§ 5. Государственный миф как оружие

§ 5. Государственный миф как оружие

Заметим ещё одно обстоятельство, которое с особой наглядностью проявляется в наши дни, – любая война – это противостояние не только вооружённых контингентов, арсеналов и экономических систем, но ещё и тех ценностей, которыми руководствуются противоборствующие стороны, в частности, основ национальной морали. Восторжествование над своим противником на поле боя не приносит практически ничего, если тот не подавлен морально, не побеждён в информационном противостоянии; только идеологическая победа способна обеспечить дипломатическое закрепление военных результатов.

Наверное, каждому народу свойственна глубокая убеждённость в том, что все войны, в которых он участвует, спровоцированы его вероломными врагами. Отсюда все его действия – это только оборона, или, говоря более высоким слогом, – защита отечества от происков коварного недруга. И даже там, где отечество на несколько ходов опережает своего противника в развёртывании собственных сил и нанесении первого удара, всё объясняется только одним – желанием воспрепятствовать подготавливаемой им агрессии. Все это легко понять, ибо человеку свойственно верить, что он идёт не на грабительскую захватническую войну, но на жертвенный подвиг, что правда и боги исключительно на его стороне, поэтому даже смерть его будет вознаграждена благодарной памятью потомков.

Но есть и другое – «внешнеполитическое» – измерение этой же проблемы. Победа обеспечивается опережением в мобилизации не только материальных ресурсов государства, но и всех духовных сил нации; кроме того, необходимо привлечение на свою сторону и такой властной стихии, как общественное мнение, – словом, прежде всего враг должен быть подавлен нравственным превосходством. И вот здесь уместно напомнить то, о чём уже говорилось ранее. Уважение закона, законопослушание – это одно из необходимых условий (и закономерный результат) развития античного полиса, преодолевшего тот рубеж, который ставит его на путь завоеваний. Без подобного отношения граждан к закону своего города его шансы в борьбе за гегемонию исчезают, поэтому при прочих равных именно оно может стать решающим фактором победы над своими соперниками. Между тем Рим выделялся из общего ряда и в этом аспекте: ему было свойственно не просто уважительное отношение к праву – настоящий культ закона царил здесь. Впрочем, культ, наверное, не совсем то слово, ибо всё-таки правильней было бы говорить о подлинной культуре права. Культура же закона имеет своим следствием то обстоятельство, что этому городу и в самом деле оказывается присущей куда большая верность принимаемым на себя обязательствам и заключаемым договорам, чем многим его противникам и союзникам.

Конечно, немалую роль в этом играло и то, что римский закон, как уже было сказано, обеспечивал прежде всего господствующее положение Рима и привилегии римлян, поэтому строгое следование его установлениям не требовало насилия над собой ни у самого города, ни у его гражданина. Но даже и при этом подчинение закону не может не вызывать уважение, ибо обычай того времени не видит ничего удивительного, когда победитель бросает на чашу фальшивых весов ещё и свой меч. Словом, это достойное великого государства качество не могло не вносить моральный фактор также и во внешнюю политику Рима, делать её этически более состоятельной и выигрышной. Моральный же фактор, как уже сказано, на всякой войне играет далеко не последнюю роль, поэтому нравственное превосходство внешней политики Рима со временем само становится одним из слагающих победы.

Мы уже говорили о том, что римский закон, трудами экзальтированных правоведов возвеличенный до абсолютной вершины государственного разума, становился оружием, ибо служил формой (не только нравственного) суда над миром. Но ведь никакой суд не вправе ограничиться одной оценкой, его вердикт обязан быть исполнен, поэтому даже там, где нет сознательного посягательства на чужой обычай, подобная абсолютизация являет собой род скрытого разложения чужой государственности, подрыва чужого суверенитета. Впрочем, одним только этим его «внешнеполитическая» функция отнюдь не могла ограничиться, ибо представляемый как нечто наднациональное, не связанное с историей, верой, традициями одного народа, он становился опасным инфильтратом, размывающим культурную самоидентификацию всех других, которые оказывались в сфере его влияния или прямого действия. Теперь точно таким же, только куда более действенным и опасным, оружием становился и «римский миф». Его функция – это не только мобилизация дополнительного нравственного ресурса своего лагеря, но и прямое разложение противника, формирование в его собственных рядах проримской партии, проще сказать, той самой «пятой колонны», которая, даже не принимая участия в непосредственном военном противостоянии, уже самим фактом своего существования оказывает сильное давление на неприятеля, способствует существенному ослаблению его усилий.

