Фурьеризм

Фурьеризм

Кроме переводов нескольких мест из «Четырех движений»^{372}, трактующих о любви, мы и здесь не узнаем ничего такого, чт? не было бы уже изложено полнее у Штейна. С моралью господин Грюн справляется при помощи положения, которое задолго до Фурье было высказано уже сотней других писателей:

«Мораль, по Фурье, есть не что иное, как систематическая попытка подавить страсти человека» (стр. 147).

Христианская мораль никогда не давала самой себе другого определения. Критике, которой Фурье подвергает современное сельское хозяйство и промышленность, господин Грюн не уделяет никакого внимания, а по поводу его критики торговли довольствуется переводом нескольких общих положений из «Введения» к одному отделу «Четырех движений» («Возникновение политической экономии и споры о торговле», стр. 332, 334 в «Четырех движениях»). Затем по поводу французской революции следует несколько выдержек из «Четырех движений» и одна из «Трактата об ассоциации»^{373} вместе с известными уже из Штейна таблицами о цивилизации. Так критическая часть идей Фурье, эта их важнейшая часть, излагается совершенно наспех, самым поверхностным образом, на двадцати восьми страницах дословных переводов, причем переводы эти ограничиваются, за очень немногими исключениями, лишь самым общим и абстрактным и сваливают в одну кучу важное и неважное.

Господин Грюн переходит затем к изложению системы Фурье. Полнее и лучше она давно изложена в цитированном уже Штейном сочинении Хуроа^{374}. Правда, господин Грюн считает «безусловно необходимым» сообщить свои глубокомысленные соображения о «сериях» Фурье^{375}, но единственно, чт? он может сделать в данном направлении, – это дословно перевести ряд цитат из самого Фурье и затем сочинить, как мы увидим ниже, несколько беллетристических фраз о природе числа. Он вовсе не старается показать, как Фурье пришел к этим сериям и как он и его ученики построили их; он ни в какой мере не разъясняет внутреннюю конструкцию этих серий. Подобные конструкции, так же как и гегелевский метод, можно критиковать лишь показывая, как они строятся, и тем самым доказывая, что ты господствуешь над ними.

Наконец, у господина Грюна совершенно отступает на задний план одна черта, которую Штейн хоть в какой-то мере подчеркивает: противоположность между travail r?pugnant и travail attrayant[484].

Центром тяжести всего этого изложения является критика, которой подвергается Фурье у господина Грюна. Мы напомним читателю то, что говорили уже выше об источниках грюновской критики, и покажем теперь на нескольких примерах, как господин Грюн сперва принимает положения «истинного социализма», а затем утрирует и фальсифицирует их. Вряд ли нужно еще упоминать, что отстаиваемое Фурье деление между капиталом, талантом и трудом дает богатейший материал для умничанья, что здесь можно без конца разглагольствовать на тему о невозможности и несправедливости подобного деления, о привхождении наемного труда и т.д., не критикуя вовсе этого деления на основе действительного отношения между трудом и капиталом. Еще до господина Грюна бесконечно лучше все это сказал Прудон, но и он не затронул даже при этом существа вопроса.

Критику психологии Фурье господин Грюн черпает, как и всю свою критику, из «сущности человека»:

«Ибо человеческая сущность есть все во всем» (стр. 190).

«Фурье также апеллирует к этой человеческой сущности, внутреннюю обитель» (!) «которой он нам раскрывает по-своему в таблице двенадцати страстей; и он – подобно всем честным и разумным людям – хочет воплотить внутреннюю сущность человека в действительность, в практику. Т?, что находится внутри, должно проявиться и вовне, и, таким образом, вообще должно быть устранено различие между внутренним и внешним. История человечества кишит социалистами, если мы будем распознавать их по этому признаку… для характеристики каждого из них важно лишь то, чт? он понимает под сущностью человека» (стр. 190).

Или, вернее, для «истинных социалистов» важно лишь подсунуть каждому мысли о сущности человека и превратить различные ступени социализма в различные философские концепции сущности человека. Эта неисторическая абстракция заставляет господина Грюна провозгласить, что устраняется всякое различие между внутренним и внешним, и этим поставить под угрозу дальнейшее существование человеческой сущности. Впрочем, совершенно непонятно, почему немцы так невероятно кичатся своей мудростью относительно сущности человека, тогда как вся их премудрость, признание трех всеобщих свойств – рассудка, сердца и воли – есть нечто общеизвестное со времен Аристотеля и стоиков. С этой точки зрения господин Грюн упрекает Фурье в том, что тот «рассекает» человека на двенадцать страстей.

