Глава II. О происхождении честолюбия и об отличии званий

Глава II. О происхождении честолюбия и об отличии званий

Вследствие того, что люди охотнее сочувствуют радости, чем горю, мы выставляем напоказ свое богатство и скрываем свою бедность. Ничего не может быть тягостнее обнаружения перед людьми нашего несчастья и сознания того, что хотя они и видят его, но никому из них не приходит в голову, как велики наши страдания. Сознание это представляет главную причину, побуждающую нас стремиться к богатству и бояться бедности. Что составляет предмет всякого труда, всей деятельности человека? Какую цель имеет в виду скупость, честолюбие, погоня за богатством, за властью, за отличиями? Удовлетворить естественные потребности? Но для этого достаточно заработной платы последнего ремесленника. Мы знаем, что с ее помощью доставляет он себе пропитание и одежду, ею поддерживает свое хозяйство и семейство. Если мы строго проследим за его сбережениями, то найдем, что они дозволяют ему делать некоторые траты на предметы, требуемые приличием, на которые, однако, можно смотреть как на излишество, и что затем у него иногда остается еще кое-что, чем он может удовлетворить свое тщеславие. В чем же лежит причина нашего отвращения к его положению? Почему люди, родившиеся в более счастливой обстановке, принимают за худшее, чем сама смерть, несчастье, если будут доведены, даже без необходимости трудиться, до его простой пищи, до его тесного помещения, до его скромной одежды? Не думают ли они, что пищеварение совершается легче или что сон бывает сладостнее во дворце, нежели в хижине? Наоборот, всякому известно, что часто замечалось нечто противоположное. Из чего же проистекает зависть, волнующая все сословия общества?

В чем состоит зародыш страсти, общей всему человечеству и состоящей в вечном стремлении к улучшению положения, в котором находишься? А в том, чтобы отличиться, обратить на себя внимание, вызвать одобрение, похвалу, сочувствие или получить сопровождающие их выгоды. Главная цель наша состоит в тщеславии, а не в благосостоянии или удовольствии; в основе же тщеславия всегда лежит уверенность быть предметом общего внимания и общего одобрения. Богатый человек радуется своему богатству, потому что чувствует, что оно привлечет к нему внимание людей, и потому что знает, что люди готовы разделять все приятные ощущения, связанные с различными удобствами его положения. Мысль эта сладостно наполняет его сердце и более всякой другой побуждает его радоваться своему богатству. Бедный, напротив того, стыдится своего убожества. Он чувствует, что оно удаляет от него людей и что если они обратят на него внимание, то по сердцу их лишь проскользнет сочувствие к испытываемым им страданиям. Оба эти чувства унижают его, ибо, хотя быть забытым людьми вовсе не то, что заслужить их осуждение, безвестность лишает нас похвалы и почета, а равнодушие к нам людей обманывает и губит самые сладостные надежды и самые горячие желания, вложенные в наше сердце природой. Бедного никто не замечает; среди многочисленной толпы он находится в такой же безвестности, как если бы оставался в своей лачуге. Наполняющие его душу скромные и тяжкие заботы нисколько не занимательны и не привлекательны для людей, проводящих жизнь среди удовольствий и развлечений: люди эти отворачиваются от него, а если крайне тягостное положение его и привлечет к себе на минуту их внимание, то они постараются поскорее отойти и отстранить от себя такой неприятный предмет. Тщеславного любимца счастья приводит почти что в изумление дерзость бедняка, показывающегося ему на глаза; он боится, что отвратительный вид бедности нарушит его счастье.

