении, подчеркивал мыслитель, чтобы не нарушать духовной связи с «тысячелетием русским», основу которого составляют православные и выработанные в его рамках этические ценности. В статье «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России» делалось широкое сопоставление русской и славянской культур с культурами народов Западной Европы. «Начала просвещения русского совершенно отличны от тех элементов, из которых составлялось просвещение народов европейских… три исторических особенности дали отличительный характер всему развитию просвещения на Западе: особая форма, через которую проникало в него христианство, особый вид, в котором перешла к нему образованность древнеклассического мира, и наконец, особые элементы, из которых сложилась в нем государственность»554. Эти начала совершенно чужды России. Противопоставление России и Европы в статье по этим трем линиям развития привело И. В.

Киреевского к выводу, что главное различие заключается в раздвоенности западного сознания и цельности сознания русского. Подводя итог своему анализу, славянофил утверждал: «Корень образованности России живет еще в ее народе, и, что всего важнее, он живет в ее святой православной церкви. Потому на этом только основании, и ни на каком другом, должно быть воздвигнуто прочное здание просвещения России, созидаемое доныне из смешанных и большею частию чуждых материалов и потому имеющих нужду быть перестроенными из чистых собственных материалов»555.

Уже в этой статье, а затем и в следующей («О необходимости и возможности новых начал для философии») И. В. Киреевский развивал свое ключевое учение о цельности духа. Его смысл заключался в желании философа противостоять нравственному и социальному распаду отечества, восстановить органический характер российского менталитета, направить личность к деятельному добру. Отталкиваясь от желания, «чтобы та цельность бытия, которую мы замечаем в древней, была навсегда уделом настоящей и будущей нашей православной России», он формулировал идеал, на котором бы основывались все стороны жизни русского народа. В одном из «Отрывков» И. В. Киреевский писал о том, что идеал «заключается в стремлении собрать все отдельные части души в одну силу, отыскать то внутреннее средоточие бытия, где разум, и воля, и чувство, и совесть, и прекрасное, и истинное, и справедливое, и милосердное, и весь объем ума сливаются в одно живое единство, и таким образом восстановляется существенная личность человека в ее первозданной неделимости»556. Как философа, его интересовала прежде всего проблема «цельного разума», который покоится на единстве веры и разума, являющемся одной из основополагающих доктрин православия: «В том-то и заключается главное отличие православного мышления, что оно ищет не отдельные понятия устроить сообразно требованиям веры, но самый разум поднять выше своего обыкновенного уровня – стремится самый источник разумения, самый способ мышления возвысить до сочувственного согласия с верою»557. И далее: «Первое условие для такого возвышения разума заключается в том, чтобы он стремился собрать в одну неделимую цельность все свои отдельные силы, которые в обыкновенном положении человека находятся в состоянии разобщенности и противоречия»558.

По мысли И. В. Киреевского, к «живому цельному зрению ума», т. е. единству мышления и чувств, необходимо добавить волю, поскольку «воля растет вместе с мыслью»559. Наконец, цельность разума для личности немыслима без ценностей морали, «ибо нет сомнения, что все действия и стремления частных людей и народов подчиняются невидимому, едва слышному, часто совсем незаметному течению общего нравственного порядка вещей»560.

Выразителями «цельности духа, на которой и должна строиться цельность бытия», по мнению славянофила, являются русская литература и философия. Литература должна, утверждал он, «смысл красоты и правды хранить в той неразрывной связи, которая, конечно‚ может мешать быстроте их отдельного развития, но которая бережет общую цельность человеческого духа и сохраняет истину его проявления». Конечную цель философии И. В. Киреевский видел в обосновании идеи «всечеловеческого бытия», объединяющего разум, волю, чувства и совесть. Причем этот поиск мыслился им как соборное, коллективное действие, «вырастающее на виду», а не индивидуальная способность отдельной личности561.

Размышления И. В. Киреевского о будущем России были созвучны взглядам остальных славянофилов. Как истинный патриот, он видел не только достоинства, но и недостатки жизни русского народа, верил в возможность его обновления и возрождение духовных сил нации. «Россия мучается, но это муки рождения. Тот не знает России и не думает о ней в глубине сердца, кто не видит и не чувствует, что из нее рождается что-то великое, небывалое в мире. Общественный дух начинает пробуждаться. Ложь и неправда, главные наши язвы, начинают обнаруживаться»562.