«Насчет полноты этой таблицы, говоря психологически, я не стану терять лишних слов; я считаю ее недостаточной» – (на этом публика, «говоря психологически», может успокоиться). – «Разъясняет ли нам эта дюжина, что такое человек? Нисколько. Фурье мог бы с таким же успехом назвать пять чувств. В них заключен весь человек, если их объяснить, если уметь истолковать их человеческое содержание» (точно это «человеческое содержание» не зависит целиком от ступени производства и общения людей). «Более того, человек заключается целиком даже в одном чувстве, в чувствительности, он чувствует иначе, чем животное», и т.д. (стр. 205).

Мы видим, как господин Грюн пытается здесь впервые во всей книге что-то сказать, с фейербахианской точки зрения, по поводу психологии Фурье. Мы видим также, чт? за фантазия этот «весь человек», который «заключается» в одном единственном свойстве действительного индивида и объясняется философом из этого свойства; чт? это вообще за «человек», который рассматривается не в своей действительной исторической деятельности и бытии, а может быть выведен из своей собственной ушной мочки или какого-нибудь иного признака, отличающего его от животных. Этот человек «заключается» в самом себе, как свой собственный нарыв. Что человеческая чувствительность носит человеческий характер, а не животный, – это откровение делает, что и говорить, не только излишней всякую попытку психологического объяснения, но является в то же время и критикой всей психологии.

Трактовку любви у Фурье господин Грюн может критиковать без малейшего труда, поскольку Грюн судит о его критике современных любовных отношений на основании тех фантазий, с помощью которых Фурье хотел создать себе представление о свободной любви. Как настоящий немецкий филистер, господин Грюн принимает эти фантазии всерьез. Только их, собственно, он и принимает всерьез. Но если уж он хотел заняться этой стороной системы, то непонятно, почему он не занялся взглядами Фурье на воспитание, которые представляют наилучшее, чт? имеется в этой области, и содержат в себе гениальнейшие наблюдения. Вообще же из рассуждений господина Грюна о любви ясно видно, что он, как истый младогерманский беллетрист, мало что почерпнул из критики, которую дал Фурье. Он думает, что безразлично, исходить ли из упразднения брака или из упразднения частной собственности: одно непременно должно повлечь за собой другое. Но нужно обладать чисто беллетристической фантазией, чтобы желать исходить из другой формы разложения брака, чем та, которая уже существует теперь на практике в буржуазном обществе. У самого Фурье он мог бы заметить, что тот всегда исходит только из преобразования производства.

Господин Грюн удивляется, что Фурье, который исходит повсюду из склонности (чт? у Фурье называется притяжением), делает всякого рода «математические» опыты, почему он и называет Фурье на стр. 203 «математическим социалистом». Даже оставив в стороне обстоятельства жизни Фурье, господин Грюн должен был бы серьезней заняться притяжением: он тогда скоро убедился бы, что подобное природное отношение не может быть определено точнее без вычислений. Вместо этого он преподносит нам беллетристические, перемешанные с гегелевскими традициями филиппики против числа, где встречаются такого рода места:

Фурье «вычисляет молекулы Твоего ненормальнейшего вкуса» –

воистину чудо! – и далее:

«Столь жестоко преследуемая цивилизация основывалась на бессердечной таблице умножения… число не есть нечто определенное… Что такое единица? Единица не знает покоя, она становится двойкой, тройкой, четверкой» –

словом, она похожа на немецкого деревенского пастора, который тоже «не знает покоя», пока не обзаведется женой и девятью детьми…

«Число убивает все существенное и действительное. Что означает половина разума, треть истины?»

С таким же успехом он мог бы спросить: что такое позеленевший[485] логарифм?..

«В случае органического развития число сходит с ума» –

положение, на котором основываются физиология и органическая химия (стр. 203, 204).

«Кто принимает число за меру вещей, тот становится эгоистом, – нет, тот уже есть эгоист».

К этому положению он находит возможным присоединить, утрируя его, заимствованный им у Гессе (см. выше[486]) тезис:

«Весь организационный план Фурье основывается на одном только эгоизме… Фурье оказывается как раз наихудшим выражением цивилизованного эгоизма» (стр. 206, 208).

