I

I

Кёльн, 25 июля. Однажды известный мошенник благословенного Сент-Джайлсского квартала в Лондоне предстал перед судом присяжных. Он был обвинен в том, что облегчил на 2000 фунтов стерлингов сундук знаменитого в Сити скряги,

«Господа присяжные», — начал обвиняемый, — «я не буду долго испытывать ваше терпение. Моя защита носит политико-экономический характер, и поэтому я буду экономен в словах. Я отобрал у г-на Криппса 2000 фунтов стерлингов. Это действительно так. Но я взял деньги у частного лица с тем, чтобы отдать их обществу. Куда девались эти 2000 фунтов стерлингов? Разве я эгоистически хранил их у себя? Обыщите мои карманы. Если вы найдете хотя бы один пенс, я продам вам свою душу за фартинг. Эти 2000 фунтов стерлингов вы найдете у портного, у лавочника, в ресторане и т. д. Так что же я сделал? «Бесполезно лежавшие суммы, которые только принудительным займом» можно было вырвать из могилы, в которую их зарыл скупец, я «пустил в обращение». Я содействовал обращению, а обращение есть первое условие национального богатства. Господа, вы — англичане! Вы — экономисты! Вы не осудите благодетеля нации!» Сент-Джайлсский экономист находится теперь на Вандименовой земле^{92} и имеет возможность поразмыслить о слепой неблагодарности своих соотечественников. Однако он жил не напрасно. Его принципы положены в основу ганземановского принудительного займа. «Допустимость принудительного займа», — говорит Ганземан, мотивируя эту меру, — «основана на том бесспорном соображении, что большая часть наличных денег, в больших или меньших суммах, бесполезно пребывает в руках частных лиц и только путем принудительного займа может быть пущена в обращение».

Расходуя капитал, вы пускаете его в обращение. Если вы его не пускаете в обращение, его расходует государство, дабы пустить его в обращение.

Хлопчатобумажный фабрикант использует, например, 100 рабочих. Предположим, что он платит ежедневно по 9 зильбергрошей каждому из них. Таким образом, ежедневно 900 зильбергрошей, или 30 талеров, перемещаются из его кармана в карманы рабочих и из карманов рабочих в карманы лавочника, домовладельца, сапожника, портного и пр. Это странствование 30 талеров называется их обращением. С того момента, как фабрикант может продавать свои хлопчатобумажные ткани лишь с убытком или вовсе не может их продавать, он прекращает производство и перестает использовать рабочих, а с прекращением производства прекращается странствование 30 талеров, прекращается обращение. Мы принудительно восстановим обращение! — восклицает Ганземан. Почему же деньги бесполезно лежат у фабриканта? Почему он не пускает их в обращение? Во время хорошей погоды гуляет множество народа. Ганземан выгоняет людей на улицы, заставляет их гулять, чтобы восстановить хорошую погоду. Какой мастер делать погоду!

В результате министерского и торгового кризиса капитал буржуазного общества лишается процентов. Помогая этому обществу выйти из тяжелого положения, государство отнимает и самый капитал.

Еврей Пинто, знаменитый биржевой делец XVIII века, в своей книге «Об обращении»[155] рекомендует биржевую игру. Биржевая игра, правда, ничего не создает, но она способствует обращению, перемещению богатства из одного кармана в другой. Ганземан превращает государственную казну в рулетку, где обращается достояние граждан. Ганземан-Пинто!

И вот в «мотивировке» «закона о принудительном займе» Ганземан наталкивается на серьезное затруднение. Почему добровольный заем не принес требуемых сумм?

Всем известно «безусловное доверие», которым пользуется теперешнее правительство. Всем известен восторженный патриотизм крупной буржуазии, жалующейся только на то, что какие-то смутьяны осмеливаются но разделять ее самоотверженного доверия. Всем известны адреса из всех провинций, заверяющие в лойяльности. И «вопреки всему, всему»[156] Ганземан вынужден превратить поэтический добровольный заем в прозаический принудительный заем!

Например, в Дюссельдорфском округе дворянство внесло 4000 талеров, офицеры — 900 талеров. А где же искать большего доверия, как не среди дворянства и офицерства Дюссель дорфского округа? О взносах принцев королевского дома и говорить не приходится.