Идеолог славянофильства И. В. Киреевский вошел в историю русской философии как создатель религиозно-философского учения, в основе которого лежала идея восстановления «существенной личности в ее первозданной неделимости», давшая мощный импульс национальному возрождению на новых началах.

Известным и авторитетным богословом, историком и политическим мыслителем был Юрий Федорович Самарин – «самый проницательный и рассудительный из славянофилов»563. Ю. Ф. Самарин родился в Санкт-Петербурге в родовитой дворянской семье. Его крестным отцом был Александр I. Получив блестящее домашнее воспитание (одним из его учителей был магистр Московской духовной академии, а впоследствии профессор Московского университета Н. И. Надеждин), Самарин в пятнадцать лет поступил на словесное отделение Московского университета. В студенческие годы его ближайшим другом был К. С. Аксаков, который ввел его в круг московских салонов, где он познакомился с интеллектуальной и писательской элитой Москвы – Лермонтовым, Гоголем, Герценом, Огаревым и др.

После успешного окончания университета он пишет, а затем защищает достаточно смелую магистерскую диссертацию «Стефан Яворский и Феофан Прокопович как проповедники». Духовная цензура запретила ее полное издание за обвинение Прокоповича в протестантских симпатиях и католицизм Стефана Яворского, не совместимых с православием.

Дружба с братьями Аксаковыми и Хомяковым способствовала интересу Самарина к славянофильским идеям. И в первой своей крупной статье – «О мнениях “Современника”, исторических и литературных» (1847), опубликованной в «Москвитянине», он выступил в защиту славянофильских концепций. В ней специальной критике Самарин подверг статью К. Д. Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России» за недооценку роли общины в жизни славянских народов, тогда как, по его мнению, общинное начало «как раз спасло единство и целостность России; которая как в 862, так и в 1612 г. создала из себя государство»564. Образцом общественного развития страны должен быть не западный индивидуализм, а община, пронизанная духом соборности, поскольку «общинный быт славян основан не на отсутствии личности, а на свободном и сознательном отречении от полновластия», а «задача нашей внутренней истории определяется как просветление народного общинного начала общинным церковным»565. Поскольку ходившие по рукам статьи Хомякова и Киреевского по цензурным соображениям не были опубликованы, статья Самарина стала первым печатным изложением социальных взглядов славянофилов.

После защиты диссертации началась государственная служба Самарина, сначала в Правительствующем сенате, а с 1846 г. – в Министерстве внутренних дел. Длительные командировки в Ригу, Симбирск, Киев позволили ему обогатиться практическими знаниями. Его оценки жизни и народного быта не всегда соответствовали правительственным установкам и часто приводили к конфликтам с властями. В частности, двухлетнее пребывание Самарина в Прибалтике открыло ему неприглядную картину притеснения остзейскими немцами русских и латышей. В нескольких «Письмах из Риги» московским друзьям он рассказал о притеснении русских в Прибалтике: «Отмежевавшись от России своими привилегиями, Остзейский край воспитал в своих сынах чувство племенной спеси, ничем не оправданной хвастливости и смешного презрения к России, делающие положение там русских невыносимым и сводящие отношения края к России к вечной вражде»566. Письма получили широкое хождение и поддержку в русском обществе, в том числе среди государственных деятелей, однако Николая I эти письма возмутили. Самарин был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. После 12-дневного пребывания в ней, его привезли к царю, который после соответствующего внушения приказал освободить Самарина.

Уйдя в 1853 г. в отставку, Самарин приступил к работе над проектом отмены крепостного права. В своей записке «О крепостном состоянии и переходе от него к гражданской свободе», которая предназначалась для правительства, готовящего крестьянскую реформу, Самарин показал, сколь опасно сохранение крепостного права: «Триста тысяч помещиков, не без основания встревоженных ожиданием страшного переворота; одиннадцать миллионов крепостных людей, твердо уверенных в существовании глухого, давнишнего заговора дворянства против царя и народа и в то же время считающих себя заодно с царем в оборонительном заговоре против их общего врага, дворянства; законы, в которых народ не признает подлинного выражения царской воли; правительство, заподозренное народом в предательстве и не внушающее ему никакого доверия, – вот в чем мы обязаны крепостному праву в отношении политическом»567. В ней он утверждал историческое право крестьян на землю, особо подчеркивая, что освобождение крестьян должно осуществляться постепенно, во избежание социальных потрясений. Эта и последующие записки Самарина были использованы для подготовки царского Манифеста 1861 г.