Он тут же доказывает это, повествуя о том, как в мире, построенном на началах Фурье, последний бедняк ест ежедневно сорок блюд, как там ежедневно принимают пищу пять раз, а жизнь человеческая продолжается 144 года и т.д. Грандиозный образ человеческой жизни, который Фурье с наивным юмором противопоставляет скромной посредственности людей периода Реставрации, дает господину Грюну лишь повод взять из всего этого невиннейшую сторону и снабдить ее моральными филистерскими комментариями.

Читая упреки господина Грюна по адресу Фурье за его концепцию французской революции, мы предвкушаем и его собственное понимание революционного времени:

«Если бы сорок лет назад» (говорит он от лица Фурье) «знали об ассоциации, то можно было бы избежать революции. Но как же случилось» (спрашивает господин Грюн), «что министр Тюрго знал о праве на труд, а между тем голова Людовика XVI все-таки скатилась с эшафота? Ведь с помощью права на труд было бы легче выплатить государственный долг, чем с помощью куриных яиц» (стр. 211).

Господин Грюн проглядел только ту мелочь, что право на труд, о котором говорит Тюрго, есть свободная конкуренция, а для установления этой-то свободной конкуренции и необходима была революция.

Господин Грюн может резюмировать всю свою критику Фурье в положении, что Фурье вовсе не подверг «цивилизацию» «основательной критике». Почему же Фурье не сделал этого? Послушаем:

«Критика касалась проявлений цивилизации, но не ее основ; как нечто наличное, цивилизация выставлена в отвратительном, в смешном виде, но она не исследована в ее корнях. Ни политика, ни религия не предстали перед судом критики, и поэтому сущность человека осталась неисследованной» (стр. 209).

Господин Грюн объявляет здесь, следовательно, действительные жизненные отношения проявлениями, a религию и политику – основой и корнем этих проявлений. На примере этого истасканного тезиса можно видеть, как «истинные социалисты» в противовес тем изображениям действительности, которые дают французские социалисты, выставляют в качестве высшей истины идеологические фразы немецких философов и в то же время стремятся связать свой собственный объект, сущность человека, с результатами французской критики общества. Само собой разумеется, что если религия и политика признаются основой материальных жизненных отношений, то все сводится в последней инстанции к исследованиям сущности человека, т.е. к сознанию, которое имеет человек о самом себе. – Мы видим в то же время, как безразлично господину Грюну, чт? списывать; в другом месте – как и в «Rheinische Jahrb?cher»^{376} он на свой манер присваивает себе то, что было сказано в «Deutsch-Franz?sische Jahrb?cher» об отношении между citoyen[487] и bourgeois[488] и что диаметрально противоположно вышеприведенному тезису.

Мы оставили напоследок изложение тезиса о производстве и потреблении, перешедшего к господину Грюну как завет «истинного социализма». Изложение это представляет собой поразительный пример того, как господин Грюн прилагает положения «истинного социализма», в качестве мерила, к деятельности французов и как он превращает эти положения в совершенную бессмыслицу тем, что вырывает их из состояния полной неопределенности.

«Производство и потребление можно в теории и во внешней действительности отделить друг от друга в пространстве и во времени, но по своей сущности они – одно и то же. Разве какая-нибудь обычнейшая ремесленная деятельность – например, хлебопечение – не есть производство, которое для сотен других людей становится потреблением? Она становится потреблением даже для самого пекаря, который ведь потребляет хлеб, воду, молоко, яйца и т.д. Разве потребление обуви и платьев не является производством для сапожников и портных?.. Разве я не произвожу, когда ем хлеб? Я произвожу очень многое: я произвожу мельницы, квашни, печи, а следовательно и плуги, бороны, цепы, мельничные колеса, столярную работу, работу каменщика» («а следовательно» – столяров, каменщиков и крестьян, «следовательно» их родителей, «следовательно» всех их предков, «следовательно» – Адама). «Разве я не потребляю, когда произвожу? Конечно да, и притом в огромных размерах… Когда я читаю книгу, то я, конечно, потребляю прежде всего продукт многолетнего труда; когда я ее храню для себя или порчу, я потребляю вещество и работу бумажной фабрики, типографии, переплетчика. Но разве я при этом ничего не произвожу? Я произвожу, может быть, новую книгу, а значит и новую бумагу, новый набор, новую типографскую краску, новые переплетные инструменты; если я ее только читаю и если ее читает еще тысяча других людей, то мы производим благодаря нашему потреблению новое издание, а значит и все те материалы, которые необходимы для его осуществления. Люди, изготовляющие все это, в свою очередь потребляют массу сырья, которое должно быть произведено и которое только благодаря потреблению и может быть произведено… Одним словом, деятельность и использование, это – одно и то же; только наш превратный мир оторвал их друг от друга, вставил между ними понятие стоимости и цены и этим понятием разорвал пополам человека, а с ним и общество» (стр. 191, 192).