Знатный или богатый человек, напротив, замечается всеми: всякий стремится посмотреть на него и при содействии симпатии разделить ту радость и гордость, которые обыкновенно возбуждаются его положением. На каждый шаг его обращено всеобщее внимание. В многолюдном обществе достаточно одного его слова, одного движения, чтобы глаза всех людей устремились на него; к нему обращены, так сказать, с упованием все страсти, чтобы получить от него тот толчок и то направление, какое будет ими избрано. И если его поведение не совсем уж неприлично, то он ежеминутно находит возможность обратить на себя внимание людей и быть предметом их любопытства и симпатии. Вот в чем состоят выгоды, возбуждающие в нас зависть к высокому положению, несмотря на налагаемые им стеснения и на сопровождающую его потерю свободы; в них состоит, по мнению людей, вознаграждение за труды, за неудовольствия, за страдания, неизменные при погоне за благополучием, и за еще более драгоценное спокойствие, безопасность, беспечность, теряемые нами по его достижении.

Когда мы смотрим на положение знатных и богатых людей с той иллюзорной стороны, которую так охотно рисует наше воображение, то мы считаем его олицетворением наших представлений о совершеннейшем счастье; положение их, в самом деле, соответствует тому, что среди иллюзорных мечтаний составляло предмет всех наших желаний. Мы сочувствуем всем радостям и всем их желаниям. Все, что может возмутить и нарушить такое благоденствие, кажется нам жестоким. Мы желаем даже, чтобы оно продолжалось вечно: мы находим безжалостною смерть, полагающую конец такому благоденствию, мы обвиняем саму природу, низводящую человека со столь высокого положения в последнее, гостеприимное убежище, приготовленное ею для всех ее созданий. Мы приветствовали бы государей восклицаниями: «Могущественные цари, живите вечно!», как это делают народы востока, если бы мы по своему опыту не знали о нелепости таких желаний. Постигающие их несчастья, наносимые им оскорбления кажутся более достойными сострадания, более заслуживающими отмщения, чем страдания и оскорбления прочих людей. Только несчастья государя и несчастья любящих заслуживают, по нашему мнению, быть предметом трагедии, потому что вопреки здравому смыслу и опытности, воображение наше по предрассудку связывает с двумя этими положениями представления о совершеннейшем счастье: мы принимаем за жестокую обиду все, что возмущает или разрушает подобное благополучие. Злодей, посягнувший на жизнь государя, представляется нам большим чудовищем, чем всякий другой убийца. Вся невинная кровь, пролитая во время гражданских войн, вызвала меньше негодования, чем смерть Карла I10. Существо, не одаренное человеческой природой, при виде равнодушия человека к страданию людей, стоящих ниже его, и его чувствительности к несчастью тех, которые стоят выше его, могло бы подумать, что страдания более жгучи, а смерть ужаснее для знатных, чем для всех остальных людей.

На этой готовности нашей сочувствовать страстям знатных и богатых людей основывается различие сословий и весь порядок общества. Наша угодливость перед высшими чаще рождается из нашего восхищения выгодами их положения, чем из затаенной надежды получить какую бы то ни было пользу от их расположения. Благодеяния их могут распространиться только на небольшое число людей, между тем как их благополучие интересует почти всех. Мы спешим к ним с услугою, чтобы принять какое-нибудь участие в довершении того благоденствия, которое так нравится нам, и за свои услуги не желаем другой награды, кроме связанной с ними, по нашему мнению, чести и тщеславия. Наша готовность исполнять все их желания не имеет в виду ни нашей личной выгоды, ни даже общественного порядка, который поддерживается главным образом этой готовностью: при обстоятельствах, когда общественное благосостояние требует, чтобы мы отказались от такой склонности, мы делаем это с трудом. Только на основании разума и философских доводов, а не естественных законов можем мы утверждать, что государь находится в такой зависимости от народа, что ему можно оказать сопротивление, лишить его престола или подвергнуть наказанию.

Предоставленный самому себе голос природы побудил бы нас подчиняться из любви к нему, проникаться трепетом при виде его величия, находить в его улыбке достаточное вознаграждение за нашу службу, бояться его нерасположения как самого жестокого наказания, хотя бы из этого и не последовало никакого вреда для нас.

