§ 5. Исторические границы классического греческого полиса

§ 5. Исторические границы классического греческого полиса

Вкратце подытоживая сказанное, можно утверждать, что греческий полис прошёл две критические точки в своём развитии, и обе они маркирую собой ключевые этапы его экспансии. (В первую очередь, конечно, военной – это примечание необходимо, ибо источником рабов только на первых порах были собственные завоевания; впоследствии город – не пренебрегая и прямыми захватам – в значительных количествах приобретал их также и на невольничьих рынках). Преодоление одной из них положило начало его великой истории. Революционное преобразование его политической организации, формирование нового психотипа гражданина, воспламенение героического пассионарного духа, непревзойдённые никем памятники культуры и, конечно же, военные подвиги, которые до сих пор затмевают многое из того, что было в последующих тысячелетиях, – вот зримые результаты этого прорыва в ранее неведомое мировой истории измерение. Вспышка сверхновой – вот чем он обнаруживает себя, но все это только в интервале, ограниченном ими. Переступив второй критический порог завоеваний, полис, отравленный инфильтрацией чуждого этнического элемента, полностью истощает себя. Вот только истощает не материально, ибо и тогда ещё было всё, чтобы произвести целые горы оружия; но слишком велик оказался мир, и уже не достало героев, способных одолеть его. Самое страшное в том, что вдруг не стало главного – духа, как-то незаметно угас пламень, когда-то вспыхнувший в душе гражданина.

Говоря языком философии, обе эти точки образуют собой то, что называется в ней мерой, то есть качеством, которое образуется по прехождении какого-то одного количественного предела и переходит в совершенно иное состояние за новым количественным же рубежом. До преодоления одного рубежа военной экспансии греческий город – это рядовое, ничем, кроме, разве, этнографических особенностей, не примечательное явление; преодоление второго возвращает его все в тот же ряд неприметных исторических обыденностей, заставляет снова теряться на общем фоне. И только в коротком временном интервале между ними он обнаруживает себя уникальным явлением. Но не будь этой внезапной исторической вспышки, кто знает, как сложилась бы вся последующая мировая история?

С пресыщением своими завоеваниями героический дух полиса угас. Сегодня это может показаться парадоксальным, ибо преданность высшим идеалам цивилизации по представлениям современного человека должна только крепить общество, но из песни слова не выкинешь – ничто иное, как стремление к свободе, погасило его. Именно оно, ибо для эллина свобода была не здесь, по сию сторону щита, а главным образом только там – за остриями копий. Вырытая когда-то пропасть между «своими» и «чужими», так навсегда и осталась между эллинами и варварами. Однако взрывная волна пассионарности, как и положено любой волне, обязана угасать с увеличением радиуса того, что покоряется победоносному оружию. Физическая невозможность ведения непрерывной войны против целого мира делает ненужной и наиболее эффективную только в её условиях форму мобилизации всех – материальных, духовных, нравственных – ресурсов полиса. Поэтому демократическая форма государственного правления как-то незаметно отходит в область преданий, оставляя по себе лишь ностальгическую память поколений.

Впрочем, какое-то время всё, что стоит на пути свободы, продолжало сохранять принципиальные качества чужого и враждебного, а в силу обратной логики и все чужое продолжало оставаться угрозой для эллинской свободы. Именно поэтому её единственным залогом по-прежнему служило оружие; только решимость и воля, опирающиеся на оружие, могли быть надёжным её гарантом. Ведь восторжествовать окончательно она могла либо через прямое уничтожение того, что было в состоянии нанести ей вред, либо посредством решительного возобладания над ним и приведения к покорности, либо нанесением такого чувствительного удара, после которого все источающее угрозу становилось бы попросту бессильным. Ощущение осаждённой крепости, окружения чужой враждебной стихией не покидало Грецию даже в самые тяжёлые годы междоусобной бойни. Поэтому постепенное сокращение накала внутренней смуты не могло не напомнить о главном, что не одно столетие стояло перед всеми её государствами. Впрочем, если мы говорим о духе осаждённого гарнизона, то всё же следует добавить, что это вовсе не то настроение, которое охватывает обречённых на поражение и гибель. Скорее это ощущения льва, обложенного шакалами, которые только и ждут удобного момента, чтобы вырвать у него добычу. Может, ему и уготована гибель, но она никогда не станет торжеством этих хищников. Здесь нет никакого чувства страха, и даже в готовности к смерти – предощущение грядущей победы.

Первый удар, конечно же, должен был наноситься по Персии. Именно её нейтрализация, если вообще не полное уничтожение, после пережитого нашествия составляло собой род национальной идеи, цель нескольких поколений греков. Пламенная песнь о свободе как о неотъемлемом праве эллина вершить суд в конечном счёте над всей ойкуменой, пусть и не зажигая демос, время от времени ещё звучала в греческих городах, сливалась с зовом к историческому отмщению. Пепел сожжённых храмов и городов стучал в ещё не умершие для славы сердца, и многое, что делалось наследниками одержавших победу героев, так или иначе было подчинено этой цели, служило консолидации сил, обеспечению нужных для решающего похода стратегических условий.

