Глава 9 ФИЛОСОФСКИЕ ВЗГЛЯДЫ В. Г. БЕЛИНСКОГО И А. И. ГЕРЦЕНА

Девятнадцатый век исследователи русской мысли называют кружковым периодом русской философии. Это утверждение относится прежде всего к первой половине века. Кружки были формой общения людей в силу общих интересов, в данном случае в области философии, формой самообразования и распространения знаний. О значении кружков в общественной жизни осталось много свидетельств. «Кто не участвовал сам в московских кружках того времени, тот не может составить себе и понятия о том, как в них жилось хорошо, несмотря на печальную обстановку извне. В этих кружках жизнь била полным, радостным ключом», – писал К. Д. Кавелин575. А основатель кружка любомудров В. Ф. Одоевский вспоминал: «Вообще история литературных кружков с таким серьезным направлением, каким отличался кружок Веневитинова, должна была бы входить значительным элементом в историю русской мысли, которая всегда пробивалась у нас этими узенькими дорожками, за неимением других, более открытых путей»576.

Первым кружком, оказавшим влияние на развитие русской мысли в первой половине XIX в., можно считать кружок С. Е. Раича (Амфитеатрова), возникший в Москве. Раич был учителем московского университетского Благородного пансиона и воспитателем детей в доме сенатора Рахманова. Пользуясь его поддержкой, он стал приглашать в дом сенатора молодежь на своеобразные собрания («четверги») для обсуждения проблем изящной словесности и философии. Помимо сенатора эти собрания посещал вице-губернатор кн. Д. Голицын, но главными «действующими лицами» этих собраний были молодые М. Погодин, М. Максимович, С. Шевырев, В. Одоевский, Ф. Тютчев, Д. Веневитинов. Их интересовала эстетика романтизма и труды Шеллинга и Окена, переводы из сочинений которых они читали на своих собраниях. Серьезных объединяющих начал в кружке не было, поэтому кружок менее чем через год прекратил свое существование.

Почти одновременно с последними «четвергами» Раича В. Одоевский и Д. Веневитинов организуют «собрания во имя любомудрия». Во вновь созданный кружок, названный ими Обществом любомудрия, входили, кроме организаторов, Рожалин, И. Киреевский, Кошелев. Члены кружка, как они считали, «тайно» собирались по субботам у Одоевского для обсуждения произведений немецких философов – Канта, Фихте, Шеллинга и Окена. И если у Раича немецкая философия лишь упоминалась, у любомудров прослеживается стремление к ее пропаганде. С этой целью В. Одоевский вместе с приехавшим из Петербурга В. Кюхельбекером выпустили 4 книги альманаха «Мнемозина». Философских работ в нем более всего напечатал сам Одоевский, среди них «Секта идеалистико-елеатическая», «Отрывок из словаря истории философии», «Афоризмы из различных писателей по части германского любомудрия». Велланский, прочитав «Афоризмы», написал 17 июля 1824 г. автору: «Афоризмы вашего сиятельства, помещенные в Мнемозине, читал я с величайшим удовольствием, и признаюсь, что из всех известных мне ученых россиян вы один поняли настоящее значение философии»577.

Хотя любомудры не были радикалами, общая обстановка в русском обществе 1825 г., встречи и разговоры с декабристами Е. Оболенским, Пущиным, Рылеевым привели к тому, что и они, по воспоминаниям Кошелева, «толковали о политике и о том, что необходимо произвести в России перемену в образе правления»578. Когда до Москвы дошла весть о восстании и начавшихся арестах, Одоевский сжег устав и протоколы заседания Общества любомудрия и несколько дней, ожидая ареста, не выходил из дома. Таким образом, никаких документальных свидетельств о деятельности кружка не сохранилось. Но остались труды и факты интеллектуальной биографии его членов, особенно его организаторов – Одоевского и Веневитинова, внесших значительный вклад в развитие отечественной философии.

Владимир Федорович Одоевский родился в Москве 30 июля 1803 г. Его отец, Ф. С. Одоевский, был представителем старинного дворянского рода Рюриковичей. Пяти лет Одоевский лишился отца и находился под опекой ближайших родственников по отцовской линии. Из родных он больше всего дружил с Александром Одоевским – будущим декабристом. В 1816 г. Одоевский поступает в московский университетский Благородный пансион. Его учителями были профессора московского университета Дм. Велланский, М. Г. Павлов, И. И. Давыдов. Именно они привили молодому князю Одоевскому любовь к философии, прежде всего немецкой. Еще в пансионе он увлекся изучением санскритского языка, алхимии, научился великолепно играть на фортепьяно и сочинять музыку. 22 марта 1822 г. Одоевский на выпускном акте пансиона произнес «Речь о том, что все знания и науки тогда только доставляют нам истинную пользу, когда они соединены с чистою нравственностью и благочестием» и был удостоен золотой медали «с правом на чин Х класса».

Свои первые работы Одоевский публикует в пансионском журнале «Каллиопа» и «Сыне Отечества». Вместе с другими выпускниками пансиона он посещает кружок Раича, а затем создает свой, вошедший в историю русской мысли как Общество любомудров. После осуждения декабристов Одоевский пытался облегчить участь А. Одоевского и В. Кюхельбекера, которые видели в нем единомышленника. Кюхельбекер незадолго до смерти писал Одоевскому: «Ты, напротив, наш: тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали все лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного стремления к художественной красоте и к истине безусловной»579.

После прекращения деятельности кружка и не найдя приложения своим силам в Москве Одоевский переезжает в Петербург и поступает на службу в Министерство внутренних дел. Его включают во Временный комитет по созданию нового цензурного устава на должность секретаря. Европейская образованность, колоссальное трудолюбие снискали ему уважение. После создания нового устава в 1828 г. он получил сразу две оплачиваемых должности – в Цензурном комитете и Департаменте духовных дел иностранных исповеданий.

В Петербурге продолжается литературная и музыкальная деятельность Одоевского; он много печатается на страницах «Московского вестника», в том числе апологи, пересказывающие для русского читателя индийское Пятикнижие, древнюю Панчатантру, а в дельвиговских «Северных цветах» печатает новеллу «Последний квартет Беетговена». В его доме по субботам собирается интеллектуальная элита Петербурга. В разное время в его салоне побывали Пушкин, Лермонтов, Жуковский, Крылов, Тютчев, Тургенев, Толстой, Достоевский, здесь Белинский познакомился с Гоголем. Из композиторов у Одоевского часто бывали Глинка, Даргомыжский, Вильегорский, Серов, Лист.

Самые тесные, дружеские отношения у Одоевского были с Пушкиным. Уже во втором номере пушкинского «Современника» он помещает статью «О вражде к просвещению». Позже он написал гневную статью «О нападении петербургских журналов на русского поэта Пушкина». Именно Одоевский написал после гибели поэта знаменитый некролог «Солнце нашей Поэзии закатилось», приведший власти в крайнее озлобление.

В 40–50-е гг. Одоевский ведет интенсивную издательскую просветительскую деятельность. Совместно с А. П. ЗаблоцкимДесятовским он в течение пяти лет выпускает журнал «Сельское чтение», рассчитанный на широкую крестьянскую аудиторию. По свидетельству Белинского, этот журнал составил «эпоху в истории едва начинающегося у нас образования низших классов»580. Совместно с Краевским Одоевский издает «Отечественные записки», содействуя приезду в Петербург Белинского. В журнале он публикует свои художественные и философские произведения.

Летом 1842 г. Одоевский путешествует по Европе (Германия, Франция, Италия, Австрия, Швейцария). Главным его зарубежным интересом была встреча с Шеллингом. Он был одним из последних русских посетителей немецкого философа. Они долго разговаривали о философии, богословии, мистике. Еще до заграничной поездки Одоевский получает высокую должность во II Отделении Канцелярии его императорского величества, ведавшем законодательной деятельностью, где ему поручают заниматься переизданием Свода законов, а затем унификацией законов, действующих в Закавказье.

В 1846 г. его назначают помощником директора Публичной библиотеки и директором Румянцевского музея. В 1861 г. он получает звание сенатора и становится почетным членом Ученого комитета Министерства государственных имуществ. В эти годы он принимает участие в организации Русского музыкального общества, в открытии Петербургской и Московской консерваторий. Заслуги Одоевского были отмечены не только в России, но и за рубежом. Недавно в его архиве был обнаружен диплом почетного магистра философии, выданный Одоевскому Йенским университетом.

В 1844 г. Одоевский издает трехтомное собрание сочинений, в том числе самую известную свою книгу – философский роман «Русские ночи». В связи с переводом Румянцевского музея в Москву, Одоевский возвращается в город своей юности, где становится первоприсутствующим Московского сената, занимаясь разработкой судебной реформы.

Скончался В. Ф. Одоевский скоропостижно от воспаления мозга 27 февраля 1869 г. Похоронен в некрополе Донского монастыря. О становлении Одоевского-философа, его приверженности шеллингианству, знакомстве с немецким философом было рассказано в предыдущей главе этой книги.

Его практическая деятельность после распада кружка любомудров была многогранной. Что касается его философских взглядов, то наиболее адекватно они были выражены в известном философском романе «Русские ночи» (1844). Своеобразие этого романа Одоевского, первого, по сути, философского романа в России, состоит в том, что в нем собраны воедино и охарактеризованы все предыдущие философские представления о мире и человеке, о возможностях и особенностях познания, об искусстве, нравственности, психологии и т. д. Сам он об этом замысле писал так: «Юношеской самонадеянности представлялось доступным исследовать каждую философскую систему порознь (в виде философского словаря), выразить ее строгими, однажды на всегда принятыми, как в математике, формулами, – и потом все эти системы свести в огромную драму, где бы действующими лицами были все философы мира от элеатов до Шеллинга, – или, лучше сказать, их учения, – предметом, или, вернее, основным анекдотом было бы не более не менее как задача человеческой жизни»581. О грандиозности этого авторского замысла говорит хотя бы то, что в романе упоминаются десятки философов, ученых, экономистов, мистиков и т. п. Под осуществленным стремлением Одоевского сблизить философию и поэзию, религию, политику явно просматривается идея создания своеобразного наукоучения, единой концепции жизни и человека.

Своеобразием отличается структура романа: четверо приятелей собираются каждую ночь, чтобы обсудить рассказы о необыкновенных («сумасшедших») людях, какие-то жизненные истории и наблюдения. При этом каждый из них выражает свое мировоззренческое отношение к обсуждаемым проблемам: Виктор – эмпирик, утилитарист; Вячеслав – в некотором роде обыватель и сибарит; Ростислав – философ-шеллингианец, ищущий во всем единства, инициатор споров, а Фауст – тоже философ, противник единства, скептик, видящий в философских идеях друзей недостатки, он «и не идеалист, и не мистик», естественник, но не ограничивающийся эмпирией. Его решения никогда не окончательны и всегда предполагают дальнейший поиск. Исследователи справедливо считают, что Фауст – авторский двойник, им организуется напряжение диалога между друзьями, его высказывания сплетают воедино противоположные суждения, создавая в конечном итоге картину рождения мысли и драматических коллизий ее существования.

Именно Фауст выражает неудовлетворенность многовековым итогом развития человеческой цивилизации, ее современным состоянием. Основная причина всех бед цивилизации в том, что наука абсолютизировала эмпирический опыт и абстракции теоретического мышления, заявив о своем всемогуществе и всепроникающей систематизации всех познанных явлений, состояний, процессов. Но при этом наука не принимает во внимание, что у каждого явления есть «противоположные объяснения», все еще не познана «внутренняя связь между веществами», а в результате законы природы далеки до их научного объяснения. В западной цивилизации, именно так понимающей науку и ее достижения, исчезло представление о поэтическом понимании жизни, а отдельный человек с его проблемами и стремлением к счастью для нее перестал существовать. Чтобы наглядно показать издержки такой цивилизации, Одоевский в «Русских ночах» публикует две антиутопии. Во-первых, это небольшой отрывок («Последнее самоубийство»), замысел которого Фауст объясняет так: «Это сочинение есть не иное что, как развитие одной главы из Мальтуса, но развитие откровенное, не прикрытое хитростями диалектики, которые Мальтус употреблял как предохранительное орудие против человечества, им оскорбленного»582. На пяти страницах текста нарисована страшная картина жизни общества, в котором воплощенные идеи Мальтуса привели к тому, что в обществе «давно уже исчезло все, что прежде составляло счастие и гордость человека. Давно уже погас Божественный огонь искусства»583.

«Пятая ночь» романа носит название «Город без имени». Это еще одна антиутопия Одоевского, в которой он образно показывает, что будет с обществом, если оно будет жить по теории пользы Бентама. В этом обществе абсолютного утилитаризма и чистогана семья разрушена, а все отношения имеют меркантильную основу. Естественно, что с таким будущим человеческой цивилизации Одоевский-просветитель не мог согласиться. Еще до «Русских ночей» он задавался вопросом: «Любопытно знать, как жизнь человечества будет в пространстве, какую форму получает торговля и браки, границы, домашняя жизнь, законодательство, преследования и проч. и т. п. – словом, все общественное устройство?»584, написал незавершенный роман-утопию «4338-й год». Он был замыслен как третья часть трилогии о развитии русского общества (1-я часть – о времени Петра I, 2-я – о 30-х гг. XIX в.), которое в 4338 г. будет обществом благоденствия, во главе его будет стоять правитель – «первый поэт», а кабинет министров возглавит «министр примирения». Общество в полной мере будет использовать достижения науки и техники, многие открытия которых Одоевский гениально предсказал. Поэтому-то вполне предсказуемы последние слова романа: «Девятнадцатый век принадлежит России».

Эпилог романа, где прозвучали эти слова, был написан до публикации «Философического письма» П. Я. Чаадаева и озвучивает противоположную точку зрения. В письме Шевыреву от 17 ноября 1836 г. Одоевский замечал: «…я написал эпилог… как будто нарочно совершенно противоположный статье Ч.; то, что он говорит об России, я говорю об Европе, и наоборот»585. О романе написано много откликов современников, чаще положительных, но иногда и критических. Кюхельбекер, находясь в Сибири, написал: «Книга Одоевского “Русские ночи” – одна из умнейших книг на русском языке… Сколько поднимает вопросов! Конечно, ни один почти не разрешен, но спасибо и за то, что они подняты…»586. «Русские ночи» – своеобразный эпилог философских исканий Одоевского-мыслителя.

Поэт и философ Дмитрий Владимирович Веневитинов в кружке любомудров исполнял обязанности секретаря. Д. В. Веневитинов родился 14 сентября 1805 г. в Москве в родовитой дворянской семье. По матери (княжна Оболенская) он был четвероюродным братом А. С. Пушкина, с которым был знаком с детства. Его отец, секунд-майор, скончался, когда мальчику было 8 лет. В детстве Веневитинов получил блестящее домашнее образование, в совершенстве владел французским и немецким языками, изучал латинский и древнегреческий и к 14 годам читал и переводил Гомера, Софокла, Горация, увлекался философией Платона. Его наставником был университетский профессор Дядьковский. Интересовали юношу также русская и западноевропейская литература, музыка, живопись. К 17 годам он был готов для поступления в Московский университет, но стал в 1822 г. не студентом, а вольнослушателем.

В университете его учителями были шеллингианец Павлов и анатом Лодер, с которыми он часто беседовал, обсуждая научные и философские проблемы. Через год после поступления в университет Веневитинов успешно сдает выпускные экзамены и получает аттестат, после чего поступает в Московский архив Министерства иностранных дел и почти одновременно становится членом Общества любомудрия. В кружке он пропагандирует идеи Шеллинга, много выступает с докладами.