Предоставим Ганземану самому объяснить нам это явление.

«Добровольные взносы поступали до сих пор лишь в незначительном количестве. Это, пожалуй, можно объяснить не столько недостатком доверия к нашим порядкам, сколько неосведомленностью в действительных нуждах государства, причем каждый полагал возможным выждать, пока не выяснится, действительно ли и в каком размере собираются привлечь денежные средства населения. На этом обстоятельстве и основана надежда, что все в меру своих сил сделают добровольные взносы, как только им разъяснят, что обязательное участие в займе является неизбежной необходимостью».

Государство, находясь в самом бедственном положении, взывает к патриотизму. Оно покорнейше просит патриотизм принести на алтарь отечества 15 миллионов талеров, и даже не в виде дара, а лишь в виде добровольного займа. Доверие к государству непоколебимо, — но все глухи к его крикам о помощи. К сожалению, все так «неосведомлены» о «действительных нуждах государства», что с величайшим душевным прискорбием предпочитают пока совершенно ничего не давать государству. Правда, к государственной власти питают величайшее доверие, а почтенная государственная власть утверждает, что государству необходимы 15 миллионов талеров. Именно из-за доверия и не верят заявлениям государственной власти, вопль же о 15 миллионах талеров принимают за простую шутку.

Известна история почтенного пенсильванца, который никогда не давал ни одного доллара взаймы своим друзьям. Он питал такое доверие к их упорядоченному образу жизни, он так верил в их деловую солидность, что до самой своей смерти не был «осведомлен», что они «действительно нуждаются» в долларах. В их настоятельных требованиях он видел лишь намерение испытать его доверие, доверие же его было непоколебимо.

Прусская государственная власть обнаружила, что все государство населено подобными пенсильванцами.

Но г-н Ганземан объясняет это странное политико-экономическое явление еще одним своеобразным «обстоятельством».

Народ не платил добровольно, «потому что полагал возможным выждать, действительно ли и в каком размере собираются привлечь его денежные средства». Иными словами: никто не платил добровольно, потому что каждый выжидал, когда и в каком размере его заставят платить. Осторожный патриотизм! В высшей степени сложный вид доверия! II вот на том «обстоятельстве», что позади голубоглазого, сангвинического добровольного займа стоит теперь мрачный, ипохондрический принудительный заем, г-н Ганземан «основывает надежду, что все в меру своих сил сделают добровольные взносы». По крайней мере, теперь самые закоренелые скептики расстанутся со своей неосведомленностью и убедятся, что государственная власть в самом деле серьезно нуждается в деньгах, а все зло, как мы уже видели, заключалось в этой тягостной неосведомленности. Если вы сами не дадите денег, то у вас их возьмут, а это создаст большие затруднения и для вас, и для нас. Мы надеемся поэтому, что ваше доверие перестанет быть столь чрезмерным и, вместо пустозвонных фраз, выльется в звонкие талеры. Est-ce clair?^{93}

Какие бы «надежды» г-н Ганземан ни возлагал на это «обстоятельство», однако скептицизм его пенсильванцев заразил и его, и он чувствует себя вынужденным прибегнуть к еще более сильным возбуждающим средствам, чтобы подхлестнуть доверие. Доверие, правда, существует, но никак не хочет проявиться. Необходимы возбуждающие средства, чтобы вывести его из этого скрытого состояния.

«Но чтобы создать еще более сильный стимул к добровольному участию в займе» (чем перспектива принудительного займа), «в § 1 проектируется выплата по займу 3¹/₃ % и устанавливается срок» (1 октября), «до которого еще будут приниматься взносы по добровольному 5 % займу».

Таким образом, г-н Ганземан устанавливает премию в 1²/₃ % за участие в добровольном займе. Теперь-то уж наверняка патриотизм превратится в наличные деньги, сундуки сразу откроются и золотые потоки доверия польются в государственную казну.

Г-н Ганземан, конечно, находит «справедливым» платить богатым людям на 1²/₃ % больше, чем малосостоятельным, у которых только насильно можно будет отнять самое необходимое. В наказание за свое не слишком благополучное имущественное состояние они, сверх того, еще должны будут нести издержки, связанные с обжалованием.

Так сбывается библейское изречение. Имущему дано будет, а у неимущего отнимется.