Относиться к нему в каком бы то ни было отношении как к обыкновенным людям, рассуждать и говорить с ним о ежедневных предметах требует особенно твердого характера, которым одарены немногие люди, если только такую смелость и решимость не придает им бесцеремонное с ними обращение и дружеские отношения. Самые могущественные побуждения, самые необузданные страсти, страх, ненависть, негодование едва бывают в состоянии заглушить естественное стремление к уважению государя.

Поведение его должно довести эти страсти, справедливо или несправедливо, до самого сильного напряжения, чтобы народ решился сопротивляться своему государю или спокойно смотреть на лишение его власти или его наказание. Когда народ доведен даже до такой крайности, то он всегда готов остановиться и возвратиться к своему обычному подчинению тому, в ком он привык видеть своего естественного повелителя.

Унижение государя невыносимо для него; сострадание к нему немедленно заглушает негодование против него; он забывает его прошлую вину, исконная верность пробуждается в нем, и он с такой же силой берется за восстановление опрокинутой власти, какую выказывал при сопротивлении ей. Смерть Карла I была причиной реставрации, а сострадание к Якову II, захваченному толпой, когда он пытался спастись на корабле, если не помешало революции, то хотя бы замедлило ее ход11.

Равнодушно ли относятся знатные люди к вниманию, которое они возбуждают к себе в обществе? Полагают ли они, что для них нет необходимости, подобно прочим людям, для его достижения жертвовать своим потомством и своей кровью? Какими особенными качествами научается молодой знатный человек поддерживать достоинство своего звания и заслуживать те преимущества перед своими согражданами, которые принадлежат ему вследствие заслуг его предков? Образованием ли, ловкостью, терпением, бескорыстием или другими подобными добродетелями? Так как на каждый его шаг, на каждое его слово обращено всеобщее внимание, то он приучается следить за собой при ничтожнейших обстоятельствах жизни и строго исполнять малейшие требования правил приличия. Чувствуя, что за ним наблюдают посторонние люди и что они готовы отозваться на всякую его склонность, поступки его проникаются свободой и гордостью, естественно внушаемыми подобным сознанием. Внешний вид, обращение, все поступки его проникнуты элегантным и изящным чувством своего превосходства, которое почти вовсе не знакомо людям, родившимся в более низких слоях общества. Вот его средства, которыми он намеревается подчинить своему влиянию прочих людей и изменить их чувства по воле собственных ощущений, и это почти всегда удается ему.

Средства эти при содействии условий, окружающих знатного человека в обществе, и почета, которым он пользуется, почти всегда достаточны для управления людьми. Людовик XIV в продолжение большей части своего царствования принимался за образец государя не только во Франции, но и во всей Европе. Какими же дарованиями, какими добродетелями заслужил он такую славу? Безупречной ли и неизменной справедливостью своих предприятий? Огромными ли опасностями и препятствиями для приведения их в исполнение? Наконец, может быть, твердой, неутомимой настойчивостью, с которой он стремился к задуманной цели? Или своими обширными познаниями, проницательным умом, геройской неустрашимостью? У него не было ни одного из этих качеств, но он был самым могущественным среди европейских государей и потому занимал среди них первое место. «Он превосходил, – говорил его историк12, – всех своих придворных прелестью своей особы и величественной красотой лица; благородный и чарующий голос его привлекал к нему всякого, кто чувствовал робость в его присутствии. Осанка и поступь соответствовали его фигуре и званию и были бы смешны во всяком другом человеке. Смущение, вызываемое им в человеке, к которому он обращался, доставляло ему то внутреннее удовольствие, которое заставляло его чувствовать свое превосходство. Когда один старый офицер, обратившись к нему с просьбой, до того растерялся, что не смог продолжить речи, стал заикаться и произнес наконец: «Смею надеяться, что если ваше величество благосклонно поверит, что я вовсе не дрожу так перед вашими врагами, то я получил все, о чем просил». Самые обыкновенные качества этого государя ввиду блеска его положения и, без сомнения, некоторых дарований и добродетелей (которые, впрочем, не слишком возвышались над посредственностью), доставили ему уважение современников и даже окружили славою память о нем для потомков. При сравнении его с другими людьми добродетели последних бледнели перед его добродетелями; говорили, что знание, таланты, храбрость, великодушие других теряли в его присутствии все свое очарование.