После того как кружок был распущен, Веневитинов решил перебраться в Петербург, чтобы продвинуться по службе и тем самым «иметь большой круг действия». При въезде в столицу Веневитинова и его спутника, француза Воше, незадолго до этого нелегально сопровождавшего в Сибирь жену декабриста княгиню Е. И. Трубецкую, арестовали, подозревая их в причастности к движению декабристов. На допросе Веневитинов заявил, что в обществе декабристов не состоял, но «мог легко принадлежать ему». Несколько дней заключения в сыром и холодном помещении потрясли его физически и душевно. Веневитинов приехал в Петербург в ноябре 1826 г., а 15 марта следующего года он скончался от сильной простуды. Похоронен он был в Москве в Симоновом монастыре. Гроб с его телом сопровождали Пушкин и Мицкевич. В 1930 г. его прах был перенесен на Новодевичье кладбище.

Веневитинов был поэтом, исповедующим поэзию мысли. В своих критических статьях и письмах он утверждал связь поэзии и философии. К примеру, анализируя «Евгения Онегина», он риторически вопрошал: «Не забываем ли мы, что пиитике должно быть основание положительное, что всякая наука положительная заимствует свою силу из философии, что и поэзия неразлучна с философией?»587.

Философскими размышлениями наполнена его переписка с Кошелевым. Кроме того, перу Веневитинова принадлежат несколько собственно философских статей: «Анаксагор», «О математической философии», «Письмо к графине NN». Анализ этих статей дает основание утверждать, что в основных своих философских посылках Веневитинов следует Шеллинговой философии тождества. В «Письме к графине NN» автор предлагает найти определение философии как науки, ее отличие от других наук. Для сравнения он берет частные науки – арифметику, физику, историю. Для них общим является стремление привести изучаемые явления в общую систему познания. У каждой есть форма как «общий закон, которому она следует», а также содержание, или круг явлений, которые наука исследует. Философия – тоже наука, имеющая форму и содержание. Но, в отличие от частных наук, она ориентирована на общее, присущее всем наукам. «Если философия должна свести все науки к одному началу, то предметом философии должно быть нечто общее всем наукам. Мы доказали выше, что все науки имеют одну общую форму, т. е. приведение явлений в познание; следовательно, философия будет наукою формы всех наук или наукою познания вообще… Заключим: философия есть наука, ибо она есть познание самого познания и потому имеет и форму, и предмет»588.

Философия, по мнению Веневитинова, должна быть озабочена выяснением каузальных связей. Решение проблем причинности означает выяснение соотношений объекта и субъекта. Возможны два решения: или первично субъективное (тогда неясно, откуда возникает объективное), или первично объективное (тогда неясен процесс возникновения субъективного). По мнению Веневитинова, снять эту антиномию возможно в двух параллельных науках: «Сии науки, само собой разумеется, должны быть – наука объективного, или природы, и наука субъективного, или ума, другими словами: естественная философия и трансцендентальный идеализм. Но так как объективное и субъективное всегда стремятся одно к другому, то и науки, на них основанные, должны следовать тому же направлению и одна устремляется к другой, так что естественная философия в совершенном развитии своем должна обратиться в идеализм и наоборот»589. В таком решении наблюдается отход от Шеллинга, поскольку немецкий философ разводит суверенный субъект и объект, а Веневитинов говорит о их переходах.

И еще у него одно важное замечание относительно философии: «она всегда почиталась наукою важнейшею, наукою наук, и, несмотря на то, что обыкновенно была достоянием небольшого числа избранных, всегда имела решительное влияние на целые народы»590. Эту мысль он развивает в программной статье «О состоянии просвещения в России». С просветительских позиций рассматривая возможности преобразования общества, решающую роль в этом преобразовании он отводит философии: «…Философия и применение оной ко всем эпохам наук и искусств – вот предметы, заслуживающие особенное наше внимание, предметы и более необходимые для России, что она еще нуждается в твердом основании изящных наук и найдет сие основание, сей залог своей самобытности и, следовательно, своей нравственной свободы в литературе, в одной философии, которая заставит ее развить свои силы и образовать системы мышления»591. Еще один московский кружок, деятельность которого отмечена серьезным отношением к классической немецкой философии, вошел в историю философии как кружок Станкевича.

Николай Владимирович Станкевич родился 27 октября 1813 г. в родовом имении в деревне Удеревке Воронежской губернии. В 1823 г. он поступает в Острогожское уездное училище, а спустя два года – в Благородный мужской пансион Федорова в Воронеже, который успешно заканчивает в 1829 г. Со следующего года Станкевич поселяется в доме профессора Московского университета М. Г. Павлова, который подготовил его для поступления на словесное отделение этого университета.

В доме Павлова с зимы 1831 г. вокруг Станкевича начал собираться кружок молодежи, в который вошли Я. Неверов, И. Клюшников, В. Красов, С. Строев, Я. Почека, В. Оболенский. Кружок не имел устава, ритуала заседаний, четко очерченного состава. Через год его членами стали В. Белинский, К. Аксаков, А. Ефремов, А. Келлер, Д. Топорнин, О. Бодянский и другие, а позднее также В. Боткин, М. Бакунин, М. Катков.

Заседания кружка проходили открыто. На них читались стихи (их писали Станкевич, Клюшников, Аксаков, Красов), обсуждались философские работы, проблемы эстетики, этики. Один из членов кружка, К. Аксаков, вспоминал: «В этом кружке выработалось уже общее воззрение на Россию, на жизнь, на литературу, на мир, воззрение большей частью отрицательное. Искусственность российского классического патриотизма, претензии, наполнявшие нашу литературу, усилившаяся фабрикация стихов, неискренность печатного лиризма – все это породило справедливое желание простоты и искренности, сильное нападение на всякую фразу и эффект; и то и другое высказывалось в кружке Станкевича, быть может, впервые как мнение целого общества людей»592.

Станкевича всегда привлекала философия. Будучи студентом Московского университета, он посещал публичные лекции главы русских шеллингианцев М. Г. Павлова, профессоров Н. И. Надеждина и С. П. Шевырева, читал много философской литературы. В автобиографической повести «Несколько мгновений из жизни графа Т***», говоря об этих годах, Станкевич так характеризует свое состояние: «Смело и неуклонно шел он на пути к истине, не щадил себя, твердо выслушивал ее приговоры, грозившие гибелью лучшим его мечтаниям, не останавливался и шел вперед… система за системою созидалась и разрушалась в уме его; он уже начинал сомневаться, не слишком ли много надеется на мощь своего ума»593.

В студенческие годы появились и первые изданные прозаические и поэтические произведения Станкевича. В 1833 г. он создает набросок философской системы под названием «Моя метафизика», свидетельствующий о высоком уровне его философского образования. Хотя работа осталась незаконченной (вторая часть дошла до нас лишь в планах и набросках), видна попытка автора «определить по возможности отношения человека к природе и Разумению»594.

В этом юношеском наброске Станкевич ставит и пытается ответить на вопросы: что есть человек? какова его сущность? в чем смысл его существования? Поиск ответа на эти вопросы выводил Станкевича на решение больших социальных вопросов современности, связанных с проблемами классового антагонизма и социальной справедливости в русском обществе. Хотя «Моя метафизика» является лишь наброском системы, в ней основные ее положения достаточно очерчены и представляют в конечном итоге своеобразную «онтологическую цепочку»: Жизнь (природа) – Размышление (Творец) – Человек (разум – воля – чувство) – Человечество (человечность – любовь).

По мнению Станкевича, природа существует как Разумение. У Разумения есть синоним, обозначающий его объективную основу, – Творец. Как Разумение природа «сознает себя, ибо действует целесообразно»595. Жизнь природы проходит в постоянном развитии, смене одних состояний другими: «Смерть одного звена природы есть рождение другого. Вода, уничтожаясь, переходит в пары: воздух делается водою; человек становится землею; земля перерождается в растение, разумеется, при условиях»596. При этом природа (жизнь), будучи «целым», сохраняет в себе определенный набор составляющих ее и развивающихся в ней «неделимых». В результате этого развития «роды существ составляют лестницу, по которой жизнь… идет к саморазумению в неделимых»597.

Станкевич утверждает, что Разумение присуще всем «неделимым», но только в человеке оно достигает уровня самосознания. «Жизнь, – писал он, – с полною свободою вся является в человеке. Здесь жизнь, сознающая себя в целом, разумная и свободная, является жизнью, сознающей себя отдельно – разумною и свободною»598. Тремя важнейшими сущностными характеристиками человека, по Станкевичу, являются разум, воля и любовь – «три действительные правила человеческой жизни»599. Каждая из них важна, но только любовь представляет «средобежную», «самовозвратную» силу природы, соединяющую человека с Творцом (ею примыкает последнее звено творения к началу) и человека с человеком, образуя человечество как единое целое, родовое сознание.

Чувство единения со «всеобщей жизнью» присуще не всем людям. У некоторых из них «нормальные» свойства жизнедеятельности менее действенные, чем «низшие» свойства. Человек в этом случае как бы «отпадает» от человечества. Станкевич считает, что единственным средством восстановления этого единства является воспитание. Этой проблеме он предполагал посвятить вторую часть «Моей метафизики», которая осталась в набросках. Он пишет: «В письме этом нужно коротко объяснить свободу воли, падение человека, достоинство человеческих действии из сравнения с действиями всеобщей жизни»600.

Несомненно, что на Станкевича повлияли идеи ранней философии Шеллинга, воспринятые им в университетских лекциях от своих учителей. Лишь спустя год после окончания университета он начал читать «Систему трансцендентального идеализма» немецкого философа и перечитывал ее трижды, обращая особое внимание на те места, в которых решаются проблемы человека и общества. В одном из писем к Бакунину он пишет: «Шеллинг и так составил часть моей жизни: никакая мировая мысль не приходит мне иначе в голову, как в связи с его системой»601.

Еще студентом он начинает интересоваться философией Гегеля, переводит с французского языка и публикует в «Телескопе» (1835, № 13–15) большую статью Жозефа Вильма «Опыт о философии Гегеля», ставшую одной из первых работ о Гегеле, напечатанных в России. Позже, в Германии, он штудирует основные труды немецкого философа.

Познакомился он также и с философскими системами Фихте и Канта. В отличие от «Системы» Шеллинга, работы Фихте и Канта привлекают Станкевича меньше. Однако именно чтение «Критики чистого разума» Канта убеждает его в неверности прежних предположений о слиянии философии с религией. Если раньше Станкевич считал, что философия и религия едины, что религия решает в конце концов те вопросы, которые не может решить философия, и что, наоборот, «упрочить религию может одна философия»602, то после чтения Канта он полагает другое: «Чистые понятия не могут служить органом для решения вопросов о Боге, свободе, бессмертии, предлагаемых обыкновенно в метафизике.

Эти три предмета постигаются практическим умом, им веруют. Итак, Кант, с одной стороны, навсегда оградил религию от ударов свободного мышления, а с другой – указал новую задачу философам: отыскать начало и возможность знания…»603

После окончания в 1834 г. Московского университета со степенью кандидата отделения словесных наук Станкевич едет в родную деревню Удеревку, намереваясь посвятить себя практической деятельности. Он уже давно признавался друзьям, что потребность деятельности не дает ему покоя: «Судьба вечно мне мешает заняться делом, в то время, когда я чувствую особенную охоту к деятельности»604. Его избирают почетным смотрителем Острогожского уездного училища. Предполагая «сделать чтонибудь доброе для училища», Станкевич делится планами с Неверовым: «Я намерен вывести наказание так называемое палями, т. е. линейкой по рукам, ввести поблагороднее обращение между учителем и учениками, невзирая на звание последних, и, наконец, понаблюсти за учением»605. Одновременно он продолжает самосовершенствоваться, много читает, особенно увлекается историей и философией. В письме-исповеди Т. Н. Грановскому 29 сентября 1836 г. Станкевич пишет: «Вышедши из университета, я не знал, за что приняться – и выбрал историю. “Давай займусь!” – вот каков был этот выбор! Что я в ней видел? Ничего. Просто это было подражание всем, влияние людей, которые не верили теории, привычка к недеятельности, которая делала страшным занятие философиею и изредка обдавала каким-то холодом неверия к достоинству ума. Шеллинг, на которого я напал почти нечаянно, опять обратил меня на прежний путь, к которому привела, было, эстетика – и с тех пор более и более, при всей моей недеятельности, я начал сознавать себя… Теперь есть цель передо мною: я хочу полного единства в мире моего знания, хочу дать себе отчет в каждом явлении, хочу видеть связь его с жизнью целого мира, его необходимость, его роль в развитии данной идеи. Что бы ни вышло, одного этого я буду искать»606. П. Н. Сакулин писал в этой связи: «Совершенно определенно Станкевич ставил себе целью нравственное самовоспитание и выработку миросозерцания как необходимую подготовку к трудовой школе жизни. Три главных фактора участвовали в этом процессе самоопределения: религия, философия и историческая наука»607.

Занятия философией постепенно вытесняют все остальное. Станкевич приходит к мысли, что именно философия поможет ему найти ответы на самые насущные вопросы жизни. В конце 1835 г. он пишет: «Я не думаю, что философия окончательно может решить все важнейшие вопросы, но она приближает к их решению; она зиждет огромное здание, она показывает человеку цель жизни и путь к этой цели, расширяет ум его. Я хочу знать, до какой степени человек развил свое разумение, потом, узнав это, хочу указать людям их достоинства и назначение, хочу призвать их к добру, хочу все другие науки одушевить единой мыслью. Философия не должна быть исключительным занятием, но основным»608.

Наконец, для Станкевича истинная философия должна быть диалектической, должна быть методом: «Я себе составил свои понятия об истине философских систем: она условная – все основано на методе»609. Свои размышления о философии как выражении умственного развития человечества, о ее практически-методологической значимости для наук и общественного развития Станкевич излагал в 1836 г. в не дошедшей до нас работе «О важности философии как науки».

Еще студентом он начинает публиковать свои стихотворения. В некоторых из них («Грусть», «Старая, негодная фантазия», «На могиле Эмилии») и особенно в переводах из любимого им Гете («Песнь духов над водами», «К месяцу») ясно ощущается философский подтекст, попытка в поэтической форме решить проблемы бренности человеческого бытия, связи человека с природой. Но поэзия не стала делом его жизни.

Дальнейшее развитие философских взглядов Станкевича прослеживается по его письмам членам кружка из разных городов России и из-за границы, куда он уезжает в 1837 г. для лечения и продолжения образования. В Берлинском университете он слушает лекции по истории и юриспруденции профессоров Ранке и Ганса; знакомится с профессором философии Вердером и берет у него частные уроки. Из писем видно, что его все больше захватывает мысль о человеке, его нравственном совершенствовании, об этике любви. Причем разработка концепции любви, которая, по его мнению, «проникает все мироздание», противостоит «эгоизму» и определяет движение человечества к светлому будущему, ведется Станкевичем параллельно с Фейербахом, а в чем-то он опережает его. Именно работы Фейербаха, Цешковского и других младогегельянцев конца 30-х гг. дали возможность Станкевичу утвердиться в мысли, что Гегелем не кончается развитие философии как науки.

Подобно Фейербаху, Станкевич не ограничивает категорию любви лишь половыми отношениями, хотя последние составляют важную ее часть: «Мне кажется, я теперь, наконец, понял, почему любовь (т. е. любовь к женщине) высшее жизни… Теперь понимаю это вполне. Как само божество лишь в человеке достигает полного своего собственного проявления конкретно, и вся прочая природа – лишь путь божества к самому себе… так и совершенная любовь… может быть лишь конкретная, любовью к человеку, который есть сам дух и соединение с ним конкретно; в любви они оба – дух и естественное в их сношениях – одухотворяются»610.

