ДАТСКО-ПРУССКОЕ ПЕРЕМИРИЕ
ДАТСКО-ПРУССКОЕ ПЕРЕМИРИЕ
Кёльн, 9 сентября. Мы снова возвращаемся к перемирию с Данией — из-за обстоятельности Национального собрания, которое, вместо того чтобы быстро и энергично принять решение и добиться назначения новых министров, позволяет комиссиям совещаться не торопясь и предоставляет разрешение министерского кризиса на волю божью. Эта обстоятельность, которая плохо прикрывает тот факт, что «мужества нет у наших добрых знакомых»[231], предоставляет нам время для этого.
Война в Италии была всегда непопулярна у демократической партии и даже у венских демократов давно уже утратила всякую популярность. При помощи фальсификации и лжи прусское правительство смогло отсрочить лишь на несколько недель бурю общественного недовольства по поводу истребительной войны в Познани. Уличные бои в Праге, вопреки всем стараниям националистической печати, возбудили в народе симпатии только к побежденным, а не к победителям. Напротив, война в Шлезвиг-Гольштейне была с самого начала популярна и среди народа. Чем же это объясняется?
В то время как в Италии, в Познани, в Праге немцы боролись против революции, в Шлезвиг-Гольштейне они поддерживали революцию. Война с Данией — это первая революционная война, которую ведет Германия. И потому мы, отнюдь не обнаруживая этим ни малейшего родства с энтузиазмом буржуазии, воспевающей за кружкой пива омываемый морями Шлезвиг-Гольштейн, с самого начала высказались за энергичное ведение войны с Данией.
Довольно-таки печально для Германии, что ее первая революционная война — это самая комическая из войн, которые когда-либо велись!
А теперь о существе дела. Датчане — это народ, находящийся в самой неограниченной торговой, промышленной, политической и литературной зависимости от Германии. Известно, что фактической столицей Дании является не Копенгаген, а Гамбург; что датское правительство целый год проделывало все эксперименты с Соединенным ландтагом по примеру прусского правительства, окончившего свой жизненный путь в результате баррикадных боев; что Дания получает всю свою литературную пищу, точно так же как и материальную, из Германии, и что датская литература — за исключением Хольберга — представляет собой бледную копию немецкой литературы.
Как ни бессильна была издавна Германия, но она может испытывать удовлетворение, что скандинавские нации, и в частности Дания, оказались в зависимости от нее, что по сравнению с ними она является даже еще революционной и прогрессивной страной.
Вы хотите доказательств? Ознакомьтесь с полемикой, разгоревшейся между скандинавскими нациями со времени появления идеи скандинавизма. Скандинавизм заключается в восхвалении жестокого, грубого, пиратского древне-норманского национального характера, той крайней замкнутости, при которой избыток мыслей и чувств выражается не в словах, а только в делах, именно в грубом обращении с женщинами, в постоянном пьянстве и в неистовой воинственности [Berserkerwut{151}], перемежающейся со слезливой сентиментальностью.
Скандинавизм и теория племенного родства с омываемым морями Шлезвиг-Гольштейном появились одновременно в землях датского короля. Они взаимно связаны: они вызвали друг друга к жизни, боролись друг с другом и таким путем отстояли свое существование.
Скандинавизм был той формой, в которой датчане апеллировали к поддержке шведов и норвежцев. Но случилось то, что бывает всегда у христианско-германской нации: немедленно возник споро том, кто является истинным христиано-германцем, кто является подлинным скандинавом. Швед объявил датчанина «онемеченным» и выродившимся, норвежец объявил таковыми шведа и датчанина, а исландец — всех троих. Конечно, чем менее культурна нация и чем ближе ее нравы и образ жизни к древне-норманским, тем более «скандинавским» характером она отличается.
Перед нами лежит газета «Morgenbladet»[232] из Христиании{152} от 18 ноября 1846 года. В статье этой милой газетки мы находим следующие веселые места о скандинавизме.
Изобразив весь скандинавизм просто как попытку датчан вызвать движение в своих собственных интересах, она говорит о датчанах:
«Что общего у этого веселого, жизнерадостного народа с древним, суровым и хмурым миром воинов (med den gamle, alvorlige og vemodsfulde Kjampeverden)? Как может эта нация со своим — как признает даже один датский писатель — слабым и мягким характером думать о духовном родстве своем с крепкими, полными сил и энергии людьми древней эпохи? И как могут эти люди с мягким выговором южан воображать, что они говорят на северном языке? И хотя главная черта нашей и шведской нации, как и древних обитателей севера, состоит в том, что чувства уходят глубоко внутрь души, не проявляясь ео-вне, тем не менее эти чувствительные и сердечные люди, которых так легко привести в изумление, затронуть их чувства, подчинить своему влиянию, которые сразу же всем своим внешним видом выдают свои душевные переживания, — эти люди воображают, что они скроены по единому северному образцу, что они родственны по натуре двум другим скандинавским нациям!»
«Morgenbladet» объясняет это вырождение датчан их связью с Германией и распространением в Дании немецких нравов. Правда, немцы
«потеряли свое самое священное достояние, свой национальный характер; но как ни слаба и бесцветна немецкая национальность, в миро существует другая национальность, еще более слабая и бесцветная, а именно датская. В то время как в Эльзасе, Ваадте и на славянской границе немецкий язык вытесняется» (!! тогда заслуги «нетцких братьев» еще не получили огласки), — «на датской границе он сделал огромные успехи».