На протяжении долгой истории превращения Рима из захолустного поселения, расположенного где-то на самой обочине цивилизации, в мировую державу идеологическое обеспечение её завоеваний претерпевает довольно сложную эволюцию. В самом начале пути Рим, действуя под руководством какого-то глубинного государственного инстинкта, вообще не видит нужды ни в каких объяснениях своей внешней политики, сила – вот единственный его аргумент. Однако с выходом на общеиталийскую арену в его риторике начинает явственно распознаваться утверждение законного права римского народа и на смирение своих вероломных соседей, и на необходимость обеспечения собственной безопасности. Многие находят здесь нравственное оправдание территориальных захватов, но в любом, сколь угодно убедительном, оправдании всегда присутствует и скрытая форма признания вины. На закате республики в патетике Тита Ливия Рим вообще расстаётся с любой формой оправданий, грандиозный труд историка Вечного города служит утверждению совершенной естественности такого положения вещей, при котором народ, происходящий от самого Марса, покоряет все другие народы, и призывает их покорно сносить римскую власть. С Вергилием государственный миф возвышается до провозглашения всемирно-исторической миссии миродержавного Рима, существо которой заключается в том, чтобы, смиряя надменных и милуя покорных, переустроить всю вселенную на новых началах морали, разума и права и встать над нею верховным владыкой и судьёй.

Словом, к концу Республики Рим осознает себя не только в качестве организующего центра мира, но и как итог исторического, больше того – космогонического процесса. Между тем оборотной стороной возложения на себя высокой миссии миродержавства, роли носителя мирового разума и порядка является тот факт, что все окружающие Рим территории осознаются им как земли, лишённые мира, законности и верности заключённым договорам. Один из величайших римских поэтов Овидий (43 до н. э. – ок. 18 н. э.) в своих «Скорбных элегиях» пишет:

Как посмотрю я вокруг – унылая местность, навряд

В мире найдётся ещё столь же безрадостный край.

А на людей посмотрю – людьми назовёшь их едва ли:

Злобные все как один, зверствуют хуже волков…

Им не страшен закон: справедливость попрало насилье

И правосудье легло молча под воинский меч.

Не будем преувеличивать здесь значение того факта, что «Скорбные элегии» создавались Овидием в тоске по своей родине: чувства, вызываемые в том, кому адресуются стихи, могут не иметь ничего общего с душевным состоянием самого поэта. Меж тем изгнанник адресовал их своему отечеству, и отечество читало в них то, что возвышало достоинства Рима, лишний раз утверждало его право первенствовать над всеми народами.

Одно необходимо вытекает из другого, и чем большая роль придаётся Риму как началу, цивилизующему всё, что подпадает под его власть, тем больше дезорганизации и хаоса видится им на периферии подвластных земель. Это обстоятельство делает, в сущности, всю периферию законным объектом его преобразующего воздействия. Так что великий город осознает за собой не только нравственное право, но и прямую обязанность вершения суда над всем своим окружением.

Именно основанный на новых принципах мир (Pax Romana) становится на долгое время девизом римского владычества. Больше того, неким символом, пережившим два тысячелетия, лексическим штампом, с которого будут снимать своеобразную идиоматическую кальку, какой, к слову, в настоящее время является выражение Pax Americana. Идею этого устроенного и возглавляемого Римом мира возвеличивает Плиний, её прославляет Плутарх, для него Рим – это «якорь, который навсегда приютил в гавани мир, долго обуреваемый и блуждавший без кормчего».