Большое внимание Станкевич уделяет и другой категории – действительности. Хотя он и не занимался собственно политическими проблемами российской действительности 30-х гг. ХIХ в., ему не было чуждо неприятие многих ее сторон. В воспоминаниях членов кружка, в письмах самого Станкевича сохранился ряд его высказываний антикрепостнического характера. Когда Станкевич узнал от Грановского о неверном, апологетическом понимании формулы Гегеля Белинским и Бакуниным о «разумной действительности», о признании ими российской николаевской действительности «разумной», он в ряде писем 1838–1840-х гг. к московским друзьям разъясняет неверность подобной позиции. В частности, в письме к Грановскому 1 февраля 1840 г. он пишет: «Так как они не понимают, что такое действительность, то я думаю, что они уважают слово, сказанное Гегелем… О действительности пусть прочтут в Логике, что действительность в смысле непосредственности, внешнего бытия – есть случайность что действительность в ее истине – есть разум, дух»611.

Постепенно Станкевич освобождается и от элементов религиозного мистицизма. В 1837 г. он пишет Неверову: «С годами в наших понятиях сделалось много переворотов… Было время – время мистицизма в моей жизни. Я отрекаюсь от этих идей»612. Спустя два года он уже прямо заявляет: «Слава богу, что я не мистик»613. Теперь русского мыслителя волнует не потустороннее, а действительность как поприще активной деятельности человека. «Действительность, – пишет он, – есть поприще настоящего, сильного человека – слабая душа живет в Jenseit (в потустороннем)»614.

Взамен мистицизма Станкевич предлагает, подобно Фейербаху, «религию любви», говоря, что его вера «требует другого храма». Не менее волновали Станкевича и эстетические проблемы. В 1840 г. он начал писать работу «Об отношении философии к искусству», оставшуюся неоконченной. В ней и в других высказываниях об искусстве намечается переход на позиции критического реализма, идейным вдохновителем которого спустя несколько лег стал член кружка Станкевича В. Г. Белинский.

Первооткрывателем Станкевич был не только в этой области. Уже современники отмечали, что он стоял у истоков многих жизнедеятельных, прогрессивных тенденций русской общественной мысли. А. Григорьев, в частности, писал: «В сознании его, т. е. в нашем общем критическом сознании, совершился действительный, несомненный переворот в эту эпоху. Новые силы, новые веяния могущественно влекли жизнь вперед: эти силы были гегелизм, с одной стороны, и поэзия действительности, с другой. Небольшой кружок немногим тогда, не всем еще и теперь известного, но по влиянию могущественного деятеля – Станкевича… разливал на все молодое поколение… свет нового учения. Это учение уже тем одним было замечательно и могуче, что манило и дразнило обещанием осмыслить мир и жизнь»615.

Интеллектуальная деятельность, эволюция философских взглядов Станкевича прервалась на 27-м году жизни. 25 июня 1840 г. он скончался в Италии от чахотки. Похоронен Станкевич в России, в родной Удеревке.

Станкевич был первооткрывателем, другом и воспитателем многих выдающихся деятелей русской культуры и общественной мысли 30–40-х гг. ХIХ в. Глубокой, обоюдоинтересной и полезной была дружба Станкевича с Виссарионом Григорьевичем Белинским. Станкевич многое сделал для становления Белинского как выдающегося критика и мыслителя. «Мы не скажем, что Белинский заимствовал свои мнения до 1840 г. у Станкевича: это было бы слишком много, – писал Добролюбов. – Но несомненно, что Станкевич деятельно участвовал в выработке тех суждений и взглядов, которые потом так ярко и благотворно выразились в критике Белинского616. Именно Станкевич обратил внимание Белинского на философию Гегеля, познакомил с ней, указал на слабые стороны гегелевской системы.

Критическая мысль Белинского была сильнее и решительнее мысли Станкевича. Впитав в себя многие идеи и взгляды Станкевича на философию, литературу, искусство, русский критик развил их дальше. Как писал Герцен, «взгляд Станкевича на художество, на поэзию и ее отношение к жизни вырос в статьях Белинского в ту новую мощную критику, в то новое воззрение на мир, жизнь, которое поразило все мыслящее в России»617.

В. Г. Белинский родился 11 июля 1811 г. в Свеаборге. Детство его прошло в городе Чембаре Пензенской области. Влияние отца-врача, учеба в Чембарском уездном училище (1822–1825) и Пензенской гимназии (1825–1828), философские споры с семинаристами, в которых «возрастала и развивалась эта неотразимая диалектическая сила, которою всегда отличался Белинский и против которой действительно трудно было устоять»618, определили первый этап формирования мировоззрения русского мыслителя.

В 1829 г. он поступает на словесный факультет Московского университета. Лекции известных профессоров Надеждина, Мерзлякова, Каченовского пользовались особым вниманием Белинского-студента. В конце 1830 г. он закончил драму «Дмитрий Калинин». «В этом сочинении со всем жаром сердца, пламенеющего любовью к истине, со всем негодованием души, ненавидящей несправедливость, я в картине довольно живой и верной представил тиранство людей, присвоивших себе подобных», – характеризовал Белинский свою драму в письме к отцу619.

Цензура не пропустила вольнолюбивое сочинение, поскольку в нем было найдено «множество противного религии, нравственности и российским законам»620. Университетское начальство в сентябре 1832 г. исключило Белинского из университета – «по слабости здоровья и при этом по ограниченности способностей». Истинной причиной исключения был «недоброжелательный» характер мыслей студента Белинского. «Совет темных людей (collegium obscurorum virorum) Московского университета, исключивший студента Белинского “за отсутствием способностей”, сделал себя смешным на всю Россию», – писал один из иностранных журналов еще при жизни Белинского621.

В эти трудные для Белинского дни он сближается со Станкевичем и обретает в его лице друга и наставника. Два года пришлось будущему критику жить в невероятной нужде, пробиваться случайной работой, грошовыми уроками. Но испытания не сломили Белинского. Более того, свое бедственное положение он снова сделал предметом глубоких философских размышлений. Идея мужественного и терпеливого переживания несчастья, и бедствий, неизбежных для человека в существующих условиях, звучит и в письме Белинского к матери от 20 сентября 1833 г.: «Не только не жалуюсь на мои несчастья, но еще радуюсь им: собственным опытом узнал я, что школа несчастья есть самая лучшая школа. Будущее не страшит меня. Перебираю мысленно всю жизнь мою, и хотя с каким-то горестным чувством вижу, что я ничего не сделал хорошего, замечательного – зато не могу упрекнуть себя ни в какой низости, ни в какой подлости, ни в каком поступке, клонящемся ко вреду ближнего»622.

Весной 1833 г. он становится сотрудником надеждинского журнала «Телескоп» и газеты «Молва». Начинается период так называемого «телескопского ратования» Белинского. В журнале он поместил свыше пятидесяти критических статей и заметок. Уже первая крупная его работа «Литературные мечтания», опубликованная в конце 1834 г. в «Молве», принесла критику широкую известность. В ней он дает диалектический анализ развития русской литературы, рассматривая одновременно и другие области общественной жизни России. «Литературные мечтания» выразили и философские взгляды молодого Белинского. В этот период он был объективным идеалистом-диалектиком, утверждающим познаваемость законов бытия. В концентрированной форме философские взгляды Белинского выражены в следующих словах: «Весь беспредельно прекрасный Божий мир есть не что иное, как дыхание единой, вечной идеи (мысли, вечного Бога), проявляющейся в бесчисленных формах, как великое зрелище абсолютного единства в бесконечном разнообразии. …Для этой идеи нет покоя: она живет беспрестанно, то есть беспрестанно творит, чтобы разрушать, и разрушает, чтобы творить… Бог создал человека и дал ему ум и чувство, да постигает сию идею своим умом и знанием, да приобщается к ее жизни в живом и горячем сочувствии, да разделяет ее жизнь в чувстве бесконечной, зиждущей любви!»623.

Отталкиваясь от идей русского шеллингианца М. Г. Павлова о борьбе расширительных и сжимательных сил, Белинский формулирует основную идею своего понимания жизнедеятельности человека. Он считает, что «нравственная жизнь вечной идеи», проявляясь в человеке, может выбрать два пути. «Проявление ее – борьба между добром и злом, любовию и эгоизмом, как в жизни физической противоборство силы сжимательной и расширительной. Без борьбы нет заслуги, без заслуги нет награды, а без действования нет жизни!»624. Итак, человек, чтобы жить, должен действовать, и действовать двояко. Он либо уничтожает свое «я» и служит на общее благо, либо служит своему Я, подчиняя ему ближних. Утверждение жизни как деятельности и борьбы послужило Белинскому критерием оценки русской литературы.

В «Литературных мечтаниях» еще в рамках идеалистического понимания природы искусства он формулирует идею народности литературы: «Литература непременно должна быть народной, если хочет быть прочною и вечною!»625, составившую позже основу русской материалистической эстетики.

После отъезда в 1835 г. за границу Н. Надеждина В. Г. Белинский фактически единолично редактирует «Телескоп», превращая его в орган передовой общественной мысли. Но уже в следующем году, после опубликования «Философического письма» П. Я. Чаадаева, журнал был закрыт, и Белинский опять остался без средств к существованию. По разным причинам кончились неудачей его попытки стать домашним учителем за границей, сотрудничать в пушкинском «Современнике», в «Литературных прибавлениях». В «безработную» зиму 1836/37 г. он заканчивает «Основания русской грамматики», которые, хотя и были напечатаны в том же году, не улучшили материального положения Белинского.

В 1838–1839 гг. он, по существу, возглавляет журнал «Московский наблюдатель». В этот период в журнале было помещено много статей с пропагандой гегелевской философии самого Белинского, а также Бакунина и Каткова. Слабость прогрессивных сил России и своеобразное усвоение гегелевской философии привели Белинского с конца 1837 г. к «насильственному примирению с действительностью», к предпочтению просветительства политике. В известном письме Д. П. Иванову от 7 августа 1837 г. читаем: «Пуще сего, оставь политику и бойся всякого политического влияния на свой образ мыслей. Политика у нас в России не имеет смысла, и ею могут заниматься только пустые головы. Люби добро, и тогда ты будешь необходимо полезен своему отечеству, не думая и не стараясь быть ему полезным. Если бы каждый из индивидов, составляющих Россию, путем любви дошел до совершенства – тогда Россия без всякой политики сделалась бы счастливейшею страною в мире. Просвещение – вот путь к счастью… Быть апостолами просвещения – вот наше назначение. Итак, будем подражать апостолам Христа, которые не делали заговоров и не основывали ни тайных, ни явных политических обществ, распространяя учение своего Божественного учителя, но которые не отрекались от него перед царями и судиями и не боялись ни огня, ни меча»626.

«Примирение с действительностью» было временным, эфемерным. Слишком велика была связь демократа с народом, слишком гнусной была николаевская действительность; сама же эта действительность и разрушила мечты о мировой гармонии и справедливости существующего порядка.

В 1839 г. В. Белинский переезжает в Петербург и работает в «Отечественных записках» А. Краевского. Это был самый плодотворный этап его деятельности. Освободившись от слепого «примирения с действительностью», он же в сентябре 1841 г. пишет В. П. Боткину: «Черт знает, как подумаешь, какими зигзагами совершалось мое развитие, ценою каких ужасных заблуждений купил я истину, какую горькую истину – что все на свете гнусно, а особенно вокруг нас… Итак, я теперь в новой крайности, – а идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Все из нее, для нее и к ней. Она вопрос и решение вопроса. Она (для меня) поглотила и историю, религию, и философию»627.

По окончании периода «примирения» философия русского мыслителя все больше наполняется материалистическим содержанием. Практика повседневной борьбы за передовую русскую культуру, которая в России 30–40-х гг. ХIХ в. приобретала значение реального фактора исторического прогресса, утверждала материализм и диалектику, или, как он пишет, «диалектика жизни довела до сознания многих истин, казавшихся прежде неразрешимыми». Белинский не мог примириться с абстрактными построениями немецких философов. В одном из писем Боткину он замечает, что Гегель «…из явлений жизни сделал тени, сцепившиеся костяными руками и пляшущие на воздухе, над кладбищем. Субъект у него не сам себе цель, но средство для мгновенного выражения общего, а это общее… пощеголяв в нем (субъекте), бросает его как старые штаны…»628.

Для Белинского в материализме неприемлемым был его метафизический, механистический характер: «Материалисты ХVIII века хотели объяснить происхождение мира механическим сцеплением атомов, механическим процессом взаимодействия тяжести и выходящих из ее математических законов стремлений, но это объяснение только затемнило сущность дела, потому что, отличаясь внешней ясностью, отличалось внутренним мраком»629. С этих позиций он оценивает материализм Фейербаха, считая его началом «благодатного примирения философии с практикою». В философии немецкого материалиста Белинский нашел созвучные своим взгляды на религию как основу угнетения человека.

Переход Белинского к материализму закончился в 1845 г., когда он под впечатлением работ К. Маркса и Ф. Энгельса в «Немецко-французском ежегоднике» писал А. И. Герцену: «Истину я взял себе – и в словах Бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут, и люблю теперь эти два слова, как следующие за ним четыре»630.

Материализм Белинского антропологический. Отвергая идеалистические утверждения об антагонизме души и тела, русский мыслитель писал: «Ум без плоти, без физиономии, ум, не действующий на кровь и не принимающий на себя ее действий, есть логическая мечта, мертвый абстракт. Ум – это человек в теле или, лучше сказать, человек через тело, словом – личность»631. К анализу сущности человека Белинский подходил как диалектик, что давало ему возможность высказать ряд догадок о роли материальных и социальных факторов в жизнедеятельности людей. «Создает человека природа, – писал он, – но развивает и образует его общество… Самое усилие развиться самостоятельно, вне влияния общества, сообщает человеку какую-то странность, придает ему что-то уродливое, в чем опять видна печать общества же»632. Человек, в понимании Белинского, находится в постоянном развитии, совершенствовании: «Никакой человек в мире не родится готовым, т. е. вполне сформировавшимся, но вся жизнь его есть не что иное, как беспрерывно движущееся развитие, беспрестанное формирование633.

Преодоление ограниченности антропологического материализма намечается и в гносеологии, где он утверждает активность субъекта, при этом справедливо считая, что у человека «самые отвлеченные умственные представления все-таки суть не что иное, как результат деятельности мозговых органов, которым присущи известные способности и качества. Давно уже сами философы согласились, что “ничто не может быть в уме, что прежде не было в чувствах”. Гегель, признавая справедливость этого положения, прибавил: “Кроме самого ума”. Но эта прибавка едва ли не подозрительна, как порождение трансцендентального идеализма»634. Белинский положительно решал вопрос о познаваемости мира. «Человек, – утверждал он, – всегда стремился к познанию истины, следовательно, всегда мыслил, исследовал, проверял»635. Воинствующий диалектик, Белинский выступал против абсолютизации рационализма и эмпиризма, утверждая, что в мысли без чувства, как и в чувстве без мысли, лишь призыв к знанию, а не само знание. Материалистически подходил он и к решению проблемы истины, находящей свое подтверждение в практике жизни. Для него утверждения «все, что не подходит под мерку практического применения, ложно и пусто»636 или «практика родила теорию, факт возбудил потребность сознания»637 – были аксиомами. Так, анализируя нравственность в седьмой статье о Пушкине, он считает, что при этом необходимо исходить из «практической деятельности», а не из «рассуждений»: «Так как сфера нравственности есть по преимуществу сфера практическая, а практическая сфера образуется преимущественно из взаимных отношений людей друг к другу, что здесь-то, в этих отношениях, – и больше нигде, – должно искать примет нравственного или безнравственного человека, а не в том, как человек рассуждает о нравственности или какой системы, какого учения и какой категории нравственности он держится»638. Истина конкретна, и постигается она постепенно. Так, «идея истины и добра признавалась всеми народами, во все века; но что непреложная истина, что добро для одного народа или века, то часто бывает ложью и злом для другого народа, в другой век. Поэтому безусловный, или абсолютный, способ суждения есть самый легкий, но зато и самый ненадежный»639.