Поэтому, мол, датчане должны были противопоставить немцам свою национальность, и для этой цели они изобрели скандинавизм; датская национальность была неспособна к сопротивлению,
«ибо, как сказано, датская нация, хотя и не переняла немецкого языка, но была в значительной степени онемечена. Автор сам читал в одной датской газете признание того, что датская национальность не отличается существенным образом от немецкой).
Так пишет «Morgenbladet».
Конечно, нельзя отрицать, что датчане являются полу цивилизованной нацией. Несчастные датчане!
По тому же праву, по которому французы забрали Фландрию, Лотарингию и Эльзас и раньше или позже завладеют Бельгией, — по тому же праву Германия забирает Шлезвиг: это право цивилизации по отношению к варварству, прогресса по отношению к застою. И если даже, — что еще очень сомнительно, — договоры были бы в пользу Дании, то это право значит больше, чем все договоры, ибо это право исторического развития.
Пока шлезвиг-гольштейнское движение сохраняло характер чисто буржуазной, мирной, легальной, филистерской агитации, оно только возбуждало энтузиазм благонамеренных мелких буржуа. Поэтому, когда перед февральской революцией теперешний датский король при своем восшествии на престол обещал ввести во всем своем государстве либеральную конституцию с равным числом депутатов для герцогств и для Дании, а герцогства возражали против этого, то в этом неприятным образом проявился мелкобуржуазный локальный характер шлезвиг-гольштейнского движения. Речь шла тогда не столько о присоединении к Германии — разве была тогда Германия? — сколько об отделении от Дании и образовании маленького самостоятельного государства локального характера.
Но тут нагрянула революция и придала движению другой характер. Шлезвиг-гольштейнская партия должна была либо погибнуть, либо сама решиться на революцию. Она решилась на революцию и правильно сделала: датские обещания, очень благоприятные до революции, стали недостаточными после революции; присоединение к Германии, представлявшее прежде пустую фразу, теперь могло приобрести значение; Германия переживала революцию, и Дания, как всегда, повторяла ее на провинциальный манер.
Шлезвиг-голыптейнская революция и возникшее в результате этой революции временное правительство вначале имели сами весьма мещанский характер. Но война скоро заставила их вступить на демократический путь. Это правительство, в котором сидят одни лишь достопочтенные старо-либеральные деятели, прежние единомышленники Велькера, Гагерна и Кампгаузена, дало Шлезвиг-Гольштейну более демократические законы, чем в каком-либо другом германском государстве. Кильское собрание — единственное из всех немецких собраний, основанное не только на всеобщем избирательном праве, но и на прямых выборах. Предложенный ему правительством проект конституции — самый демократический из всех, составленных когда-либо на немецком языке. Шлезвиг-Гольштейн, до сих пор в политическом отношении тащившийся в хвосте у Германии, благодаря революционной войне сразу получил более прогрессивные учреждения, чем вся остальная Германия.
Война, которую мы ведем в Шлезвиг-Гольштейне, является, следовательно, подлинно революционной войной.
А кто стоял с самого начала на стороне Дании? Три самые контрреволюционные державы Европы: Россия, Англия и прусское правительство. Пока возможно было, прусское правительство вело лишь мнимую войну: достаточно вспомнить ноту Вильденбруха[233], готовность, с которой прусское правительство, по представлению Англии и России, отдало приказ об отступлении из Ютландии, и, наконец, двукратное перемирие! Пруссия, Англия и Россия — вот три державы, которым больше всего приходится опасаться германской революции и се ближайшего результата — единства Германии: Пруссии — ибо благодаря этому она перестанет существовать, Англии — ибо она тем самым лишится возможности эксплуатировать германский рынок, России — ибо благодаря этому демократия продвинется не только до Вислы, но даже до Двины и Днепра. Пруссия, Англия и Россия составили заговор против Шлезвиг-Гольштейна, против Германии и против революции.
Война, которая, быть может, будет вызвана теперь решениями во Франкфурте, была бы войной Германии против Пруссии, Англии и России. И именно такая война нужна засыпающему германскому движению — война против трех контрреволюционных великих держав, война, которая действительно растворит Пруссию в Германии, сделает безусловно необходимым союз с Польшей, немедленно приведет к освобождению Италии, — война, которая будет направлена как раз против старых контрреволюционных союзников Германии в 1792–1815 гг., война, которая ввергнет «отечество в опасность» и именно тем спасет его, так как она поставит победу Германии в зависимость от победы демократии.
Пусть буржуа и юнкеры во Франкфурте не питают на этот счет никаких иллюзий: если они решат отвергнуть перемирие, они предрешат свое собственное падение совершенно так же, как во времена первой революции жирондисты, участвовавшие в событиях 10 августа и голосовавшие за казнь бывшего короля, тем самым подготовили свое собственное падение 31 мая. Если, напротив, они примут предложенное перемирие, то они также предрешат свое собственное падение: они отдадут себя под власть Пруссии, и на этом их роль будет сыграна. Пусть они сделают выбор.
Вероятно, известие о падении Ганземана прибыло во Франкфурт еще до голосования. Возможно, что оно существенно повлияет на исход голосования, особенно потому, что ожидаемое министерство Вальдека и Родбертуса, как известно, признает суверенитет Национального собрания.
Поживем — увидим! Но повторяем: честь Германии находится в плохих руках!
Написано Ф. Энгельсом 9 сентября 1848 г.
Печатается по тексту газеты
Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 99, 10 сентября 1848 г.
Перевод с немецкого