12

12

Великое множество птиц летало над головой; некоторые из них носились над широкой рекой взад и вперёд, другие же парили высоко в небе, описывая широкие круги и едва шевеля крыльями. Парившие наверху большей частью были стервятники, и в ярком солнце они казались просто пятнышками, державшимися против ветра. На земле они были неповоротливыми, со своими голыми шеями и широкими тяжёлыми крыльями. Несколько стервятников сидело на тамариндовом дереве, а вороны дразнили их. Одна ворона особенно преследовала стервятника, стараясь на него взобраться. Стервятнику это надоело, и он взлетел; надоедавшая ему ворона подлетела сзади – и уселась стервятнику на спину прямо на лету. Зрелище было действительно любопытным: стервятник с чёрной вороной на нём; ворона как будто получала полнейшее удовольствие, а стервятник старался избавиться от неё. Наконец ворона улетела за реку и исчезла в лесу.

Из-за реки прилетели попугаи; они летели зигзагами, криком оповещая о своём прибытии весь мир. Они были ярко-зелёными с красными клювами; несколько из них уселось на тамариндовом дереве. Утром они улетали вниз по реке, и иногда сразу же возвращались с хриплыми криками, но чаще отсутствовали весь день, прилетая обратно поздно вечером оттуда, где крали зерно на полях и плоды, какие они могли найти. Вы видели их среди листьев тамаринда всего несколько секунд, а затем они исчезали. Вы не могли рассмотреть их как следует среди мелкой зелёной листвы дерева. В стволе дерева было дупло, в котором они жили, самцы и самки; они казались такими счастливыми, когда, крича от радости они вылетали оттуда. Вечером и рано утром солнце прокладывало дорожку через реку – золотую утром, серебряную вечером. И нет ничего удивительного в том, что люди поклоняются рекам; это лучше, чем поклоняться изображениям со всеми ритуалами и верованиями. Река была живой, глубокой и полной, всегда в движении; а в лужах около берега вода застаивалась и загнивала.

Каждый человек изолирует себя в луже и там разлагается; он никогда не вступает в полное течение реки. Каким-то образом эта река, сильно загрязнённая людьми в её верхнем течении, в средне становилась чистой, сине-зелёной и глубокой. Это была прекрасная река, особенно рано утром, до восхода солнца; она была такой тихой, неподвижной – цвета расплавленного серебра. А когда солнце поднималось над деревьями, река становилась золотой – но затем снова превращалась в серебряную дорожку; и её вода оживала.

В этой комнате – с окнами на реку – было прохладно, почти холодно: стояла ранняя зима. Человек, сидевший напротив вместе с женой, был молод; жена была ещё моложе. Мы сидели на ковре, расстеленном на довольно холодном твёрдом полу. Для них не было интересно смотреть на реку, и когда им указали на неё, на её широту, её прелесть, зелёный берег с другой стороны, они согласились с вежливым жестом. Они проделали порядочный путь с севера, ехали автобусом и поездом, им не терпелось поговорить о том, что занимало их ум; река – что-то такое, на что можно посмотреть позже, когда будет время.

Он сказал: «Человек никогда не может быть свободным; он связан семьёй, детьми, работой. И до самой смерти у него существуют какие-то обязанности. Разумеется, – добавил он, – если человек не станет саньяси, монахом».

Он видел необходимость быть свободным и чувствовал при этом, что свобода – нечто недостижимое для него в этом мире соперничества и жестокости. Жена слушала его с несколько удивлённым видом; ей было приятно видеть, что муж способен быть серьёзным и может очень хорошо выражаться по-английски. Это давало ей некоторое чувство гордости, свойственной обладанию. Он ничего этого не замечал, так как она сидела немного позади.

«Возможно ли когда-нибудь быть свободным?» спросил он. «Некоторые политические писатели и теоретики, такие как коммунисты, утверждают, что свобода – какое-то буржуазное понятие, недостижимое и нереальное, – тогда как в демократическом мире много говорят о свободе. То же самое делают и капиталисты, и, конечно, её проповедует и обещает любая религия, хотя при этом все религии следят за тем, чтобы сделать человека узником их особых верований и идеологий, опровергая свои обещания своими действиями. Я пришёл сюда выяснить – не только на уровне интеллекта, – способен ли человек, способен ли я, быть действительно свободным в этом мире. Я взял отпуск на работе, чтобы приехать сюда; на два дня я свободен от работы, от конторской рутины, от обыденной жизни городка, где я живу. Если бы у меня было больше денег, я был бы более свободным и мог бы ездить куда хочу и делать что хочу, – и я, может быть, занимался бы живописью или путешествовал. Но это невозможно, поскольку жалование моё невелико, и у меня есть обязанности; я узник своих обязанностей».

Жена не могла разобраться во всём этом, но насторожилась при слове»обязанности». Может быть, она усомнилась, не хочет ли он оставить дом и странствовать по земле.

«Вот эти обязанности, – продолжал он, – и мешают мне быть свободным, как во внешней, так и во внутренней жизни. Я могу понять, что человек не в состоянии быть вполне свободным от мира почты, рынка, учреждения, и тому подобных вещей, и я не ищу свободы в этой сфере. Что я пришёл выяснить – возможно ли вообще быть внутренне свободным?».

На веранде ворковали голуби, перелетавшие с места на место, а из окна доносились резкие крики попугаев, и солнце сверкало на их ярко-зелёных крыльях.

– Что такое свобода? Это идея или чувство, которое порождается и взращивается мыслью, потому что она оказалась в плену проблем, тревог и тому подобного? Или свобода – результат, награда, вещь, которая находится в конце процесса? Свобода ли это, когда вы освобождаетесь от гнева? Или это способность делать то, что вы хотите сделать? Свобода ли это, когда вы считаете обязанность бременем – и отбрасываете её? Когда вы противитесь или уступаете – это свобода? Может ли мысль дать эту свободу, может ли дать её какое-либо действие?