Период работы в «Отечественных записках» был самым плодотворным для Белинского. Ежегодно в журнале он публиковал около 200 статей, заметок, рецензий. Статей Белинского ждали, их горячо обсуждали, восхищались глубиной и смелостью идей, высказываемых им. Имя Белинского стало символом прогрессивных сил русского общества. «Он имел на меня и на всех нас чарующее действие, – вспоминал К. Д. Кавелин. – Это было нечто гораздо больше оценки ума, обаяния таланта, – нет, это было действие человека, который не только шел далеко впереди нас ясным пониманием стремлений и потребностей того мыслящего меньшинства, к которому мы принадлежали, не только освещал и указывал нам путь, но всем своим существом жил для тех идей и стремлений, которые жили во всех нас, отдавался им страстно, наполнял ими всю свою жизнь»640.

«Неистовым Виссарионом» назвали друзья Белинского; он был человеком, способным «собственные промахи и глупости назвать настоящим их именем и с такою же откровенностию, как и чужие грехи»641. Один из лучших портретов-характеристик Белинского нарисовал в «Былом и думах» Герцен: «В этом застенчивом человеке, в этом хилом теле обитала мощная, гладиаторская натура; да, это был сильный боец! Он не умел проповедовать, поучать, ему надобен был спор. Без возражений, без раздражения он не хорошо говорил, но когда он чувствовал себя уязвленным, когда касались до его дорогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щек и голос прерываться, тут надобного было его видеть: он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль. Спор оканчивался очень часто кровью, которая у Белинского лилась из горла; бледный, задыхающийся, с глазами, остановившимися на том, с кем говорил, он дрожащей рукой поднимал платок ко рту и останавливался, глубоко огорченный, уничтоженный своей физической слабостью. Как я любил и как жалел я его в эти минуты!»642.

Последние два года своей жизни Белинский возглавлял критический отдел «Современника». Здесь им опубликованы «Взгляд на русскую литературу 1846 года», «Ответ “Москвитянину”», «Взгляд на русскую литературу 1847 года» и большое количество других статей, в которых он окончательно сформулировал основные постулаты материалистической эстетики. Верность жизни, диалектическое ее осмысление позволили Белинскому выработать классическое и материалистическое по своей сущности определение искусства: «Искусство есть воспроизведение действительности; следовательно, его задача не поправлять и не приукрашивать жизнь, а показывать ее так, как она есть на самом деле»643.

Для Белинского-материалиста искусство – одна из форм общественного сознания, специфически «воспроизводящая» объективный мир, действительность. «Мысль о каком-то чистом, отрешенном искусстве, живущем в своей собственной сфере, не имеющей ничего общего с другими сторонами жизни, есть мысль отвлеченная, мечтательная. Такого искусства никогда и нигде не бывало», – констатирует Белинский644. Эстетика русской революционной демократии служила оружием в общественной борьбе, звала к активному вмешательству искусства в практику революционной борьбы. «Отнимать у искусства право служить общественным интересам, – писал он, – значит не возвышать, а унижать его…»645. Искусство, по мысли Белинского, могучий фактор социального прогресса, «провозвестник братства людей». Оно должно служить интересам народа, быть народным. «Всякая поэзия только тогда истинна, когда она народна, т. е. когда она отражает в себе личность своего народа»646.

Партийность, революционный демократизм определили не только характер его эстетики, они легли в основу его социологических взглядов, определили специфику его социалистических идей. Белинский хорошо был знаком с произведениями СенСимона, Кабе, Леру, Фурье, Прудона. Однако он не разделял идей французских социалистов-утопистов о мирном и как бы само собой совершающемся переходе общества к социализму. «Смешно и думать, – пишет Белинский, – что это может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови. Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастию. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов»647.

А некоторое время спустя эту мысль он еще более заостряет, облекая ее в метафорическую форму: «Тысячелетнее царство божие утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и прекрасной Жиронды, а террористами – обоюдоострым мечом слова и дела Робеспьеров и Сен-Жюстов»648.

Не менее резко выступает В. Г. Белинский против тех, кто отрицает значение народа в развитии общества: «Люди, которые презирают народ, – писал он, – видя в нем только невежественную и грубую толпу, которую надо держать постоянно в работе и голоде, такие люди теперь не стоят возражений: это или глупцы или негодяи, или то и другое вместе»649. В народе – жизненная сила общества, он – двигатель общественного прогресса, «народ – почва, хранящая жизненные соки всякого развития; личность – цвет и плод этой почвы»650. Между личностью, обществом и народом нет и не должно быть противоречий, «тут единство, а не разделение, не двойственность». Конкретно-исторический анализ истории европейского общества показал, что народ «еще слаб, но он один хранит в себе огонь национальной жизни и свежий энтузиазм убеждений, погасший в слоях “образованного общества”»651. В 1847 г. Белинский совершает поездку за границу (Германия, Франция). Знакомство с буржуазной действительностью заставило его обратить внимание на ужасное положение пролетариата и на роль буржуазия в историческом развитии общества. К оценке роли буржуазии он подходит как диалектик, утверждая, что «пока буржуазия есть и пока она сильна, я знаю, что она должна быть и не может не быть. Я знаю, что промышленность – источник великих зол, но знаю, что она же – источник и великих благ для общества. Собственно, она только последнее зло во владычестве капитала, в его тирании над трудом»652. Буржуазия, считает он, обрекла себя на гибель именно как антагонист народа, поэтому ее участь предрешена: «Я допускаю, что вопрос о bourgeoisie – еще вопрос и никто пока не решил его окончательно, да и никто не решит – решит его история, это высший суд над людьми. Но я знаю, что владычество капиталистов покрыло современную Францию вечным позором»653.

За границей, в Зальцбруне, 13–15 июля 1847 г. он пишет свое знаменитое «Письмо к Гоголю», которое по праву расценивается как политическое завещание Белинского. В этом письме он критикует религиозность и мистицизм Гоголя, доказывая, в противоположность ему, что русский народ видит свое спасение от гнета самодержавия не в мистицизме, а в проявлении и успехах цивилизации.

После поездки «на воды» здоровье Белинского не поправилось. 26 мая 1848 г. на 37-м году жизни он умер от чахотки.

В это же время в Москве существовал другой кружок университетских студентов – кружок Герцена и Огарева. У обоих кружков было много общего, но были и различия, о чем много лет спустя Герцен написал в «Былом и думах». Общей чертой кружков Герцена – Огарева и Станкевича была их социальная устремленность, попытка найти ответы на насущные вопросы действительности. Говоря о кружках 30-х гг., Герцен указывал: «Главная черта всех их – глубокое чувство отчуждения от официальной России, от среды, их окружавшей, и вместе с тем стремление выйти из нее, а у некоторых порывистое желание вывести и ее самое»654. Если кружок Станкевича занимался преимущественно проблемами философии и этики, то кружок Герцена и Огарева – социально-политическими проблемами. Определенные контакты между кружками были, но расхождение интеллектуальных интересов создавало между ними некоторую отчужденность. Герцен вспоминал: «До ссылки [Герцена] между нашим кругом и кругом Станкевича не было большой симпатии. Им не нравилось наше почти исключительно политическое направление, нам не нравилось их почти исключительно умозрительное. Они нас считали фрондерами и французами, мы их – сентименталистами и немцами»655.

Несомненным лидером в кружке был Александр Иванович Герцен. А. И. Герцен родился в Москве 25 марта 1812 г. Первоначальное образование, полученное от домашних учителей и гувернеров, было весьма разносторонним: он читал русских и западноевропейских писателей – Жуковского, Пушкина, Рылеева, Вольтера, Гете и других, был знаком с работами известных естествоиспытателей – Кювье, Сент-Илера. Сильное влияние на формирование мировоззрения молодого Герцена оказали декабристы. «Рассказы о возмущении, о суде, ужас в Москве сильно поразили меня, мне открывался новый мир, который становился больше и больше средоточием всего нравственного существования моего; не знаю, как это сделалось, но, мало понимая или очень смутно, в чем дело, я чувствовал, что я не с той стороны, с которой картечь и победы, тюрьмы и цепи… Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребячий сон моей души», – писал позже Герцен656. Со своим другом Н. П. Огаревым он поклялся отомстить за казненных и сосланных борцов, поднявшихся на борьбу против самодержавия.

В 1829 г. Герцен поступает на физико-математический факультет Московского университета. «Я избрал физикоматематический факультет потому, что в нем уже преподавались естественные науки, а к ним именно в это время развилась у меня сильная страсть»657. В 1833 г. успешно (с серебряной медалью) он окончил университет. Будучи студентом, Герцен изучал естественные науки, увлекался философией. Он пишет работы: «О месте человека в природе» (1832), «Аналитическое изложение солнечной системы Коперника» (1833), в которых пытается найти единственно правильный метод для естественных наук. А для этого, как он считает, необходимо преодолеть разрыв между эмпиризмом и рационализмом.

Интересуют его и социально-политические учения. Особенно те, в которых утверждается «ненависть ко всякому насилию, ко всякому правительственному произволу». Неудивительно, что, как вспоминает позже Герцен, «сен-симонизм лег в основу наших убеждений и неизменно остался в существенном»658. Студенческому кружку, который он организовал вместе с Огаревым, Герцен придавал большое значение: «Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней»659. Члены кружка (Н. И. Сазонов, Н. М. Сатин, В. В. Пасек, Н. Х. Кетчер и др.), хотя и занимались политической пропагандой, не имели еще ни четкой программы, ни ясности во взглядах. «…Что мы собственно проповедовали, трудно сказать, – писал Герцен. – Идеи были смутны, мы проповедовали декабристов и французскую революцию, потом проповедовали сен-симонизм и ту же революцию, мы проповедовали конституцию и республику, чтение политических книг и сосредоточение сил в одном обществе»660.

Летом 1834 г. члены кружка Герцена – Огарева за «пение дерзких песен» арестовываются. В марте 1835 г. Герцена ссылают в Пермскую губернию (Пермь, Вятка, Владимир). В ссылке он много работает, участвует в выпуске газет, пишет ряд этнографических и художественных произведений.

Еще до ссылки Герцен начал изучать религию, считал раннее христианство гуманистически-демократическим учением. В ссылке интерес к религии усиливается не без влияния религиозно-экзальтированной невесты Н. А. Захарьиной и глубоко верующего друга – ссыльного архитектора А. Л. Витберга. Однако его произведения конца 30-х гг. («Лициний» и «Вильям Пен») – конкретное воплощение того пути, которым религиозное воззрение, по словам самого Герцена, «перерабатывалось не в мистицизм, а в революцию»661.

Так заканчивается период становления мировоззрения Герцена. В письме к Огареву от 14 ноября – 4 декабря 1839 г. он пишет: «Кончились тюрьмою годы ученья, кончились ссылкой годы искуса, пора наступить времени Науки в высшем смысле и действования практического»662.

В 1839 г. Герцен возвращается в Москву, где быстро сближается с Белинским, Бакуниным, Грановским, участвует в литературных и философских дискуссиях. Споры в кругу московских друзей Герцена шли вокруг философии Гегеля. Изучение гегелевской философии убедило Герцена, что Гегель силен не своими консервативными разглагольствованиями о прусской монархии, а диалектическим методом. «Философия Гегеля – алгебра революции, она необыкновенно освобождает человека и не оставляет камня на камне от мира христианского, от мира преданий, переживших себя» – таков главный вывод Герцена об учении «исполина немецкой философии»663.

Переезд в Петербург весной 1840 г. был кратковременным. Жандармы, перлюстрировавшие его письма, обвинили Герцена в распространении «вредных слухов» и сослали в Новгород, где он и прожил до 1842 г.

По возвращении из ссылки и вплоть до отъезда за границу в январе 1847 г. Герцен живет в Москве. Этот период жизни русского мыслителя отмечен интенсивной работай, созданием двух наиболее известных его философских работ – циклов статей «Дилетантизм в науке» (1843) и «Письма об изучении природы» (1845–1846). В этих произведениях он отстаивал материализм, связь философии с естествознанием, диалектику, подчеркивая необходимость «союза современной философии с социализмом». Новое время, указывал Герцен, требует новой науки, которая способствовала бы строительству новой жизни. «Письма об изучении природы» получили высокую оценку В. Г. Белинского и Н. Г. Чернышевского, есть свидетельство об одобрительном отзыве о ней также Ф. М. Достоевского. В это же время он создает известные художественные произведения «Кто виноват?», «Сорока-воровка», «Доктор Крупов», в которых выступает как писатель-реалист, непримиримый противник крепостничества и самодержавия.

В 1847 г. Герцен уезжает за границу. Знакомство с буржуазным Западом утвердило его в мысли о необходимости экономических преобразований. С другой стороны, он увидел несостоятельность, абстрактность идеалов западноевропейских социалистовутопистов: «Они были сами по себе полны желанием общего блага, полны любви и веры, полны нравственности и преданности, но не знали, как навести мосты из всеобщности в действительную жизнь, из стремления в приложение»664.

В 1850 г. Герцен отказывается возвратиться в Россию, его объявляют царским указом «вечным изгнанником из пределов Российского государства». В письмах к друзьям он писал: «Я остаюсь здесь не только потому, что мне противно, переезжая через границу, снова надеть колодки, но для того, чтобы работать. Жить, сложа руки, можно везде; здесь мне нет другого дела, кроме нашего дела»665. В Европе Герцен сближается со многими революционными и социалистическими деятелями – Маццини, Гарибальди, Прудоном, Мишле, Л. Бланом и другими. В 1851 г. он публикует на немецком и французском языках книгу «О развитии революционных идей в России», в которой рассказывает о восстании декабристов, об идеях Чаадаева и Белинского, пытаясь доказать, что Россия будет идти к социализму иным путем, отличным от Запада.

В 1853 г. он открывает первую русскую вольную типографию. «Основание русской типографии в Лондоне, – писал он, – является делом наиболее практически революционным, какое русский может сегодня предпринять»666. А с 1857 г. зазвучал гневный набат его «Колокола», который издавался до 1867 г.

После отъезда Герцена из Лондона он постепенно расходится во взглядах со старыми товарищами, а с «молодыми штурманами будущей бури» не находит взаимопонимания. В «Письмах к старому товарищу» (1870) он своеобразно подводит итог своей революционной пропаганде, критикуя Бакунина, призывающего «бунтовать народ». Чтобы создать новое общество, нужен не бунт, а новые идеи и воспитание народных масс. «Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри»667.

Скончался Герцен 11 января 1870 г., похоронен на парижском кладбище Пер-Лашез. В похоронах участвовали французские рабочие и социалисты, гроб провожал декабрист Н. И. Тургенев. В том же году прах Герцена был перезахоронен в семейной могиле в Ницце.

Теоретическое развитие А. И. Герцена распадается на три периода.

Первый – период становления его мировоззрения. Закончившийся в 1839 г., он как бы создает тот фундамент, на котором будет создан материализм и социализм русского мыслителя.

Во второй период (1840–1846) Герцен усваивает и перерабатывает гегелевскую философию, идет «дальше Гегеля к материализму» (Ленин), создает основные философские труды, развивает материалистические взгляды на природу и познание.

Третий период, начавшийся с переездом Герцена в Западную Европу в 1847 г., разрушил его абстрактные мысли о революции. Это период обоснования теории «русского» общинного социализма, материализма и атеизма, последовательного революционного демократизма, борьбы против крепостничества и самодержавия, обращения к Интернационалу.

Свою философскую систему он называет реализмом, поскольку его не удовлетворил не только идеализм, но и материализм. Для Герцена «идеализм не что иное, как схоластика протестантского мира»668, он оторван от науки и практики повседневной жизни. Герцен – как революционный демократ – провозглашает необходимость активного революционного действия, сказанного с наукой.