Нужно отдать должное, захватывая всё новые и новые земли, Рим и в самом деле стремился к водворению на них прочного стабильного мира; его призыв к гражданскому порядку сочетался с приобщением завоёванных народов к благам цивилизации; к тому же он предоставлял им довольно широкую культурную автономию и практически ничем не насиловал их индивидуальность. К тому же, со временем на завоёванных им территориях, как уже было сказано, начинал водворяться его закон, а значит, он осуществлял своё владычество уже не только мечом: ведь восприятие закона не проходит бесследно для общественного сознания, след же, оставляемый им, – это инстинктивное ощущение правильности, правоты, справедливости утверждаемого порядка вещей. Это влечёт за собой то парадоксальное обстоятельство, что даже протест отныне может развиваться только в тех формах, которые на самом деле служат дальнейшему его укреплению. Заметим, что даже повстанцы, начавшие союзническую войну 91—88 до н. э., мечтая о справедливом устройстве Италии, в действительности копировали в своих программных установках все институты Рима. Больше того, даже новая столица республики, Корфиниум, должна была располагаться на тех же ключевых стратегических позициях, что позволяли контролировать весь Апеннинский полуостров.

Словом, в постепенном наведении порядка в провинциях нельзя видеть лишь корыстный расчёт, подсказывающий, что реальный доход способна приносить только умиротворённая территория, одолеваемая же враждой, она тяжёлым мельничным жёрновом ложится на государственную казну. Вера в собственные идеалы, в незыблемость основных принципов права, преданность цивилизационным ценностям несомненно играли свою роль, поэтому творцы государственного мифа, воспевая великую судьбу великого Города, ничуть не кривили душой; и эта искренность, как и всякая искренность вообще, не могла не вызывать готовности к встречному порыву тех, к кому, собственно, они и обращались. Поэтому нет ничего удивительного, что и меч, и закон, и миф и основанная на этих устоях исполненная трезвым практицизмом политика, рождали во многих умах того времени представление о Риме, как о некоем общем отечестве. Кстати, следует обратить внимание и на тот знаменательный факт, что последнюю идею формулируют отнюдь не природные римляне, а выходцы из покорённых провинций. Слова: «Рим – как бы наше общее отечество» принадлежат уроженцу Испании, Сенеке, который, кроме всего уже сказанного о нём выше, был ещё и воспитателем будущего императора Нерона.

Эпохой Августа процесс развития «римского мифа», конечно же, не кончается. Особенно мощный импульс развитие государственной мифологии получает в III веке, когда Империя переживала острейший политический кризис. Но ещё до этого времени составной частью официальной римской истории становятся деяния величайшего героя античности – Геркулеса. Приравненный к богам, он становится покровителем династии Антонинов, последний же из них, Коммод, правивший в 180—192, вообще провозглашает возрождённым Геркулесом (Hercules Romanus) самого себя; сохранились скульптурные изображения императора с палицей в правой руке и яблоками Гесперид в левой, то есть с явными инсигниями Геракла. Затем Геркулес становится покровителем Септимия Севера, императора с 193 г., который, к слову сказать, также объявлял о наступлении «золотого века». Этот счастливый век, как мы помним, уже было вернулся в Италию во время принципата Августа, но, как видно, «не совсем», ибо начало нового цикла истории будет провозглашаться и при Филиппе, императоре с 244 г. до 249 г., и при Галлиене, правившем Империей с августа 253 г. по март 268 г.

Замечено, что бубны и барабаны государственных заклинаний начинают звучать тем громче, чем более тяжёлые потрясения переживает общество. Третий век – это время жесточайшего кризиса, переживаемого империей, но римские императоры организую «тысячелетние» а затем «столетние» игры, знаменующие завершение «железного века». Этот официоз находит своё отражение даже на легендах монет. SAECULUM FRUGIFERUM (плодоносящий век), SALVO AUGUSTO SAECULUM AUREUM (Золотой век спасителя императора), SPES FELICITATIS ORBI (Cчастливая надежда мира), FELICITAS TEMPORUM (Счастливое время), ABUNDANTIA TEMPORUM (Щедрое время), CLEMENTIA TEMPORUM (Доброе время), AETERNITAS (Вечность), UBERITAS AUGUSTI (Изобилие Августа) – вот неполный перечень надписей, пропагандирующих государственный взгляд Империи на свою собственную миссию.

Со временем покровителями римских императоров становятся уже не только «свои», то есть греко-римские но и восточные божества, в частности Митра. Словом, божественная природа Вечного города, назначение которого состояло в том, чтобы вернуть миру «золотой век», становится уже не просто красивой возвышенной легендой, но вполне официальной идеологией. Между тем любая идеология обладает удивительной способностью даже в среде самых рафинированных интеллигентов находить тех, кто всей душою верит ей.