В действительности производство и потребление часто находятся в противоречии друг с другом. Но достаточно-де правильно истолковать это противоречие, достаточно понять истинную сущность производства и потребления, чтобы установить единство обоих и устранить всякое противоречие. Эта немецко-идеологическая теория оказывается вполне приноровленной к существующему миру; единство производства и потребления доказывается на примерах из современного общества, оно существует в себе. Господин Грюн доказывает прежде всего, что существует вообще отношение между производством и потреблением. Он рассуждает о том, что он не мог бы носить сюртук или есть хлеб, если бы эти вещи не производились, и что в современном обществе существуют люди, которые производят сюртуки, башмаки, хлеб, между тем как другие люди являются потребителями этих вещей. Господин Грюн считает этот взгляд новым. Он высказывает его классическим, беллетристически-идеологическим языком. Например:

«Думают, что использование кофе, сахара и т.д. является просто потреблением; но разве это использование не является производством в колониях?»

Он мог бы с таким же успехом спросить: не является ли это использование для негра-невольника наслаждением прелестями плети[489], не является ли оно производством избиений в колониях? Мы видим, что этот высокопарный способ выражения приводит лишь к апологии существующих условий. Другое положение господина Грюна гласит, что он потребляет, когда производит, именно потребляет сырье и вообще издержки производства; словом – из ничего не получается ничего, человеку необходим материал. В любой книге по политической экономии он мог бы в главе о воспроизводительном потреблении найти описание того, какие сложные взаимосвязи возникают в пределах этого отношения, если не довольствоваться вместе с господином Грюном тривиальной истиной, что без кожи нельзя сделать башмаков.

Итак, господин Грюн пришел пока к убеждению, что следует производить, чтобы потреблять, и что при производстве потребляется сырой материал. Настоящая трудность начинается для него тогда, когда он хочет доказать, что потребляя он производит. Здесь господин Грюн делает совершенно неудавшуюся попытку хоть сколько-нибудь разобраться в тривиальнейшем и обыденнейшем отношении между спросом и предложением. Он приходит к пониманию того, что его потребление, т.е. его спрос, производит новое предложение. Но он забывает, что его спрос должен быть эффективным спросом, что он должен предложить эквивалент за требуемый им продукт, чтобы вызвать этим новое производство. Экономисты тоже ссылаются на неразрывную связь потребления и производства и на абсолютное тождество спроса и предложения, и именно когда они хотят доказать, что никогда не бывает перепроизводства; но таких несуразных и банальных вещей, как господин Грюн, они при этом не говорят. Впрочем, все дворяне, попы, рантье и т.д. таким же точно образом искони доказывали, что они производительны. Господин Грюн забывает далее, что хлеб производится ныне с помощью паровых мельниц, а раньше производился с помощью ветряных и водяных мельниц, а еще раньше – с помощью ручных, что эти различные способы производства хлеба совершенно независимы от простого акта его поедания и что, следовательно, мы имеем здесь дело с историческим развитием производства, – о чем совершенно не думает «производящий в огромных размерах» господин Грюн. Господину Грюну не приходит даже в голову, что вместе с этими различными ступенями производства даны и различные отношения производства к потреблению, различные противоречия между обоими, что эти противоречия нельзя понять, не изучив каждого из этих способов производства и всего основанного на нем общественного строя, а разрешить эти противоречия можно только посредством практического изменения данного способа производства и данного строя. Если господин Грюн уже по тривиальности своих прочих примеров стоит много ниже ординарнейших экономистов, то своим примером с книгой он доказывает, что они гораздо «человечнее», чем он. Они вовсе не требуют, чтобы он, потребив какую-нибудь книгу, сейчас же произвел новую! Они довольствуются тем, что он этим производит свое собственное образование и, таким образом, действует вообще благотворно на производство. Опустив промежуточный член, уплату наличными, – которую он делает излишней тем, что попросту абстрагируется от нее, но благодаря которой только и становится эффективным его спрос, – господин Грюн превращает воспроизводительное потребление в некое чудо. Он предается чтению и одним этим своим чтением дает возможность словолитчикам, фабрикантам бумаги и печатникам производить новый шрифт, новую бумагу, новые книги. Одно его потребление возмещает им все издержки производства. Впрочем, мы уже достаточно показали, с какой виртуозностью господин Грюн умеет из старых книг вычитывать новые и каковы его заслуги перед коммерческим миром в качестве производителя новой бумаги, нового шрифта, новой типографской краски и новых переплетных инструментов. Первое письмо в книге Грюна заканчивается словами: «Я собираюсь ринуться в промышленность». Нигде во всей книге господин Грюн не отказывается от этого своего девиза.