В противоположность идеалистам русский мыслитель считал, что мысль без дел мертва. Чем более она расходится с жизнью, тем становится суше, холоднее, ненужнее. Для него было аксиомой, что философия и частные науки могут существовать лишь в единстве: «философия, не опертая на частных науках, на эмпирии, – призрак, метафизика, идеализм», а «эмпирия, довлеющая себе вне философии, – сборник, лексикон, инвентари»669. Дальнейший путь развития философии и естествознания русский мыслитель видел в их соединении с диалектическим методом.

Материалистов же (Герцен имеет в виду механистический материализм ХVII–XVIII вв.) он критикует за непонимание самодвижения материи, идеи развития, а в гносеологии – за непонимание активности мышления, его объективной природы, социально-исторической сущности. В гносеологии «материалисты никак не могли понять объективность разума, и оттого, само собою разумеется, они ложно определяли не только историческое развитие мышления, но и вообще отношение разума к предмету, а с тем вместе и отношение человека к природе. У них бытие и мышление или распадаются, или действуют друг на друга внешним образом»670. Неудивительно поэтому, что «материализм со стороны сознания, методы стоит несравненно ниже идеализма»671.

Реалист Герцен не только материалист, доказывающий первичность объективного мира, но и диалектик, пытающийся с материалистических позиций обосновать тождество бытия и сознания.

Для Герцена-диалектика материя не только первична, она – процесс, несомненным для него является признание развития, «брожения» природы, приводящее в конечном итоге к возникновению сознания. Он пишет: «Движение невозможно, если вещественность – только немое, недеятельное, страдательное наполнение пространства; но это совершенно ложно: вещество носит само в себе отвращение от тупого, бессмысленного, страдательного покоя; оно разъедает себя, так сказать, бродит, и это брожение, развиваясь из формы в форму, само отрицает свое протяжение, стремится освободиться от него, – освобождается, наконец, в сознании, сохраняя бытие»672. Философ неоднократно возвращается к доказательству «естественности мысли», утверждая, что мышление является высшим этапом развития природы.

Как материалист и диалектик, Герцен большое внимание уделял теории познания, пытаясь преодолеть односторонность, крайности эмпиризма и рационализма. Проанализировав достоинства и недостатки двух ступеней познания, русский мыслитель утверждает их неразрывную связь. В «Письмах об изучения природы» он пишет: «Опыт и умозрение – две необходимые, истинные, действительные степени одного и того же знания: спекуляция – больше ничего, как высшая развитая эмпирия, взятые в противоположности, исключительно и отвлеченно, они так же не приведут к делу, как анализ без синтеза или синтез без анализа.

Правильно развиваясь, эмпирия непременно должна перейти в спекуляцию, и только то умозрение не будет пустым идеализмом, которое основано на опыте. Опыт есть хронологически первое в деле знания, но он имеет свои пределы, далее которых он или сбивается с дороги, или переходит в умозрение»673.

Критикуя метафизическую односторонность эмпиризма и рационализма, Герцен, однако, неправомерно отождествлял первый с материализмом, а второй – с идеализмом. Это, в свою очередь, привело его к неверным историко-философским выводам. Например, для Герцена Юм – материалист (!) «бэконовского направления».

В гносеологии русский мыслитель диалектически подходит не только к анализу взаимосвязи чувственного и логического, но и логического и исторического («логическое развитие природы идет теми же фазами, как развитие природы и истории»), абсолютной и относительной истины.

Однако не во всех областях философского знания Герцен остается верен диалектике. Так, в определении критерия истины он явно склоняется к рационализму, утверждая, что критерием истины является лишь разум: «Что разумно, то признано человеком; другого критериума человек не ищет; оправдание разумом – последняя безапелляционная инстанция»674.

Вся сознательная творческая деятельность Герцена характеризуется попыткой найти теоретическое обоснование социалистическому переустройству общества. Его социологические взгляды тесным образом связаны с непрекращающимися поисками революционной теории. Анализ поражения революционных выступлений во Франции и Польше показал бесплодность европейского либерализма и конституционализма. Необходимы были новые теории социального преобразования общества. «Время, следовавшее за усмирением польского восстания, быстро воспитывало, – писал А. И. Герцен. – Мы начали с внутренним ужасом разглядывать, что и в Европе, и особенно во Франции, откуда ждали пароль и политический лозунг, дела идут неладно; теории наши становились нам подозрительны. Детский либерализм 1826 года… терял для нас после Польши свою чарующую силу… Средь этого брожения, средь догадок, усилий понять сомнения, пугавшие нас, попались в наши руки сен-симонистские брошюры, их проповеди, их процесс. Они поразили нас… Они возвестили новую эру»675.

В работах французских социалистов-утопистов Герцена привлекли прежде всего идеи социального равенства и социального преобразования на основе совершенствования человеческого рода, идеи исторической закономерности в развитии общества, понимание социализма как нового христианства. И если первая идея вошла в арсенал его социологии, то от религии, от мистических увлечений периода вятской ссылки Герцен постепенно, не без влияния Л. Фейербаха, освободился.

Плодотворной для русского мыслителя оказалась и сенсимонистская идея «реабилитации плоти», т. е. материальных потребностей. Она давала ему возможность начать философские и социально-политические поиски новой теории, обратив внимание на народ как движущую силу социальных изменений, на необходимость революционных действий. Особое значение русский мыслитель придавал науке, философии, понимая их как орудие социальных преобразований и постепенно утверждаясь в мысли о необходимости соединения социализма с философской теорией. Он пишет: «Социализм нам представляется самым естественным философским силлогизмом, приложением логики к государству»676.

Критическое усвоение гегелевской философии позволило ему углубить мысль о закономерном поступательном характере исторического развития. Герцена не удовлетворял панлогизм Гегеля, его понимание истории как «прикладной логики». По мнению русского философа, необходимо «одействотворение» знания практикой и направление последней на дальнейшее преобразование жизни. Субъектом «деяния» при этом выступает человек, который не может отказаться от участия в человеческих деяниях, совершающихся около него, поскольку в этом его «всемирное признание».

Глубокий идейный кризис, начавшийся у Герцена с поражением революции 1848 г., привел прежде всего к потере веры в прогресс и науку, веры в народ. Он начинает сомневаться в скором построении социализма. Осмысление опыта революции, причин ее поражения утвердили Герцена в мысли, что «революционная идея нашего времени несовместима с европейским государственным устройством»677. Другими словами, он почувствовал, что проблема государства, проблема «слома» буржуазной государственной машины стала центральной в социализме.

Правильно угаданная проблема, однако, решена была абстрактно: ее анализ далек от конкретного научного исследования сущности буржуазного государства и возможных путей его разрушения. Надклассовые иллюзии Герцена проявились и здесь. Для русского мыслителя «единственным догматом и условием республики является вера в человеческую природу»678, а идеалом, задачей социалистического переустройства – безгосударственный общественный порядок.

Герцен справедливо выдвигает проблему неравномерности в развитии народов, но решает ее опять-таки как проблему смены социально-культурных циклов («миров»), связывая их с определенным миросозерцанием, жизненными принципами. Герцену была близка идея о «старой» Европе, не имеющей сил для социальных изменений, и «молодой» России, которая через русскую сельскую общину придет к социализму. Он спрашивает: должна ли Россия «пройти всеми фазами западной жизни для того, чтобы дойти в поте лица, с подгибающимися коленями через реки крови до того же выхода, до той же идеи будущего устройства и невозможности современных форм, до которых дошла Европа?»679. Ответом на этот вопрос и была утопическая теория «русского» общинного социализма, развитая им в ряде статей («Россия», «Русский народ и социализм», «Письмо русского к Маццини», «Старый мир и Россия» и др.). Герцен считает, что для России характерен свой, специфический путь построения социализма – минуя капиталистическую стадию развития. Он пишет: «Мы русским социализмом называем тот социализм, который идет от земли и крестьянского быта, от фактического надела и существующего передела полей, от общинного владения и общинного управления, – идет вместе с работничьей артелью навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще и которую подтверждает наука»680. А для этого необходимо развить демократические тенденции крестьянской общины и присущие ей принципы общинного владения землей. Но при этом необходимо путем внедрения в нее науки ликвидировать разрыв между «старой» европейской цивилизацией и «молодой» Россией.

Для Герцена характерно глубоко развитое сознание необходимости социальных перемен, постоянное движение мысли в поисках революционной теории, враждебное отношение к рутине, метафизическому застою. Основные тенденции его развития по направлению совпадали с деятельностью основоположников марксизма. «…Ум Герцена работал в том же самом направлении, – писал Г. В. Плеханов, – в каком работал ум Энгельса, а стало быть, и Маркса»681.

Другом и сподвижником Герцена более сорока лет был Николай Платонович Огарев. Н. П. Огарев родился 24 ноября 1813 г. в Петербурге в семье крупного помещика, принадлежащего к старинному дворянскому роду. Раннее детство он провел в родовом поместье Старое Акшино Пензенской губернии. В 1820 г. семья переезжает в Москву. Огарев получил хорошее домашнее образование. Он увлекается произведениями Шиллера, пробудившего в нем «философско-гражданское поэтическое настроение».

С февраля 1826 г. начинается дружба Огарева и Герцена. К увлечению Шиллером добавился интерес к Руссо и декабристам. «Эти три влияния разом произвели то, что первый шаг наш в области мышления, – вспоминал Огарев, – был не исканием абстракта, не начинанием с абсолюта, а был столкновением с действительным обществом и пробудил жажду анализа и критики»682.

В 1829 г. друзья поступают в Московский университет, Огарев – вольнослушателем на физико-математическое отделение. Посещал он и нравственно-политическое (юридическое) отделение, куда перешел в 1832 г. В эти годы они и создали свой студенческий кружок. В 1831 г. в «Телескопе» Огарев опубликовал свою первую печатную работу – перевод фрагмента из «Философии истории» Ф. Шлегеля. Он с детства писал стихи, утверждая, что поэзия возвысила его «до великих истин»; «Она – моя философия, моя политика»683.

После сбора денег в пользу арестованных членов кружка в 1833 г. за ним учредили полицейский надзор, а в 1834 г. за пение «пасквильных» песен арестовали и продержали в одиночном заключении 9 месяцев, после чего сослали к отцу в Пензенскую губернию. В ссылке начались религиозные искания Огарева, суть которых он изложил в трактате «Profession de foi». В 1838 г. он поехал на Кавказ лечиться, где в Пятигорске познакомился с некоторыми декабристами. Начавшаяся дружба с А. И. Одоевским усилила его увлечение религией.

После смерти отца Огарев получил значительное состояние: в трех губерниях Центральной России ему принадлежало свыше 4 тысяч крепостных крестьян и более 15 тысяч десятин угодий. В одном из своих поместий, в селе Верхний Белоомут, он сразу же освободил крестьян от крепостной зависимости.

В 1839 г. Огареву разрешили жить в Москве, где он с возвратившимся из ссылки Герценом создал новый кружок, участники которого (П. Н. Кудрявцев, П. Г. Редкин, Д. Л. Крюков и др.) приступили к обсуждению философских и политических проблем. В мае 1841 г. Огарев совершил первую заграничную поездку, а в следующем году он на 4 года уехал вновь, чтобы слушать лекции в европейских университетах. Знакомство с трудами Фейербаха и Конта, занятия естественными науками позволили ему утвердиться в материалистических взглядах.

Вернувшись в 1846 г. на родину, Огарев занялся хозяйственной деятельностью, построив в своих имениях суконную и писчебумажную фабрики, сахарный и винокуренный заводы, планируя промышленную разработку лесных угодий. Одновременно он открыл несколько больниц и школ. Однако вскоре засуха, холера и несовместимость начинаний Огарева с российскими порядками разорили его, а доносы в полицию о его «вольнодумстве» и создании «коммунистической секты» привели к его аресту и заключению под стражу.

Когда Огареву выдали заграничный паспорт, он в марте 1856 г. выехал из России. Как оказалось, навсегда. Он поселился в Лондоне и занялся деятельностью профессионального революционера: вместе с Герценом издавал «Полярную звезду», «Колокол», в которых публиковал публицистические статьи, прокламации, стихи. Огарев активно участвовал в создании тайного общества «Земля и воля». В 1859 г. царские власти предложили Огареву вернуться в Россию, а когда он отказался, осудили его заочно как государственного преступника, приговорив к вечному изгнанию и лишению всех прав.

После отмены крепостного права Огарев напечатал ряд статей, главная мысль которых заключалась в словах «народ царем обманут». В 1856 г. Огарев и Герцен переехали в Женеву, где продолжили свою пропагандистскую деятельность. А когда швейцарские власти решили выслать Огарева из страны, он в 1873 г. вернулся в Англию. Там он познакомился с П. Л. Лавровым и начал сотрудничать в его газете «Вперед!».

26 июня 1877 г. в Гринвиче, близ Лондона, Огарев скончался. В 1966 г. его прах по завещанию был перевезен в Россию и захоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.

Эволюция философских взглядов Огарева прошла несколько этапов: от увлечения идеями «нового христианства» Сен-Симона, мистическими сочинениями Фомы Кемпийского и Сен-Мартена – к изучению гегелевских работ. Хотя он и считал Гегеля своим учителем, корифеем немецкой философии, однако видел и его недостатки: «Школа Гегеля заключила мир в логическую форму. Жизнь абстрактной идеи она назвала жизнью. В этом и была ошибка»684. Или в другом месте: «Логика все же абстрактное, а не живое дело. Да кто же дал право вынуть мысль из мира, поставить особо и потом строить прикладную логику, т. е. натурфилософию и философию истории»685. В Германии Огарев прочитал «Сущность христианства» Фейербаха, которая «на многое открывает глаза», однако в письме к Герцену он пишет: «Для себя я думаю в продолжение зимы написать еще вещь – разбор Фейербаха. Я с ним не сближаюсь. До сих пор мне кажется, что его человек не носит в себе своего процесса и результат является ex maxina»686.

Знакомство с «Курсом позитивной философии» О. Конта вначале привлекло Огарева, но вскоре также разочаровало: «Лекции его в прошлом году произвели великое впечатление, но мне кажется, что я едва ли сдружусь с этим; предчувствую натянутую теорию, не искание истины, а изысканность, гоняющаяся за системой»687. Многое Огареву дало изучение естественных наук, их философских оснований. Он считал, что науки эти – «неизбежное звено в знании, которого цель – мир человеческий»688. В результате к середине 60-х гг. у него сложились четкие реалистические представления о мире, человеке, познании.

Определяя предмет философии, Огарев исходит из того, что «философские вопросы составляют естественную потребность человеческого разумения», а потребность эта может удовлетвориться лишь в том случае, когда положительная наука «из существующих фактов выводит общий закон их существования, который и есть уяснение, решение философского вопроса»689. Такое понимание предмета философии снимает крайности эмпиризма и рационализма. Противоположный им «философский реализм» исходит из «опыта и расчета», что, собственно, и позволяет научно решить основные онтологические и гносеологические проблемы.

В основе мира как его реальное единство лежит материя, «вещество». «Разоблачая природу, т. е. восходя от многоразличия к единству, мы, наконец, натыкаемся на одну всеобщность, свойственную всему сущему: вещество»690.

Природа, вещество объективны и вечны. «Вечный phenomenon, вечное движение, вечно кажущееся (здесь в смысле «являющееся». – Авт.) – вот что природа»691. Атрибутами материи являются не только движение, но и время, пространство. «Самый общий призрак видимого мира, – пишет мыслитель, – это его существование в пространстве»692.

Как философ-материалист, он считал, что основу умственной деятельности человека составляют физиологические процессы, происходящие в его организме; материальным носителем психических процессов является головной мозг, нервная система693. А сам процесс возникновения сознания, мышления венчает длительный путь исторического развития природы.

В гносеологии Огарев заявил себя принципиальным сторонником познаваемости мира. Познание является отражением внешнего мира в мозгу человека. Он пишет: «Нервная система устроена так, что чувствительные нервы получают впечатление извне и на него реагируют, что и вызывает чувство… Человек создан для того, чтобы воспринимать все впечатления мира, сочетать их в своей мысли и из этого сочетания создавать волю, так, чтобы она могла в жизни развиться и образовать жизнь, вполне гармоничную»694.