Римский миф, как и всякий миф вообще, будь то светлая ностальгия о «золотом веке», непреходящая мечта о «царствии небесном» на земле или пламенная песнь о «всеобщем равенстве и братстве», конечно же, делал своё дело. Приведённая выше легенда о рабах спасших обречённый город, кроме всего прочего, говорит ещё и об этом. Но есть и более надёжные (что вообще может быть надёжней слова поэта?) свидетельства.

Сохранилось стихотворение («К Риму»), состоящее из 5 сапфических (то есть восходящих к форме, использовавшейся Сапфо, знаменитой древнегреческой поэтессы, жившей в конце VII и первой половине VI в. до н. э.) строф, в котором прославляется Рим как повелитель мира. Оно приписывается греческой поэтессе Эринне, но есть мнение, что действительный автор не она, а некая Мелинна, вероятно, гречанка из Локров Епизефирийских, что в Нижней Италии, современница Пирра или 1-й Пунической войны; в этих стихах приветствуется «Рома, дочь Ареса», стихи сулят ей вечность. Впрочем, кто бы ни был действительным их автором, они убедительно свидетельствуют в пользу того, что даже не оформившийся окончательно, «Римский миф» уже обладал способностью воспламенять чистые и благородные сердца. И тот факт, что это – единственное (!) – сохранившееся стихотворение поэтессы пережило более двадцати веков, показывает нам, что было не только кому возжечь, но и кому всё это время хранить зажжённое пламя.

Другая веха отстоит от первой на несколько столетий, – это Рутилий Намациан, галльский поэт начала V в., принадлежавший к очень богатой и знатной семье. Он был префектом Рима при Гонории, в 416 г., и после разорения города Аларихом возвратился на родину, которую в то время уже опустошали вестготы. Своё путешествие он описал в большом элегическом стихотворении «De reditu» (в 2 книгах), от которого сохранились большая часть 1-й книги и первая половина второй. В прощании с Римом, который, как и Эринне-Мелинне, представляется ему в виде женщины, прекрасной богини Ромы, стоя на коленях, автор со слезами на глазах целует его священные камни:

Через священный порог ноги идти не хотят;

Молим прощенья в слезах и жертву приносим хвалою,

В меру, насколько словам слезы дорогу дают:

Слух преклони, о царица, прекраснее всех в твоём мире,

Рома, чей вечный удел в небе, исполненном звёзд!..

Разным народам единую ты подарила отчизну,

Благо под властью твоей им беззаконье забыть.

Ты побеждённым дала участие в собственном праве.

То, что было весь мир, городом стало одним.

Мы говорим, что Венера и Марс основатели рода…

Свойства обоих богов, Рома, присущи тебе.

Вот почему отрадно тебе и щадить, и сражаться,

Грозных уметь побеждать, а побеждённых щадить.

Между этими двумя вехами пролегло более шестисот лет, и этот факт вполне убедительное свидетельство тому, что миф о великом Городе – вовсе не оплаченный правительственный заказ, который ставит своей целью обеспечить какую-то политическую сиюминутность, и даже не идеологическое обоснование планируемой на перспективу стратегической линии государства. К тому же вновь обратим внимание на то обстоятельство, что слагающие гимн Вечному Риму поэты – это не природные римляне, а представители покорённых народов. Конечно, это не означает, что сами народы простили когда-то свершённое над ними насилие, но всё же есть достаточные основания предполагать, более того – утверждать, что миф отображает собой острую духовную потребность многих из тех, чья жизнь вплеталась в судьбу этого города.

Стихи хранятся не на каменных скрижалях, и не на бронзовых досках – их место где-то в самой душе человека, и тот факт, что, они пережили два с лишним тысячелетия, свидетельствует, что эта потребность так никогда и не умирала. Словом, миф и в самом деле обладал способностью вызывать лучшие чувства в тех, кто верил в высокие идеалы и мечтал о гармонии мира и справедливости для всех. А это значит, что и служение ставшему для многих неким возвышенным символом Риму часто было совершенно искренним и чистым, а вовсе не подневольным исполнением какого-то извне навязанного долга.

Другими словами, и государственный миф служил всё тому же – привлечению на свою сторону не только материальной силы, но и таланта покорённых оружием народов.