Но людям невысокого звания приходится отличаться не такими качествами. Вежливость до такой степени составляет достоинство знатных людей, что ожидается только от них одних. Человек, взявший их за образец и старающийся обратить на себя внимание искусственной изысканностью обращения, вдвойне заслуживает жалости: своею глупостью и своим нахальством. На каком основании человек, не имеющий права на всеобщее внимание, может быть занят мыслью, как он будет держать голову и руки, прогуливаясь по своей комнате?

Такая забота с его стороны совершенно неуместна и предполагает в нем сознание собственного значения, которое не может быть признано прочими людьми.

Характер поступков обыкновенного человека должен состоять главным образом в скромности, в простоте и даже в некоторой неряшливости, лишь бы только последняя не нарушала общепринятых правил приличия; если же он желает отличиться от прочих, то может достигнуть этого только несомненными достоинствами. Он должен стараться привлекать к себе внимание других, чтобы уравновесить влияние знатных людей, естественно простирающееся на все, что зависит от них; а для этого у него не имеется других средств, кроме физического труда и быстроты своего ума. Он должен поэтому заботливо развивать их и приобретать на избранном поприще обширные сведения и высокую степень искусства; дарования его должны бросаться в глаза разумными предприятиями, важным знанием и трудностью их, а также неутомимым преследованием цели. Честность и благоразумие, великодушие и искренность должны отличать все его поступки в обыденной жизни; он должен предпочитать ситуации, требующие проявления великих дарований и добродетелей, а не такие, успех которых вызывает только одобрение. С какой страстью смотрит человек умный и честолюбивый, но неизвестный на блестящий случай, доставляющий ему возможность обратить на себя всеобщее внимание! Нет обстоятельства, которым он пренебрег бы, коль скоро ему представится такой случай. Он смело встречает гражданские смуты, внешние войны: в пролитой ими крови, в сопровождающих их потрясениях он с восторгом видит страстно желаемые обстоятельства, которые сосредоточат на нем внимание и восхищение людей.

Наоборот, человек, занимающий высокое место по своему званию или по рождению, все достоинство которого состоит в добропорядочном поведении и в соблюдении правил приличия, может быть удовлетворен скромной известностью, и так как у него нет возможности получить более широкой известности, то он не стремится утруждать себя тем, что сопряжено с трудностями и опасностями. Наибольшая слава, о какой он мечтает, это – обратить на себя внимание на балу, а наибольший подвиг его – удачная любовная интрига. Ему ненавистны гражданские смуты, и это вовсе не потому, что он любит народ, ибо знатные редко считают простолюдинов за таких же людей, как они сами; а также и не по недостатку храбрости, ибо они редко не обладают ею, а потому, что он чувствует, что не имеет дарований, необходимых при данных обстоятельствах, и общественное внимание будет обращено не на него, а на других людей.

Он может, правда, иногда броситься в опасность, отправиться в поход, в особенности если это становится модным делом, но он приходит в трепет при одной мысли о положении, требующем продолжительного и непрерывного терпения, ловкости, твердости, внимательности. Такие качества редко встречаются в людях высшего звания. Вот почему во всех государствах, даже монархических, самые важные должности, как и самые незначительные, поручаются обыкновенно людям, рожденным в средних слоях общества; последние возвышаются собственными дарованиями и ловкостью, несмотря на сопротивление и зависть тех, кто по рождению своему начальствуют над ними и кто, высказав свое презрение к ним и зависть, считают за честь согласиться на такое унизительное подчинение, которое им приятнее было бы встретить к самим себе со стороны всех людей.