Человеческой познание относительно в силу исторической ограниченности возможностей человека. В письме к Грановскому от 14 февраля 1847 г. Огарев пишет: «Истинно может быть многое, но истины абсолютной быть не может; абсолютная истина была бы принцип в его полнейшем развитии, а где же эта апогея развития? А если это грань принципа, то вместе со своей апогеей принцип доходит до конца, до своей смерти, что всегда и бывает с истинами относительными. Из этого не трудно заключить, что абсолютная истина есть сама себе противоречие и ergo существовать не может»695. В этом же письме он высказывает еще одну мысль, весьма характерную для его гносеологии и мировоззрения в целом, заявляет о неразрывном единстве теории и практики: «Разумеется, практика – язык теории, но ведь он еето и выражает»696. Теория, не подкрепленная практикой, знанием законов объективного мира, представляется русскому мыслителю схоластицизмом, далеким от подлинных запросов жизни. «Для достоверности теории нужно ее совершенное совпадение с фактами»697. Только в этом случае теория может служить инструментом познания мира и практической деятельности человека.

Огарев был твердо уверен в закономерном, поступательном характере развития общества. Он пишет: «Народы и правительство хватаются за перемены в положении вещей, когда в этих переменах приходит нужда, когда после долгого сцепления причин и следствий какое-нибудь положение становится невыносимым и государство поставлено в необходимость или изменить его, или погибнуть. В такие времена правительства или падают, или становятся реформаторами, – сознательно или вопреки своей воле, – все равно: необходимость сильнее всякой воли… Да, нужда приводит к переменам. Нить этой роковой необходимости можно проследить ясно и отчетливо»698.

Сложность общественных явлений неоднократно подчеркивалась Огаревым: «В исторической жизни, как и во всякой органической жизни, формы вырабатываются не по рецепту, а по необходимому сцеплению страшно сложных элементов, движущихся от причин к следствиям, – со всеми данными случайностей, личностей, уклонений, зигзагов»699. Социология, или «наука общественного устройства», является «наукою самою сложною», поскольку изучает более сложную, чем природные явления, организацию и устанавливает влияние различных, порой противоречивых факторов на ее развитие.

Как философ-материалист, сторонник антропологического принципа, Огарев утверждал единство человеческого общества и природы, а на этой основе и единство наук. «Наука существует только одна, и совершенно не догматическая, т. е. история, история природы и отдел ее – история человечества»700. Однако законы природы и общества не тождественны, поскольку в обществе действуют люди, обладающие сознанием.

Антропологический принцип оказал сильное влияние на социологическую теорию Огарева: «Пока мы не раскусим антропологии, мы – слепы в социальном мире»701. Русский мыслитель исходит из потребностей людей в удовлетворении своих нужд. Такой подход оказался плодотворным, поскольку вел с необходимостью к анализу материальной жизни общества. «Наука общественного устройства (социология) все больше и больше сознает необходимость принять за свое существенное средоточие экономические (хозяйственные) отношения общества. Их действительное изучение равно приводит и к оценке исторического развития, и к раскрытию ложных сочетаний современного общественного устройства, и к построению новых общественных сочетаний с преобразованием или исключением прежних»702.

«Действительное изучение экономических отношений, предпринятое Н. П. Огаревым, показало, что «история совершилась посредством насилия владения над трудом; труд сделался элементом, подвластным владению…»703. Начало этому положило возникновение частной собственности и институтов, ее охраняющих. Их возникновение Огарев связывает с неравномерным распределением земельных богатств в далеком прошлом.

Каковы реальные пути социального переустройства общества, которые привели бы народные массы к благоденствию и подлинной свободе? Таким обязательным условием является установление общественной собственности. «Для того, чтобы каждый человек мог пользоваться вещью по мере своего труда, – указывал Огарев, – частная собственность должна перейти, ликвидироваться в собственность общественную, которая одна способна дать пользование каждому»704.

Для России эта проблема связана с ликвидацией помещичьесословных привилегий на владение землей. Признавая, что «формы социализма могут быть разнообразны», Огарев объявил себя сторонником «русского» общинного социализма, связывающего социальные проблемы в России с общинным владением землей.

Борьбу за социализм русский мыслитель понимает как борьбу революционную. А для победы революции, для построения социализма необходима огромная организационная и пропагандистская работа по сплочению и просвещению масс. Необходимость эта вытекает из верно понятой роли народных масс в историческом развитии.

Анализ же состояния общественных сил показывает, что народ невежествен, «привык думать, что он рожден рабом и что на это воля Господня». По мнению русского мыслителя, только «наука выведет из незнания» народные массы. Но не всякая наука, а лишь наука «положительная», основанная на материалистическом понимании природы; на диалектике. «Социальный вопрос, без философского реализма, далеко не будет иметь своего значения… – пишет Огарев и уточняет: – Без всякого сомнения, социализм связан с наукой действительного опыта и расчета»705.

В середине 40-х гг. в России возникло несколько кружков, отличных от предыдущих. Это отличие состояло в том, что они были разнородны по сословному составу. В донесении о кружке Петрашевского полицейский агент сообщал: «Тут были вместе люди не только разных ведомств и званий по службе, но и не служащие из всех сословий: дворяне, купцы и даже мещане»706. Кружок Петрашевского возник в 1844 г. из собраний («пятниц») на квартире М. В. Петрашевского, когда круг лиц, посещавших их, стал постоянным. Кружок постепенно разрастался, и его посетители стали устраивать свои собственные (правда, неорганизованные) собрания у А. Н. Плещеева, С. Ф. Дурова, Н. С. Кашкина и Н. А. Спешнева. Кружки Петрашевского и его сподвижников посещали многие известные деятели русской культуры: писатели Ф. Достоевский и М. Салтыков-Щедрин, географ П. Семенов-ТянШанский, композиторы А. Рубинштейн и М. Глинка, поэт А. Плещеев, публицист В. Милютин, социолог Н. Данилевский и др. Несомненным лидером и организатором этих кружков был Михаил Васильевич Петрашевский. М. В. Буташевич-Петрашевский родился 1 ноября 1821 г. в Петербурге в семье известного хирурга. В 1832 г. его отдали для обучения в Царскосельский лицей, где он зарекомендовал себя оппозиционером лицейских порядков. В 1839 г. Петрашевский окончил лицей, получив самый низший чин, несмотря на значительные успехи в образовании. В следующем году он поступил на должность переводчика в Министерство иностранных дел и одновременно вольнослушателем юридического факультета Петербургского университета. Через год после поступления он окончил его со званием кандидата прав.

В годы учебы Петрашевский познакомился с трудами Ш. Фурье, П. Прудона, Р. Оуэна, Л. Фейербаха. Тогда же он начал собирать библиотеку иностранной и отечественной литературы, запрещенной в России. Его критическое отношение к российской действительности, политический радикализм все более усиливаются, что нашло отражение в многочисленных заметках, в том числе в статье «О значении образования в отношении благосостояния общественного». Постепенно вокруг Петрашевского начали собираться люди, близкие ему по духу, которые на своих собраниях обсуждали социальные проблемы. Тогда же выяснилось, что отдельные члены кружка тяготеют к либерализму, другие – к революционному преобразованию общества.

Важнейшей акцией петрашевцев, сплотившей их, был второй выпуск «Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка». Первый выпуск вышел в 1845 г., а в 1846 г., со второго выпуска, его редактирование перешло к Петрашевскому и он же стал автором самых значительных его статей. В них Петрашевский сумел изложить многие понятия из истории социализма и материализма, осудить мистицизм, монархические порядки. Словарь имел большой общественный резонанс. «Петрашевцы ринулись горячо и смело на деятельность, – писал Герцен, – и удивили всю Россию “Словарем иностранных слов”»707. Власти быстро спохватились и запретили его, уничтожив 1600 из 2000 напечатанных экземпляров. Тогда же полиция внедрила в кружок своего агента, который фиксировал все происходящее на его заседаниях. В ночь с 22 на 23 апреля 1849 г. Петрашевский и его сподвижники (всего 34 человека) были арестованы и препровождены в Петропавловскую крепость. После следствия и суда 21 петрашевец был приговорен к смертной казни. Ее инсценировка осуществилась 22 декабря 1849 г. на Семеновском плацу Петербурга. В момент расстрела царь объявил о смягчении приговора. Петрашевского приговорили к вечной каторге, заковали в кандалы и прямо с места казни отправили в Сибирь. На каторге он пробыл до 1856 г., после чего его перевели на поселение в Иркутск. Однако сохранившиеся у Петрашевского революционные убеждения и стойкий характер непримиримого борца привели к новому аресту и смене места поселения вначале на Минусинск, затем на Шушенское и, наконец, на небольшое село Бельское Енисейского уезда, где он и скончался 7 декабря 1866 г. Все оставшиеся после него книги и рукописи были конфискованы и бесследно исчезли.

Философские взгляды Петрашевского и многих его сподвижников были ориентированы материалистически. В «Словаре иностранных слов» четко разводятся идеализм, обозначенный как «система философии, подчиняющая внешний мир, природу господству внутреннего духа и основанная не на наблюдении явлений жизни, а на идеях, врожденных в человеческом уме», и материализм – как система философии, утверждающая, «что в мире нет ничего, кроме материи»708. Петрашевцы утверждают объективность природы и форм ее существования с позиции материализма: «Всякое явление природы имеет узаконенную продолжительность, свое начало и конец; закон мировой необходимости очевиден»709.

Природа – своеобразный мировой организм, состоящий из бесчисленного множества разнообразных соотносящихся друг с другом в определенном «сочленении» тел. Неорганические и органические тела обладают «особенной жизненной силой», только в неорганических телах она не выявлена и представляет лишь потенцию. Качественные изменения меняют организацию и формы жизни тел от простейших до человека и его общественного бытия. Это постепенное, но неуклонное развитие природы закономерно. В своем наивысшем развитии, считали петрашевцы, для человека «как для существа разумного, как обладающего сознанием законов природы, в мироздании нет ничего неподчиненного, нет ничего такого, чего бы не заключалось в его природе и из нее не развивалось; он сам для себя и микрокосм и макрокосм»710. В своем развитии природа в человеке достигает такого уровня, когда уже не она воздействует на него, а он на природу, т. е. человек «со временем, чрез сознание мировых законов, должен вполне соделаться властелином и устроителем всей видимой природы, в которой нет ничего ему неподчинимого, как сознательному и самосознающему началу творческой действительности»711. Эту творческую деятельность человек направляет на познание природы и ее преобразование, которое характеризуется как «социальное стремление – стремление к усовершенствованию быта общественного»712. Это усовершенствование в его идеале представляют «системы Овена, Сен-Симона, Фурье»713.

Петрашевцев особенно привлекал социализм – старейшая система общественного устройства, ликвидирующая все виды угнетения. Петрашевский, считавший себя «старейшим пропагатором социализма» в России, писал: «Социализм не есть изобретение новейшего времени, хитрая выдумка XIX века, подобная пароходу, паровозу или светописи, – он всегда был в природе человека и в ней пробудет до тех пор, пока человечество не лишится способности развиваться и усовершенствоваться»714. В современном его варианте социализм является порождением капитализма с его эксплуатацией человека человеком. Поэтому социалистическое учение, даже если оно принадлежит «гению из гениев» Фурье, необходимо оценивать критически. Петрашевцы разделяли фурьеристские идеи об ассоциациях, укрепляющих общественные связи, об обязательном освобождении труда и его организации в общинах, но не принимали религиозных мотивов в учении Фурье, его отрицательного отношения к философии и считали, что не только и не столько организация труда изменит социальный строй, сколько его революционные преобразования.

Свою главную задачу петрашевцы видели в пропаганде социалистических идей, поскольку «разумение народа русского еще не пробудилось». Для этого нужно освободить идеи социализма от его «наследственных предрассудков», выявить его достоинства и возможности применения для социалистических преобразований в России.

Во второй половине XIX в. кружковая деятельность носила исключительно революционный характер. В кружках, чаще всего подпольных, теоретико-пропагандистская деятельность была подчинена революционной практике.

***

Представить развитие русской философии XIX в. вне анализа журнальных публикаций работ русских философов невозможно.

Во-первых, история отдельных журналов дает возможность проследить возникновение и эволюцию на их страницах философских идей, их влияние на общество. Философские школы порой создают свои печатные органы, на страницах которых разворачивается полемика.

Во-вторых, журнальные публикации богаче в жанровом воплощении. В журналах могут быть напечатаны крупномасштабные произведения – монографии, большие статьи, переводы, обзоры, рецензии, некрологи и т. д. Не все помещенное на страницах периодики выпускалось позднее отдельными изданиями. «“Книжная память” не полна. Первые, а иногда единственные переводы иностранных авторов можно обнаружить только в журналах. Книги могут быть полемичны, но диалоги ученых обычно публиковались лишь на страницах периодической печати»715. И еще: «Русская литература отличается одной особенностью: редкий труд дерзает вступить на путь Божий под своим собственным флагом в отдельном издании, не стремится найти себе приют гденибудь в толстом журнале»716.

Первый философский журнал в России появился лишь в конце XIX в., однако уже в первые его десятилетия русские журналы печатали оригинальные произведения русских мыслителей и переводы работ иностранных философов. Русские просветители начала XIX в. не имели своего периодического издания. В единственном номере журнала «Периодическое издание Вольного общества любителей словесности и наук» (1804), которое редактировал В. В. Попугаев, были опубликованы произведения самого редактора («О политическом просвещении вообще», «О публичном общественном воспитании и о влиянии оного на политическое просвещение», «Об истории как предмете политического воспитания», публицистический очерк «Негр»), выражающие антикрепостнические идеи деистическо-материалистической школы русского просвещения. Этой же ориентации придерживался журнал «Северный вестник» (1804–1805), напечатавший «Отрывок из бумаг одного россиянина», представляющий главу «Клин» запрещенного «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева. В этом журнале было опубликовано много переводов европейских мыслителей – Гиббона, Монтескье, почти полный перевод «Естественной политики» Гольбаха.

Заметным явлением в русской периодике преддекабристской поры был журнал «Сын Отечества» (1812–1852), издаваемый Н. И. Гречем как исторический и политический журнал, в котором печаталось много статей по философии, этике, эстетике, психологии. В разделе естественных наук свои статьи помещали натурфилософы-шеллингианцы Д. Велланский, М. Павлов, Д. Перевощиков. В 1826 г. в журнале была помещена статья русского самоучки, философа и космогониста И. Ертова «О необходимости предположений в умозрительных науках и о способе правильно мыслить». В нем свои статьи печатали декабристы Ф. Глинка, Н. Тургенев, Н. Муравьев, Н. Кутузов, К. Рылеев, А. Бестужев, В. Кюхельбекер и близкие к ним просветитель А. Куницын, поэты А. Пушкин и П. Вяземский.

Первым русским энциклопедическим журналом XIX в., с которого началось, по мнению Н. Г. Чернышевского, «ощутительное влияние литературы на общество, был «Московский телеграф». Его издатель, Н. А. Полевой, вошел в историю русской общественной мысли как критик, историк, писатель. «Первая мысль, которую тотчас же начал он развивать с энергией и талантом, которая постоянно одушевляла его, была мысль о необходимости умственного движения, о необходимости следовать за успехами времени, улучшаться, идти вперед, избегать неподвижности и застоя как главной причины гибели просвещения, образования, литературы. Эта мысль теперь общее место для всякого невежды и глупца, тогда была новостью, которую почти все приняли за опасную ересь. Надо было развивать ее, повторять, твердить о ней, чтобы провести ее в общество, сделать ходячей истиной», – так характеризовал основную программу «Московского телеграфа» В. Г. Белинский717. Причем если в первый период его истории (1825–1829) идеологические позиции журнала не были четко определены, то во второй (1829–1834) он выступает в защиту капиталистического развития России, за распространение просвещения, с некоторой критикой крепостнических отношений. Внимание журнала направлено на социально-политическую проблематику, полемику по вопросам философии, политики, литературы. Знаменательной в этом отношении была критика Н.