Как монархист Самарин был противником любых вариантов конституционализма, объясняя свою позицию следующим образом: «Народной конституции у нас пока еще быть не может, а конституция не народная, т. е. господство меньшинства, действующего без доверенности от имени большинства, есть ложь и обман»568. Позже он выступил против идей дворянского конституционализма со специальной брошюрой «Революционный консерватизм», изданной в Берлине в 1875 г.

О философских взглядах Самарина можно говорить с периода его работы над диссертацией о религиозных представлениях Яворского и Прокоповича. В это время он считал необходимым изучать философию Гегеля. В письме к А. Н. Попову он пишет: «Изучение православия, конечно, ограничившееся одним моментом – проявлением в нем двух односторонностей: католической и протестантской, – привело меня к результату, что православие является тем, чем оно может быть, и восторжествует только тогда, когда его оправдает наука, что вопрос о церкви зависит от вопроса философского и что участь церкви тесно, неразрывно связана с участью Гегеля. Это для меня совершенно ясно и потому с полным сознанием отлагаю занятия богословские и приступаю к философии»569. Обращение к философии не случайно, поскольку, по его мнению, философия может обозначить грань между разумом и верой, а главное, признать религию особой сферой духовной жизни человека «со всеми ее таинствами и чудесами». Философия для Самарина – наука. В том же письме он заявляет: «Вы знаете, что под наукою я разумею философию, а под философиею – Гегеля»570. Эту точку зрения оспаривает Хомяков, который, прочитав диссертацию Самарина, убедил его, что религиозная истина утверждается, а не доказывается.

Вслед за Хомяковым Самарин стал определять православную церковь высшим проявлением духовности, а главной ее характеристической особенностью – соборность, которая отличает ее от католицизма, утверждавшего «единство без множества», и протестантизма, утверждавшего «множество без единства». Свою критику католицизма в его крайнем иезуитском выражении он продолжил в цикле статей571, переизданных в следующем году в виде брошюры «Иезуиты и их отношение к России», сразу же переведенной на арабский, болгарский, польский и французский языки.

Самарин отдал дань уважения своему идейному вдохновителю Хомякову, написав большое предисловие к его богословским сочинениям. В нем он резко высказался против материализма, заявив: «Для материализма последовательное насилие, как орудие прогресса, вовсе не страшно; поэтому нельзя и требовать от него снисхождения к вере: он смотрит на нее даже не как на необходимый момент в самовоспитании человечества, а как на простую помеху, с которою он не может ужиться и не имеет причины церемониться»572. Критике материализма Самарин посвятил неоконченную работу «Письма о материализме» (1861).

Самарин был избран почетным членом в 1869 г. – Московского университета, а в 1872 г. – Духовной академии. Во время последней командировки в Германию после несложной операции он умирает 19 марта 1876 г. от заражения крови. На его смерть откликнулись многие выдающиеся деятели России, высоко оценив его вклад в развитие не только русской социальной жизни, но и мысли. «Как мыслитель, – писал И. С. Аксаков, – он был самым даровитым, могучим и потому опасным противником тех новейших философских учений, которые так распространены, так господствуют в нашем обществе, которые так опираются на такие громкие, знаменитые в Европе и властительные у нас современные научные авторитеты»573.

Итожа заслуги славянофилов перед русской общественной мыслью, Н. А. Бердяев указывал на то, что они стали «первой русской идеологией, стояли у истоков рождения русского самосознаниям. Славянофилы были теми русскими людьми, которые стали мыслить самостоятельно, которые оказались на высоте европейской культуры, которые не только усвоили себе европейски-всемирную культуру, но и пытались в ней творчески участвовать… Главная заслуга и своеобразие славянофилов не в том, что они были независимы от западных и мировых влияний и черпали все лишь на Востоке, а в том, что они впервые отнеслись к западным и мировым идеям творчески и самостоятельно, т. е. дерзнули войти в круговорот мировой культурной жизни»574.