Лишение того господства над чувствами прочих людей, которое так легко доставляется нам при содействии власти, делает подобную потерю невыносимой. Когда семейство Македонского царя шло за колесницей Павла Эмилия13, то оно привлекало к себе такое же внимание римского народа, как и сам победитель: дети побежденного царя, по нежному возрасту своему не понимавшие своего положения, производили сильное впечатление на толпу и возбуждали в ней чувство тягостного и глубокого сострадания, несмотря на ликование по случаю общественного торжества. Сам царь Македонии тоже шел за колесницей победителя; он, казалось, был глух и лишен всякого сознания о постигшем его великом бедствии; его друзья и министры следовали за ним, часто обращая свои взоры на развенчанного государя, и горько плакали. Внешний вид их говорил, что они были заняты не своим собственным, а его несчастьем. Гордые римляне, напротив, смотрели на него с презрением и не находили заслуживающим сострадания человека, имеющего слабость продолжать жить среди такого ужасного бедствия. А между тем в чем же состояло это бедствие? По словам большей части историков, он находился до конца своей жизни под покровительством могущественного и великодушного народа; он пользовался довольством, покоем, безопасностью, которые могли бы даже возбудить зависть и которых он не мог лишиться, несмотря ни на какие свои ошибки, но его не могла уже окружать восхищенная толпа одураченных людей, льстецов, рабов, которая некогда следила за малейшим его движением. Он не мог уже возбуждать восхищения к себе; он лишен был возможности быть предметом уважения, благодарности, любви, поклонения. Чувства всего народа уже не могли более настраиваться его чувствами. Вот в чем состояло невыносимое бедствие, по-видимому, лишившее Македонского царя всякого рассудка и заставившее его придворных забыть о собственном несчастье, бедствии, которое невозможно было пережить, по мнению гордых римлян.

«Любовь, – говорит Ларошфуко, – обыкновенно сопровождается властолюбием, но властолюбие редко сопровождается любовью»14. Когда властолюбие охватывает сердце, то оно не допускает ни соперника, ни преемника. Для человека, привыкшего пользоваться поклонением со стороны общества или даже только рассчитывать на него, всякое другое наслаждение уничтожается или искажается. Весьма немногим государственным людям, впавшим в немилость, удалось ради собственного спокойствия победить свое честолюбие и отнестись с пренебрежением к почестям, которые были для них теперь закрыты. Большее число из них проводит свою жизнь в невыносимой скуке и бездействии; уже одной мысли о собственном ничтожестве достаточно, чтобы сделать их несчастными, лишить их возможности посвятить себя занятиям, наполняющим жизнь простого человека, и отнять у них все развлечения, кроме удовольствия говорить о своем бывшем величии, все наслаждения, кроме созидания планов для его возвращения. Если мы действительно решились ни в коем случае не менять нашей независимости на блистательное придворное рабство и сохранить себя от забот, страха и волнений, то в нашем распоряжении существует, быть может, одно только средство для поддержания в себе такой мужественной решимости – никогда не принимать места, от которого могут отказаться только весьма немногие люди; ни в коем случае не избирать честолюбивой карьеры и никогда не помышлять о сравнении себя с теми счастливцами, которым удалось ранее нас обратить на себя внимание большей половины рода человеческого.

Ничто так не обольщает воображение людей, как желание сохранить положение, более всего привлекающее к себе всеобщее внимание и симпатию. Вот почему высокое положение, особенно привлекающее жен вельмож, оказывается целью значительной части усилий человеческой жизни и составляет причину того шума, тех волнений, того насилия и несправедливости, которые вызываются в мире алчностью и честолюбием.

Благоразумные люди, говорят, презирают почетные места, то есть они не чувствуют желания занимать первое место за столом и мало обращают внимания на пустячные обстоятельства, не имеющие никакой цены сравнительно с самой малой, существенной выгодой. Но высокое положение, почет, власть никем не презираются за исключением разве что людей, находящихся выше или ниже обыкновенной для человеческих достоинств мерки: человеком, обладающим действительной мудростью и философским отношением к жизни, довольным тем, что он заслуживает одобрение людей, и мало заботящимся о том, как оно выражается; или же человеком, слишком привыкшим к мысли о собственном своем ничтожестве, слишком беспечным и ленивым, потерявшим всякое понятие о превосходстве или желание его.