Полевым «Истории государства Российского» Карамзина (1829, ч. 12), в которой он доказывает, что основной ошибкой историка было пренебрежение к народу, «отсутствие философского подхода в понимании истории народа». Философская проблематика «Московского телеграфа» разнообразна. Н. Полевой – бывший «любомудр», поэтому поначалу он отдавал предпочтение натурфилософии Шеллинга, однако вскоре он оставил ее «метафизический туман» и полностью встал на сторону эклектика В. Кузена. По вопросам философии в журнале выступали М. Максимович, Д. Велланский, И. Ястребцев, М. Розенберг.

Получивший широкую известность журнал «Телескоп» издавался профессором Московского университета Н. И. Надеждиным с 1831 по 1836 г. Программная статья «Современное направление просвещения» (1831, № 1) была выдержана в духе неприятия «губительного» европейского просвещения, заявляла о своей верности царю и отечеству. Литературно-критическое же направление журнала характеризовалось критикой отжившего романтизма, требованием идейной и философской содержательности литературы. Это было новое, прогрессивное направление, обратившее на себя внимание русской общественности. Н. Надеждин «заговорил о таких вещах, о которых до него и не слыхивали: об идее как духе художественного сознания, о художественности как сообразности формы с идеею и т. д. и т. д.», – писал Н. Г. Чернышевский718.

Каждый номер журнала открывался статьей по философии, эстетике, истории, естественным наукам. Авторами статей выступали преимущественно московские профессора С. П. Шевырев, М. Г. Павлов, М. А. Максимович. В философии журнал отдавал предпочтение Шеллингу и натурфилософии. Это видно хотя бы по составу авторов и названиям статей: «Свет и тяжесть как основные силы мира» М. Г. Павлова (1831, № 3), его же «Спор идеалиста с материалистом» (1838, № 1), «О человеке» (1832, № 17), «Письмо о философии» (1833, № 12) М. А.Максимовича и др. Журнал уделял внимание и переводным философским работам. В переводе Н. П. Огарева в нем была напечатана работа Кузена «Современное назначение философии» (1832, № 11), в переводе В. Г. Межевича – «Суждение Шеллинга о философии Кузена» (1832, № 1), «Связь философии с жизнью» Э. Кинэ (1832, № 10). В 1835 г., когда редактором был временно В. Г. Белинский, Н. В. Станкевич опубликовал свой перевод статьи Г. Вильма «Опыт философии Гегеля» (1832, № 13–15). В отделе знаменитых современников журнал познакомил читателей с Гегелем (1833, № 15) и Кантом (1835, № 5–6). К заслугам журнала нужно отнести публикацию произведений украинского философа Сковороды и статей о нем (1831, № 24; 1835, № 5–6). С этим журналом связано начало публицистической деятельности великого русского критика В. Г. Белинского. В 1836 г. «Телескоп» (№ 15) опубликовал «Философическое письмо» Чаадаева, после чего журнал был немедленно закрыт.

«Московский наблюдатель» был первым журналом, на страницах которого формировалась идеология славянофильства. В этой связи важное источниковедческое значение имеют статьи «Скандинавомания и ее поклонники, или Столетнее изыскание о варягах» Ю. Венелина (1836, кн. 8, 10), «О народах скифского племени» (1836, кн. 7), «Мысли о древности славан в Европе» П. Шафарика (1836, кн. 6). Философия и эстетика в журнале были представлены несколькими статьями: «Взгляд на направление истории» И. Ястребцова (1835, кн. 4), «Взгляд на системы философии XIX века в России» И. Ефимовича (1835, кн. 5; 1837, кн. 12). Для переводных статей была характерна антигегелевская направленность. К числу таких статей можно отнести «Немецкую философию» А. Швейгарда (1837, кн. 16), «Что такое истина. Философское сомнение» Ш. Нодье (1835, кн. 6) и др.

В 1838 г. журнал перешел в руки типографа Н. С. Степанова, а его негласным редактором стал В. Г. Белинский, с приходом которого журнал заметно изменил направление: при Белинском журнал стал органом пропаганды гегелевской философии. Предисловие М. Бакунина к переведенным им «Гимназическим речам» Гегеля (1838, кн. 16) можно считать программным для нового направления журнала. Сам Белинский за годы работы в «Московском наблюдателе» написал свыше 120 рецензий, обзоров, статей, которые так или иначе отражали его философские выводы «примирения с действительностью».

Близко с славянофилам примыкал лишь один журнал – «Москвитянин», выходивший в Москве с 1841 г. под редакцией М. П. Погодина. Кредо журнала было сформулировано в статьях С. П. Шевырева «Взгляд русского на образование Европы» (1841, ч. 1) и М. П. Погодина «Петр Великий» (1841, ч 1), в которых пропагандировались «самобытные начала»: православие, самодержавие и народность. Свои страницы журнал часто предоставлял духовенству: в нем печатали свои проповеди Филарет, Иннокентий и другие ученые богословы. Статьи по философии печатали И. И. Давыдов, М. А. Дмитриев, А.С. Стурдза. Как орган «официальной народности» «Москвитянин» боролся за создание так называемой «христианской философии», а это, в свою очередь, вело к отрицанию всякой другой философии. «Современная философия, в ослеплении своем возмечтавшая руководить религией, невозможна у нас по противоречию ее нашей народной жизни – религиозной, гражданской, умственной», – писал московский профессор И. Давыдов719.

Идеологическое и литературно-критическое лицо «Москвитянина» характеризовала непрекращающаяся борьба с «Отечественными записками», а позже с «Современником». Переход журнала в руки «молодой редакции» (А. Григорьев, Н. Островский и др.) несколько поднял авторитет «Москвитянина», но позже, в конце 50-х гг., положение журнала вновь ухудшилось.

Объявление в октябре 1838 г., когда были закрыты многие прогрессивные журналы, о возобновлении «Отечественных записок» сразу же придало этому журналу ярко выраженную политическую направленность и привлекло на его сторону лучшие писательские силы. Однако было бы неправильно думать, что этот журнал изначально имел демократический характер. Главный издатель и редактор журнала А. А. Краевский начал свое издание, преследуя чисто коммерческие цели, и не мыслил свой журнал рупором прогрессивных сил России. Об этом свидетельствует приверженность Краевского идеологии «официальной народности».

С приходом в журнал В. Г. Белинского (1839) начинаются изменения в его направлении, меняется состав сотрудников. Однако период «примирения с действительностью», философские искания Белинского несколько тормозили идейное оформление журнала. В этот период «Отечественные записки» публикуют статьи в духе идеи диалектического идеализма. Это статьи Белинского «“Очерки Бородинского сражения” Ф. Глинки» (т. 7), «Менцель, критик Гете» (т. 8), «Итальянская и германская музыка» Боткина (т. 7), первая половина статьи «О философии» Бакунина (т. 9), «Современное состояние философии во Франции» Галахова (т. 13) и др.

Вскоре мечты Белинского о «мировой гармонии» были разрушены действительностью николаевского режима. Взяв на вооружение диалектику Гегеля, русский критик начинает применять ее к конкретным фактам. Характерна в этом отношении его рецензия на книгу де Шампиньи «Кесари» (т. 22), где он говорит о закономерности исторического развития. К этому же периоду относится сближение Белинского с Герценом, который в 1842–1843 гг. напечатал в журнале свои замечательные циклы статей «Дилетантизм в науке», «Письма об изучении природы» и целый ряд мелких работ. Белинский и Герцен выступили против философского идеализма славянофилов, противопоставляя ему диалектику и материализм. В журнале сотрудничали также многие петрашевцы.

В «Отечественных записках» с приходом Белинского усилился интерес к современной философии: стоило Шеллингу возобновить свои лекции в Берлине осенью 1841 г., как журнал сразу же откликнулся на это событие заметкой «Первая лекция Шеллинга в Берлине». Не осталась без внимания и деятельность левогегельянцев. Журнал помещает написанную специально для «Отечественных записок» статью левогегельянца Л. Буле о немецкой литературе (1839), вкратце излагает книгу К. Кеппена, посвященную К. Марксу (1840). Во вводной части своей статьи о немецкой литературе В. П. Боткин дал краткое изложение, а местами перевод (без указания источника) брошюры молодого Ф. Энгельса «Шеллинг и откровение» (1842). Все это привлекло к журналу передовую общественную мысль России. «“Отечественные записки” теперь единственный журнал на Руси, – писал В. Г. Белинский, – в котором находит себе место и убежище честное, благородное и – смею думать – умное мнение»720.

Логическим завершением поворота «Отечественных записок» на позицию либерализма явилась верноподданническая статья Краевского «Россия и Западная Европа в настоящую минуту» (1848).

С 1867 г. «Отечественные записки» переходят в руки Некрасова и вновь начинают играть роль передового демократического журнала. На страницах обновленного журнала печатаются Д. И. Писарев, А. П. Щапов, Н. К. Михайловский. Последний после смерти Некрасова редактирует «Отечественные записки». В журнале помещают свои статьи прогрессивные русские ученыеестествоиспытатели Сеченов, Мечников, Докучаев. «Отечественные записки» 70–80-х гг. – трибуна народнической идеологии. В 80-е гг. на его страницах в статьях В. Воронцова (В. В.) закладывались основные положения литературно-народнической доктрины. В частности, он опубликовал статью «К вопросу развития капитализма в России» (1880), в которой пытался обосновать путь некапиталистического развития России. В статьях «Что такое прогресс?», «Антропологический метод в общественной науке», «Теория Дарвина и общественная жизнь», «Герои и толпа» утверждал идеи субъективной социологии лидер либерального народничества Н. К. Михайловский, который, хотя и приветствовал появление русского перевода «Капитала» К. Маркса, во многих своих статьях показал, что не понял основных положений материалистического понимания истории, что и было отмечено К. Марксом в письме (1877) в редакцию «Отечественных записок». Спустя пять лет, в 1882–1883 гг. на страницах журнала экономическую теорию Маркса в двух статьях («Новое направление в области политической экономии» и «Экономическая теория Карла Родбертуса-Ягецова») изложил Г. В. Плеханов (Валентинов).

Материалистическая и социалистическая направленность «Отечественных записок» вызвала резкие нападки со стороны царской цензуры. В апреле 1884 г. журнал был закрыт.

Другой прогрессивный русский журнал «Современник» начал издавать в 1836 г. еще А. С. Пушкин, четко проводивший линию на просвещение русского народа. После его смерти журнал перешел в руки противника прогрессивных идей П. А. Плетнева.

В 1845 г. Некрасов и Панаев приобретают у Плетнева право на издание «Современника», и с января 1847 г. журнал начал выходить под новой редакцией. В числе его сотрудников были прогрессивные писатели и общественные деятели: Герцен, Белинский, Огарев, Тургенев, Гончаров, Грановский, Милютин и др. Уже первые номера журнала поставили его в ряды борцов за социальный прогресс, материализм и диалектику. Программным манифестом нового «Современника» явилась статья Белинского «Взгляд на русскую литературу 1846 года». Главный же удар «Современник» направил против крепостного права;

этой благородной задаче были посвящены почти все материалы, печатающиеся журнале.

Пропаганда социализма, хотя в утопического, явилась одной из заслуг «Современника». Так, статьи видного русского экономиста В. А. Милютина о Мальтусе (1847, № 8–9) и особенно две его обширные рецензии на книгу Бутовского «Опыт о народном богатстве, или О началах политической экономии» не только вскрывали противоречия капиталистического строя, но и высказывали (правда, в неясной форме) уверенность в победе научного социализма.

На страницах журнала много места уделялось пропаганде новейших достижений естествознания. В «Современнике» были опубликованы статьи ученика О. Конта Э. Литтре «Важность и успехи физиологии» (1847, № 2), М. Шлейдена «Растение и его жизнь» (1848, № 8–11; 1849, № 6, 10), «Космос» Гумбольдта (1847, № 12, 19; 1848, № 2, 7; 1849, № 9), а также русских естествоиспытателей К. Рулье, Д. Перевощикова и др.

В 50-е гг. с приходом в «Современник» Н. Г. Чернышевского на его страницах утверждается революционно-демократическая идеология. На страницах этого журнала развернулся также боевой талант революционера и демократа Н. А. Добролюбова, который в 1857–1858 гг. был ведущим критиком журнала и опубликовал в нем десятки статей и рецензий.

После смерти Н. А. Добролюбова, ареста Н. Г. Чернышевского и Н. А. Серно-Соловьевича «Современник» вступил в последний период своего существования, продолжая пропагандировать идеи материализма и социализма. В журнале публиковались выдержанные в материалистическом духе статьи М. Антоновича, велась критика почвенничества, славянофильства, таких реакционных изданий, как «Русский вестник», «Русский листок» и других. Вместе с тем некоторые публикации «Современника» свидетельствуют о непоследовательности и отступлении от материалистических позиций Чернышевского и Добролюбова в сторону эклектизма и позитивизма (статья Э. К. Ватсона «Огюст Конт и позитивная философия»), прудонизма, пропагандировавшегося в работах Ю. Г. Жуковского.

Цензура всячески преследовала журнал. Только в 1864 г. она запретила публикацию материалов объемом 54 печатных листа. Обвиненный в пропаганде «социального демократизма» и «коммунистических тенденций», журнал в июле 1866 г. получил три предупреждения цензурного комитета, а затем был закрыт навсегда.

Революционно-демократические тенденции «Современника» продолжил журнал «Русское слово» (1859–1866). Его издателем был граф Г. А. Кушелев-Безбородко; однако лишь с июня 1860 г., с приходом в редакцию Г. Е. Благосветлова, начинается подлинная история «Русского слова» – органа русской революционной демократии 1860-х гг. С 1861 г. журнал становится трибуной Д. И. Писарева; в этом году он публикует следующие статьи: «Несоразмерные претензии» (февраль), «Идеализм Платона» (апрель), «Схоластика ХIХ века» (май и сентябрь), диссертацию «Аполлоний Тианский» (июнь, август). В июне 1862 г. журнал постигла участь «Современника»; его издание было приостановлено на 8 месяцев, а Д. Писарев заключен в Петропавловскую крепость.

Однако арест не прервал публицистической деятельности Писарева, и он с возобновлением выхода журнала продолжает публиковать в нем статьи. Среди других сотрудников журнала – революционные демократы В. А. Зайцев, Н. В. Шелгунов, Н. В. Соколов, А. П. Щапов, Н. А. Серно-Соловьевич, а с конца 1865 г. – революционер-народник П. Н. Ткачев. С позиций революционной, народнической демократии они пропагандировали в своих статьях («Рабочие ассоциации» Н. Шелгунова, «Образование человеческого характера» Г. Благосветлова, «Очерки по истории труда», «Нерешенный вопрос», «Новый тип» Д. Писарева) идеи социализма. И делали они это различными методами: через разработку теории утилитаризма, естественно-научное обоснование социалистических идей, критику мещанства. Публицисты «Русского слова» вели интенсивные поиски научного объяснения общественных явлений. Симптоматична в этом отношении попытка П. Ткачева обратить внимание читателей на изложение основ материалистического понимания истории К. Марксом в его «Предисловии к “Критике политической экономии”» (1865, декабрь).