Впрочем, к этому примешивалось и другое – падение Спарты и Афин, упадок других греческих полисов рождал настоятельную потребность в новой победоносной очистительной войне против азиатских варваров, которая могла бы возродить утрачиваемое величие Греции. Эта война должна была снова объединить всех эллинов и возродить силы, которые когда-то повергли гордую Трою и отразили нашествие Персии. Мыслью о таком походе вдохновился Агесилай, который в 396 г. до н. э., подобно Агамемнону, намеревался начать из Авлиды свой поход против персов. Эта же идея лежала в основе пламенных олимпийских речей Горгия (97 Олимпиада, 392 до н. э.), Лисия (98 Олимпиада, 388 до н. э.). Мы уже говорили о том, что эти ораторы не упускали случая провозгласить необходимость единения греческих народов, но олимпийская речь – это не просто выступление, здесь аудиторией становится без исключения вся Эллада, ибо её содержание немедленно тиражируется всеми средствами массовой информации того времени (не будем с пренебрежением относиться к ним, если ещё в дописьменную эпоху каждый грек мог пересказать содержание всего гомеровского эпоса). С этой же мыслью в семидесятых годах носился тиран из Фер Ясон во время его короткого правления над большинством городов Фессалии, наконец, она же стала основной темой обращений Исократа к тому же Ясону, затем к Филиппу и к грекам.

Но, к сожалению, силы уже были бездарно растрачены на решение междоусобных споров. И пусть вместе с упадком великих городов слабел её однажды поверженный враг, национальная цель – карать непокорных и дарить милостями смирившихся перед нею – так и оставалась недостижимой для Греции. Недавно исполинская, покорившая половину мира империя была уже далеко не той, какой она явилась, второй раз, после Марафона, перейдя Геллеспонт. Персия перестала быть смертельной угрозой, и даже после всех междоусобных кровопотерь грекам становилось ясно, что когда-то давившая их пределы масса – это масса издыхающего зверя. Свершение исторического возмездия уже не требовало предельной мобилизации всех национальных ресурсов. Уже упомянутое здесь отступление «десяти тысяч», поход спартанского царя Агесилая, служили яркими предвестиями великой победы, – но и Греция полностью истощила себя, не было уже былой энергии.

Греческий полис перестал быть инструментом, заточенным только для войны. Отсюда неудивительно, что Исократ в своих обращениях к македонскому царю предлагает тому, по-русски говоря, наплевать на органическое неприятие греками режима личной власти, а заодно и на приверженность их городов духу свободы и патриотизма. По его словам, прилично другим, тем, кто «опутан государством и законами», любить тот город, в котором им привелось жить; македонскому же царю надлежит всю Элладу считать отечеством. Иными словами, окончательно разочаровавшись в демократии, Исократ, ещё недавно в яркой речи, которая была составлена по случаю заключения Второго Афинского морского союза и в 380 г. до н. э. прочитана на олимпийском празднике, обращавшийся к Афинам с пламенным призывом возглавить Грецию в походе против персидского царя[168], советует Филиппу встать выше греческих политических пристрастий и полисных предрассудков; он вообще должен встать над государством и над законом. Именно так и поступит Филипп; именно эту программу унаследует его сын, Александр.

Внезапное возвышение недавно безвестной Македонии – это неизбежный результат заката великих государств, – изнеможённой военным напряжением Спарты и пресыщенной плодами свободы и демократии Афин. Ещё не отравленная этими дарами европейской цивилизации Македония принимает общее идейное наследство, становится правопреемником когда-то объединявшей всех эллинов идеи, и во многом именно это правопреемство заставляет её обходиться с Грецией как с завоёванной территорией (словом, точно так же, как её воинственные города обходились с теми, чьи ресурсы подлежали тотальной мобилизации ради дальнейшей экспансии). В результате Восточного похода македонский царь делается властелином необъятных пространств. Но и разрушение Персидской империи никого не возвращает к миру. Синдром осаждённого гарнизона так и не проходит; варварский мир оказывается подобным девятиголовой Лернейской гидре, у которой вместо одной срубленной головы тут же вырастает другая: новый враг появляется на горизонте – Рим, и преданность идеалам свободы диктует необходимость мобилизации сил теперь уже для борьбы с ним. Уже при Филиппе V вспыхивает союзническая война между ахейским союзом во главе с Афинами, которым помогал Филипп, и этолянами. Но в 217 г. до н. э. она быстро кончается миром, в виду «надвигающегося с запада облака» – опасности, угрожавшей как грекам, так и македонянам, и перенявшая факел свободы Македония вступает в союз с Ганнибалом (215 до н. э.) против Рима.

Даже потерпевшая от Македонии, Греция в столкновениях последней с Римом будет сочувствовать скорее ей. Правда, в Македонской войне она соблюдала нейтралитет, но это ничуть не обмануло римский Сенат, и в 167 г. до н. э. по подозрению в измене 1000 ахеян без всякой вины были взяты заложниками и отвезены в Рим. Кстати, в числе пленников находился и будущий историк Полибий. Выжившим только через семнадцать лет было разрешено вернуться на родину, и далеко не все из них проникнутся осознанием великого назначения Рима и пылкой любовью к нему. Стремление Греции к свободе не умрёт, и многие из бывших заложников возглавят движение к ней. Не смирилась и Македония; предводительствуемая самозванным царём, выдававшим себя за сына Персея, она опять восстала, но была побеждена и в 148 г. до н. э. некогда великое царство было обращено в рядовую римскую провинцию. Ко времени Августа римской провинцией станет и Греция, но Рим, как и Македония, не дал Греции ни благосостояния, ни даже мира. В борьбе за свою свободу значительная часть греческих городов во главе с Афинами выступили в союзе с понтийским царём Митридатом против Рима и были разбиты. Словом, Греция вышла из этой войны ещё более опустошённою и униженной: многие её города были срыты до основания, другие ограблены, храмы и сокровищницы расхищены. Но и это не положит конец её бедам. В 48 г. до н. э. Беотия, Фессалия, Афины, Спарта, Ахайя, Крит соединились с Помпеем против Юлия Цезаря, и опять несчастливо, в 31 г. до н. э. – с Марком Антонием против Октавиана, будущего императора Августа, и снова поражение…

Свобода как монопольное право вершить последний суд над всем иноплеменным окружением так и останется для Греции недостижимой мечтой; чужая сила будет вершить свой суд уже над нею.