Как в почетном положении привлекательнее всего быть предметом зависти и симпатического внимания со стороны прочих людей, таким же образом в противоположных обстоятельствах тягостнее всего вызывать вместо сочувствия с их стороны презрение и отвращение. Вот почему самые большие несчастья суть вовсе не те, которые труднее всего перенести. Небольшую неудачу нередко бывает труднее перенести пред обществом, чем самое жестокое бедствие. Первая не возбуждает никакого сочувствия, между тем как второе, хотя оно и вызывает чувство, достаточно слабое в сравнении с действительным страданием человека, все же порождает весьма живое сострадание и, по крайней мере, помогает перенести его. Всякому порядочному человеку несравненно тягостнее показаться в обществе покрытым грязью или лохмотьями, чем покрытым ранами и кровью. В последнем случае он вызвал бы сочувствие к себе, в первом возбудил бы только смех. Судья, приговаривающий преступника к позорному столбу, клеймит его большим бесчестием, чем если бы присудил его к смертной казни.

Один государь15, ударивший недавно перед войском палкой по голове генерала, покрыл его вечным позором.

Он наказал бы его мягче, если бы проткнул его своей шпагой, ибо, по общепринятому мнению, удар палкой бесчестит человека, а удар шпагой не бесчестит.

Ничтожное посрамление дворянина, для которого потеря чести есть самое ужасное несчастье, считается жесточайшим наказанием среди гордых и мужественных людей. Лица этого звания обыкновенно составляют исключение из всего общества; законы, не щадящие в некоторых случаях их жизни, почти никогда не касаются их чести; приговаривать их к кнуту или к позорному столбу за какое бы то ни было преступление представляется жестокостью, на которую из всех европейских правительств оказалось способным только русское.

Человек, идущий на смертную казнь, не вызывает к себе презрения, но он становится презираемым, когда его ставят к позорному столбу. В первом случае его поведение может привлечь к нему всеобщее уважение и восхищение; его может поддержать сочувствие присутствующих и облегчить ему самое ужасное из бедствий, состоящее в сознании, что несчастье его, кроме него самого, никого более не касается. Но во втором случае толпа не ощущает никакого сочувствия к человеку, или, если она и ощущает его, то не вследствие испытываемых им страданий, которые не могут быть велики, но вследствие тех мучений, которые вызываются в нем сознанием, что никто не разделяет его позора; жалость к нему возбуждается его стыдом, а не его страданием; стыд за него заставляет присутствующих краснеть и опускать глаза. Он унижен, он считает себя навеки опозоренным наказанием, хотя он и не заслужил его своим преступлением. Человек, мужественно умирающий, твердо надеющийся на всеобщее уважение и оправдание, сохраняет невозмутимый спокойный вид: если он не утратил чести самим преступлением, то и казнь не отнимет ее у него. Он не опасается, что его положение вызовет насмешку или презрение, поэтому, не нарушая приличий, он может сохранить не только спокойствие, но даже принять гордый и торжествующий вид.

«Великая опасность имеет нечто чарующее, – говорит кардинал де Рец, – ибо с нею сопряжена бывает слава, даже в случае неудачи. Но небольшая опасность только тягостна, ибо неудача сопровождается в таком случае потерей доброго имени»16. В основе этой истины лежат те же законы, что и в вышеприведенных замечаниях о наказании. Мужество человека выше страданий, нищеты, опасности, самой смерти; ему не для чего доходить до крайнего напряжения, чтобы презирать их. Но видеть свое несчастье поруганным и осмеянным, быть, так сказать, торжественно отданным на всеобщее презрение причиняет страдания, перед которыми может не устоять самое непоколебимое мужество. Всякое физическое мучение переносится легче в сравнении с презрением.