Вместе с тем для философской позиции журнала характерно некоторое отступление в сторону вульгарного материализма и позитивизма, в частности в некоторых работах В. Зайцева, его рецензии на книгу Картфажа «Единство рода человеческого» (1864, август), статье «Последний философ-идеалист» (1864, декабрь). Появление этих статей вызвало критический отклик со стороны М. Антоновича, опубликовавшего статью «Промахи» (Современник, 1865, № 7), послужившую как бы началом второго этапа полемики между «Русским словом» и «Современником». Первый этап полемики начался еще в 1863 г. статьей В. Зайцева «Перлы и адаманты русской журналистики». Полемика велась в основном по проблеме эстетики. Именно в этот период Д. И. Писаревым были опубликованы известные статьи «Современная эстетическая теория» и «Разрушение эстетики», в которых производилась выработка так называемой «теории реализма». Разрабатывая вопросы эстетики, публицисты «Русского слова» требовали ее подчинения главной задаче современности – социальному переустройству российской действительности, ратовали за общественную полезность всех, даже несловесных, видов искусства, что определило во многом их ошибки и противоречия. Однако в основных положениях они следовали эстетической теории Чернышевского. В 1866 г. журнал был закрыт.

На смену закрытому журналу пришел новый – «Дело». Он издавался Г. Е. Благосветловым, сохраняя свое демократическое, а если говорить о философии, – материалистическое направление вплоть до 1884 г. В объявлении об издании журнала говорится: «“Знание – сила” – над этой простой и великой задачей призвано работать современное поколение… Знание же делается действительной силой только в том случае, когда обращается прямо на пользу человека, когда между мыслью общества и делом его образуется постоянная и крепкая связь… журнал “Дело” избирает эту сторону своим направлением и в ней будет искать своей силы и значения». Поэтому редакция журнала особое значение придавала пропаганде передовых материалистических идей в естествознании, особенно связанных с решением проблемы человека. В журнале работали Д. И. Писарев, Н. В. Шелгунов, Н. П. Ткачев, П. Л. Лавров, В. В. Берви, А. П. Щапов и другие. Интересно отметить, что многие печатавшиеся в журнале авторы находились в это время либо в эмиграции (Мечников, Лавров, Русанов, Ткачев), либо в ссылке (Берви, Шашков, Шелгунов, Щапов).

Журнал издавался в годы формирования и широкого распространения идеологии народничества. Однако «Дело», сохраняя традиции революционной демократии, не разделяло многие социалистические положения народничества, например его теорию «героев и толпы». Особенно острой была борьба по вопросу о путях развития России. Публицисты «Дела» отстаивали верную точку зрения на уже начавшееся развитие русского капитализма, утверждая, что он является прогрессивным по отношению к феодализму и погибнет, уступив место социалистическим производственным отношениям.

Широкая популярность журнала, демократический характер его публицистики усиливали отрицательное отношение к нему царского правительства. Оно рассматривало журнал как «настольную книгу той части молодежи, которая является поборницей и последовательницей нигилизма и всех вредных и опасных учений этого рода721. Цензура запретила подготовленные журналом статьи о Писареве, Белинском, Шевченко, некролог Герцена, исследование о Марксе, отзыв на книгу Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России» и многие другие. В 1884 г., после ареста Шелгунова и Станюковича, журнал как демократический орган прекратил существование, а спустя четыре года, потерял всякое общественное значение и был закрыт.

Наряду с изданием журналов русские революционные демократы предприняли несколько попыток получить в свое распоряжение газету. Дольше всего в руках революционных демократов находилась газета «Неделя», которую они получили в свое распоряжение в 1868 г. В газете начинают сотрудничать демократические публицисты и писатели С. Курочкин, Н. К. Михайловский А. М. Скабичевский, П. Л. Лавров, Ф. М. Решетников, Г. И. Успенский, Е. Конради и другие. Несколько материалов в газете напечатал А. И. Герцен. После его смерти «Неделя» поместила некролог, в котором были отмечены заслуги Герцена перед русским революционным движением и материалистической философией. Самой известной публикацией «Недели» были «Исторические письма» П. Л. Лаврова, печатавшиеся на протяжении полутора лет (1868–1869). В них русский революционер, находящийся в это время в ссылке, развивает теорию «критически мыслящей личности», идею хождения в народ, прямо призывает к насильственной революции. «Исторические письма» на долгие годы стали настольной книгой русской революционной молодежи. Другой известной, продолжающейся из номера в номер в 1872–1873 гг. публикацией были «Письма о воспитании» соратника Н. Г. Чернышевского – Н. В. Шелгунова.

В 1876 г. руководство газетой переходит к П. А. Гайдебурову, и она приобретает значение органа либерального народничества. В ней печатаются не только народники Юзов (И. И. Каблиц), П. Червинский, но и либералы П. Боборыкин, К. Кавелин и другие.

Часть русских прогрессивных изданий издавалась нелегально за границей. В годовщину казни декабристов 25 июля 1855 г. в Лондоне вышел первый номер «Полярной звезды». Это был первый бесцензурный орган русской революционной демократии. Его издателем был А. И. Герцен. «План наш чрезвычайно прост, – писал он. – Мы желали бы иметь в каждой части одну общую статью (философия революции и социализм), одну историческую или статистическую статью о России или о мире славянском, разбор какого-нибудь замечательного сочинения и одну оригинальную литературную статью, далее идет смесь, письма, хроника и пр. Полярная звезда должна быть, и это одно из самых горячих желаний наших, убежищем всех рукописей, тонущих в императорской цензуре, всех изувеченных ею…» В альманахе были напечатаны: письмо Белинского к Гоголю, «Путешествие из Петербурга в Москву» Н. А. Радищева, многие главы «Былого и дум» Герцена, письма и воспоминания декабристов. Всего Герценом было выпущено 8 сборников «Полярной звезды», последний вышел в 1869 г.

По предложению Н. П. Огарева А. И. Герцен с 1 июля 1857 г. начал издавать десятистраничную газету «Колокол». Она для истории русской философии представляет определенный интерес, поскольку в ней печатались, помимо издателей, М. Бакунин, Н. Обручев, Л. Мечников, Н. Николадзе.

В интеллектуальной биографии многих русских революционных народников большую роль играли издаваемые ими в эмиграции журналы, такие как «Современность» Л. Мечникова, «Вперед!» П. Лаврова, «Набат» П. Ткачева.

Философские произведения, статьи, рецензии преподавателей университетов, лицеев и духовных академий печатались в их периодических изданиях. «Ученые записки Московского университета» были основаны в 1833 г. и просуществовали лишь три года. В свет было выпущено 12 частей «Записок». Наиболее полно в них были представлены науки естественные. По преимуществу это статьи профессоров А. Иовского, И. Дядьковского, И. Лебедева, М. Павлова, Д. Перевощикова, М. Максимовича и др. Общественно-философским проблемам было посвящено лишь несколько статей: «О способах познания умозрительном и опытном» А. Окатова (1836, ч. 12, № 11), «Воображение, память и фантазия» И. Давыдова (1836, ч. 12, № 11), «О современном направлении изящных искусств» Н. Надеждина (1833, ч. 1, № 1–2). «Ученые записки Казанского университета» начали издаваться с 1834 г., придя на смену «Казанскому вестнику». На страницах записок увидели свет фундаментальные работы Н. И. Лобачевского «Новые начала геометрии с полной теорией параллельных» (1835–1838) и арх. Гавриила (Вознесенского) «История философии» (1837–1840). Интересны также статьи В. Сбоева «Гносис и гностика» (1839, кн. 1), «О предлежательной реальности человеческих познаний» (1845, кн. 3), Г. Суровцева «Об основаниях изящного» (1835, кн. 3) и др. После длительного перерыва возобновляется их издание. Одновременно начинают выходить воронежские «Филологические записки» (с 1860), «Записки Харьковского имп. университета» (с 1877), нежинские «Известия историко-филологического института кн. Безбородко» (с 1877).

Санкт-Петербургская духовная академия первой в 1821 г. начала издание своего журнала – «Христианское чтение». В программе журнала читатели предупреждались, что «они ничего не найдут в «Христианском чтении», кроме того, что можно читать человеку-христианину». И действительно, журнал нигде не поступился этим заявлением. В статьях, затрагивающих вопросы общественной мысли, журнал пытался поставить религию над наукой, как это имело место в статьях «Религия есть основание нравственности и общественного состояния» (1835, т. 18), «Разум и вера» (1834, т. 3), «О всеобщем и высшем начале всех наук» (1830, т. 9) и др. Большая часть статей в журнале посвящена вопросам религиозного воспитания, этике, выдержанной в духе Священного Писания (1835, т. 3; 1836, т. 1; 1846, т. 3, 4 и др.). Московская духовная академия выпускала ежемесячный журнал «Богословский вестник», Казанская – «Православный собеседник», Харьковская духовная семинария – двухнедельник «Вера и разум». Богословские журналы не пользовались популярностью в русском обществе, о чем свидетельствовали сами богословы. «Наша духовная периодическая печать, и именно в той своей части, которая посвящена обсуждению и обозрению выдающихся явлений церковно-общественной жизни и интересующих общество духовных богословских вопросов и явлений в виде духовных, богословских, философских и церковно-исторических журналов, остается малоизвестной и еще меньше распространенною в светском образованном обществе», – писал священник И. Соловьев722.

Русская периодическая печать XIX в., хотя и оказала несомненное влияние на развитие отечественной философии, собственно философских журналов вплоть до конца столетия не имела. Первый «специальный журнал по философским наукам» (так было в подзаголовке) назывался «Философский трехмесячник». Он начал выходить в 1886 г. в Киеве под редакцией профессора А. А. Козлова. В «Предварительном объяснении редакции с читателем» он определил три задачи нового издания: 1) пропаганду убеждений, что философия есть самостоятельная наука, имеющая свой особый предмет и соответствующий ему метод исследования; 2) ознакомление публики с положением этой науки в Европе; 3) ознакомление читателей с миросозерцанием, выработанным редакцией. Но журнал не нашел себе ни сотрудников, ни авторов и поэтому оказался изданием одного автора – самого Козлова. На четвертом номере он прекратил свое существование.

Лучший русский философский журнал – «Вопросы философии и психологии» был создан как орган Московского психологического общества. Вначале рефераты его членов печатались в «Трудах» общества. Однако обилие материалов и, главное, проявленный к ним неожиданно повышенный интерес образованной публики заставили поднять вопрос об издании философского журнала. Позднее Н. Я. Грот вспоминал, что стали раздаваться голоса в пользу создания «специального органа философии», который «должен удовлетворять некоторым несомненным умственным и нравственным потребностям, назревшим в нашем обществе… в пределах свободного и всестороннего теоретического обсуждения основных вопросов жизни и знания»723.

Большая группа людей, разделившая принципы, провозглашенные Н. Гротом, согласилась сотрудничать в журнале. Таким образом, можно сказать, что журнал внес существенный вклад в развитие русской философии, став одним из важных факторов духовного ренессанса. В течение ряда лет, к началу ХХ в., журнал превратился в постоянно действующий фактор культурной жизни России. Он сохранял свое лицо – «сугубо метафизического» издания, вызывая полемическое раздражение одних, ехидную иронию других и уважительное сочувствие третьих.

В. И. Ленин, например, как лидер революционного марксизма в России с крайней неприязнью относился к журналу, называя его «трибуной всякого идеализма, метафизики и поповщины», а авторов журнала называл защитниками всякой реакции и мракобесия. Лопатина он считал «философским черносотенцем», крайне негативно отзывался о философских воззрениях В. Соловьева, Н. Бердяева, В. Лесевича, Н. Шишкина. Его позиция понятна, поскольку для него были неприемлемы даже воззрения либералов, которые он рассматривал через призму их эволюции от «разрыва с русским освободительным движением» к контрреволюции.

Осенью 1889 г. вышел первый номер журнала, а далее он выходил по 5 номеров в год. Первым редактором журнала вплоть до своей кончины (1899) был известный русский философ Н. Я. Грот. Выход первого номера журнала явился событием, значение которого осозналось лишь со временем. Он был отмечен многочисленными откликами как в своей стране, так и за рубежом, о чем свидетельствуют слова признательности, высказанные Н. Я. Гротом в конце первого года существования «Вопросов философии и психологии» французскому, немецкому английскому и американскому журналам, которые «сочувственно приняли в свою семью и поместили ряд отчетов о вышедших книгах»724.

Подводя итоги первого года существования журнала, Н. Я. Грот отмечал, что, «…приступая к изданию, мы знали, что у нас в России есть силы для ведения философского органа и ученые-специалисты… и талантливые мыслители-неспециалисты, приведенные личным опытом к оригинальным и значительным в философском отношении взглядам на жизнь, хотя «столковаться и придать журналу внутреннее единство очень трудно», тем не менее желание «послужить» задаче развития «самосознания в русском обществе» устойчиво двигало журнал вперед725.

Каковы же наиболее существенные черты первого в России специального философского органа? Такой журнал должен быть далек от политики с ее проблемами на злобу дня, требованием однообразия и непоколебимости принципов. Напротив, он должен воспитать в читателе стремление к свободному, самостоятельному труду мысли. В программной статье «О задачах журнала» первого номера «Вопросов философии и психологии» Н. Я. Грот заявил о намерении организаторов журнала отразить на его страницах весь спектр мировоззренческих позиций русского общества. В январской книге за 1891 г. он повторно высказался о программе журнала, еще раз напомнив читателям, что задача его – развитие самосознания русского общества на прочных философских основаниях. Издание должно было «дать полный простор русской мысли, искренней проповеди человеческого добра и вселенской правды, какие бы выражения она ни принимала»726. Истинное назначение журнала редакция выражала следующим образом: «Знамя критики есть совершенно реальное знамя: оно есть знамя свободы и самостоятельности человеческой личности»727. Это знамя авторы журнала пронесли через все бурные и трагические события истории России начала ХХ в.: революции, войны, реакцию. Они находили в себе гражданское мужество обсуждать острейшие проблемы общественной жизни с позиции мыслящей личности, свободной от партийной предвзятости и официальной политики.

«Вопросы философии и психологии» был специализированным («метафизическим») журналом, являвшим собой образец жанрового многообразия философско-литературного творчества в рамках периодического издания. Организаторами журнала был учтен опыт издания общественно-политических и литературно-художественных журналов, а также опыт издания европейских философских журналов, обзорам статей которых на страницах «Вопросов философии и психологии» уделялось большое внимание.

Это жанровое многообразие печатного материала было обусловлено не только программой журнала, но и его структурой. Редакция журнала надеялась получать «самостоятельные статьи и заметки по философии и психологии», подразумевая под этим логику и теорию познания, этику и философию права (социологию); эстетику; историю философии и метафизику; философию наук; опытную и физиологическую психологию и психопатологию. Это распределение мотивировано профессором Гротом следующим образом: «Психология справедливо признается в настоящее время основной философской наукой, т. к. в ней лежит корень всех более специальных наук, изучающих различные части области душевных отправлений человека: деятельность мышления и ее законы (логика), деятельность познавательную, т. е. условия, средства, пределы и приемы или методы познания (теория познания), деятельность нравственную (этика), процессы и задачи художественного творчества (эстетику), задачи и приемы воспитания и образования людей (педагогика). Психология, правда, не составляет еще науки вполне определившейся в своем содержании, приемах исследования и отношении к другим [наукам] нефилософского круга, но и богатое содержание идей, факторов, наблюдений и экспериментов, которое она накопила в течение более 20 веков, может быть с пользою изучаемо в начале философского самообразования при надлежащем руководстве специалистов… так как именно из этого изучения выясняются действительные задачи философии как целого и отдельных, специальных наук, входящих в это целое или систему»728.

С 1891 г. в журнале открывается специальный отдел, цель которого – доступно и компетентно изложить сложные философские и психологические вопросы. По мнению главного редактора Н. Я. Грота, такие публикации должны помочь «лицам, желающим приступить к самостоятельному изучению истории философии и философии»729.

Таким образом, журнал не только стал центром широкого обмена мыслей, но и воспитателем «людей с законченными философскими воззрениями, призванный ускорить и обеспечить созревание философских дарований»730.