В чем же заключалась в таком случае вся деятельность господина Грюна? Чтобы доказать положение «истинного социализма» о единстве производства и потребления, господин Грюн прибегает к тривиальнейшим положениям политической экономии относительно спроса и предложения, а чтобы использовать для своих целей эти последние, он выбрасывает из них необходимые промежуточные звенья и тем самым превращает их в чистейшие фантазии. Ядром всего этого, следовательно, является лишь невежественное и фантастическое преображение существующего строя.

Характерен еще социалистический вывод Грюна, представляющий опять-таки косноязычный пересказ того, что было сказано его немецкими предшественниками. Производство и потребление существуют раздельно, потому что наш превратный мир оторвал их друг от друга. Как же дошел до этого наш превратный мир? Он вставил между обоими некое понятие. Тем самым он разорвал человека пополам. Не довольствуясь этим, он разрывает пополам также и общество, т.е. самого себя. Эта трагедия произошла в 1845 году.

Единство производства и потребления, имевшее у «истинных социалистов» первоначально тот смысл, что сама деятельность должна доставлять наслаждение (у них, правда, это было чисто фантастическим представлением), толкуется господином Грюном дальше в том смысле, что «потребление и производство, говоря экономически, должны покрывать друг друга» (стр. 196), что не должно быть излишка продуктов над нуждами непосредственного потребления, чем, разумеется, было бы приостановлено всякое движение. Поэтому он с важным видом упрекает Фурье в том, что тот-де хочет нарушить это единство перепроизводством. Господин Грюн забывает, что перепроизводство вызывает кризисы только благодаря своему влиянию на меновую стоимость продуктов, а между тем эта-то меновая стоимость исчезла не только у Фурье, но и в наилучшем из миров, построенном господином Грюном. Об этой филистерской глупости можно сказать только то, что она вполне достойна «истинного социализма».

Господин Грюн то и дело повторяет с большим самодовольством свой комментарий к теории «истинного социализма» о производстве и потреблении. Так, говоря о Прудоне, он пишет:

«Проповедуйте социальную свободу потребителей, и Вы обретете истинное равенство производства» (стр. 433).

Нет ничего легче подобной проповеди! Ошибка заключалась до сих пор лишь в том,

«что потребители не были воспитанны, образованны, что не все потребляют по-человечески» (стр. 432). «Этот взгляд, согласно которому потребление является масштабом производства, а не наоборот, есть смерть всех существовавших до сих пор экономических воззрений» (там же). «При истинной солидарности людей становится истиной даже то положение, что потребление каждого предполагает потребление всех» (там же).

Потребление каждого в рамках конкуренции предполагает plus ou moins[490] непрерывное потребление всех, подобно тому как производство каждого предполагает производство всех. Вопрос только в том, как, каким образом это происходит. На это господин Грюн отвечает лишь моральным постулатом о человеческом потреблении, о познании «истинной сущности потребления» (стр. 432). Так как он ровно ничего не знает о действительных отношениях производства и потребления, то ему ничего другого и не остается, как укрыться в последнем убежище «истинного социализма», каковым является сущность человека. По той же причине он неизменно берет своей исходной точкой не производство, а потребление. Если исходить из производства, то приходится подумать о действительных условиях производства и о производительной деятельности людей. Если же исходить из потребления, то можно успокоиться на заявлении, что теперь потребляют не «по-человечески», можно успокоиться на постулате о «человеческом потреблении», о воспитании в духе истинного потребления и на подобных еще фразах, ни мало не задумываясь над действительными жизненными отношениями людей и над их деятельностью.

В заключение нужно еще упомянуть, что как раз те экономисты, которые исходили из потребления, были реакционерами и игнорировали революционную сторону конкуренции и крупной промышленности.