«Боюсь, вам придётся продвигаться немного медленнее».

– Противоположна ли свобода рабству? Вот когда вы находитесь в тюрьме, знаете это, осознаёте все стесняющие ограничения тюрьмы, строите в воображении образ свободы – это свобода? Может ли воображение когда-либо дать свободу – или это причуда мысли? Что мы действительно знаем и что действительно существует – так это рабство, и рабство не только по отношению к внешним предметам, к дому, к семье, к работе, но рабство и во внутренней жизни, по отношению к наслаждению, которое доставляют господство и обладание, к страху, к вашим достижениям и к столь многому другому. Когда успех приносит большое наслаждение, мы никогда не говорим о свободе от него, мы даже не думаем о ней. Мы говорим о свободе лишь тогда, когда налицо боль. Мы связаны всем этим как во внутренней, так и во внешней жизни; и такое рабство – это именно то, что есть. А сопротивление тому, что есть, мы и называем свободой. Мы противимся тому, что есть, или мы убегаем от него или пытаемся его подавить – надеясь, благодаря этому прийти к какой-нибудь форме свободы. Во внутренней сфере мы знаем только два явления – рабство и сопротивление; и сопротивление создаёт рабство.

«Извините, я совсем этого не понимаю».

– Когда вы сопротивляетесь гневу или ненависти, что имеет место в действительности? Вы возводите стену против ненависти, но она всё ещё здесь, и стена просто скрывает её от вас. Или вы решаете не сердиться; но эта решимость есть часть гнева, и само противодействие ему усиливает гнев. Вы можете увидеть это внутри самого себя, если вы понаблюдаете за тем, что происходит. Если вы сопротивляетесь, контролируете, подавляете или стараетесь преодолеть – всё это одно и то же, так как всё это действия воли, – вы делаете стену противодействия более толстой, а потому становитесь всё более порабощённым, ограниченным, мелочным. И вот исходя именно из этой мелочности, из этой ограниченности, вы хотите быть свободным; но само это желание являет собой реакцию, которая сразу же создаёт другую преграду, ещё большую мелочность. Так мы и движемся – от одного противодействия, от одной преграды, к другому, придавая иногда этой стене сопротивления иную окраску, иное качество, какое-нибудь благородное название. Но сопротивление – это рабство, а рабство – это боль.

«Означает ли это, что во внешней жизни следует позволить каждому толкать себя, как ему заблагорассудится, а во внутренней – отпустить вожжи гнева и тому подобное?»

– Кажется, вы и не слушали того, что было сказано. Когда дело касается удовольствия, вы не возражаете против его толчков, против чувства наслаждения; но когда этот толчок становится болезненным, тут вы сопротивляетесь. Вы хотите быть свободным от боли, однако держитесь за удовольствие. Удерживание удовольствия и есть сопротивление.

Реагировать – естественно; если вы не реагируете физически на укол булавки, это значит, что у вас нечувствительность к боли. Так же и во внутренней жизни: если вы не реагируете, значит с вами творится что-то неладное. Но важен тот способ, каким вы реагируете, природа реакции, а не сама реакция. Когда вам кто-то льстит, вы реагируете; и реагируете, когда кто-то оскорбляет вас. В обоих случаях существует сопротивление: в первом сопротивление связано с удовольствием, во втором – со страданием. Вы сохраняете одно, другое же игнорируете, или желаете с ним бороться. Но и то и другое – сопротивление. Как удержание, так и отторжение являются формой сопротивления; а свобода – не сопротивление.

«Могу ли я реагировать без сопротивления, связанного с удовольствием или страданием?»

– А что думаете вы, сэр? Что чувствуете вы? Кому вы задаёте этот вопрос – мне или самому себе? И если на этот вопрос вам отвечает кто-то посторонний, какой-то посторонний посредник, тогда вы полагаетесь на него, тогда такая опора становится авторитетом, а это и означает сопротивление. Тогда вы снова желаете освободиться, уже от этого авторитета! Так как же вы можете задавать этот вопрос другому человеку?

«Вы могли бы указать мне на ответ; ведь если я сам увижу его, не будет никакого авторитета, не правда ли?»

– Но мы указали вам на то, что действительно есть. Сумейте увидеть то, что действительно есть, не реагируя на это удовольствием и болью. Свобода – это видение. Видеть – это свобода. Вы можете видеть только в свободе.

«Это видение может быть актом свободы, но какое воздействие оно окажет на моё рабство – которое представляет собой то, что есть, – на то самое, что увидено?»

– Когда вы говорите, что видение может быть актом свободы, это предположение, так что и ваше видение – тоже только предположение. Тогда на самом деле вы не видите того, что есть.

«Не знаю, сэр. Я вижу, что моя тёща изводит меня. Перестанет ли она так вести себя от того, что я увижу это?»

– Сумейте увидеть действия тёщи и сумейте увидеть свои реакции, без последующих реакций удовольствия и страдания. Сумейте увидеть их в свободе. Тогда ваше действие может проявиться в том, чтобы не обращать на её слова никакого внимания или же просто выйти из комнаты. Но когда вы таким образом выходите из комнаты, или не обращаете на неё внимания, это уже не сопротивление. Такое осознание без выбора – это свобода. Действие, проистекающее из этой свободы, нельзя предсказать, нельзя систематизировать или же облечь в рамки общепринятой морали. Это осознание без выбора не принадлежит какой-либо политике, какому-либо»изму»; оно не продукт мысли.