4. Идеалы культуры

4. Идеалы культуры

Культура ставит перед человеком определенные цели. Понятие цели не относится к научному объяснению природы: наука занимается причинами явлений, всегда предшествующими им во времени, между тем как цели человеческого поведения относятся к будущему, которое может наступить в результате этого поведения. Мы не находим целей в природе, мы сами их создаем, следуя сложившимся в нашей культуре ценностям – представлениям о том, что должно быть. Наука же исследует то, что есть. Ценности, как и другие понятия культуры, не создаются наукой, но могут быть предметом научного исследования. Цели появились в природе вместе с человеком. И поскольку сам человек – часть природы, то можно сказать, что в человеке "природа впервые стала ставить себе цели” – разумеется, в метафорическом смысле, потому что “природа” вовсе не действует наподобие людей.

Такое понимание целей свойственно современному человеку. В древности считали, что все явления природы объясняются целями, подобно поступкам человека – в том числе движения небесных тел. Под влиянием Аристотеля так думали и средневековые схоласты. Такой способ объяснения природы назывался “телеологическим”, от греческого слова “телос”, означающего цель. Телеология не была наукой: научное объяснение мира появилось лишь в Новое время, в мышлении таких людей, как Галилей и Ньютон. Итак, если можно говорить об “изобретениях” эволюции, то она изобрела цели и целеустремленное поведение, лишь создав человека. Как мы уже говорили, кажущееся целеустремленное поведение животных сводится к инстинктивным стимулам, непосредственно связанным с удовлетворением их потребностей.

Но человек не может жить без целей, и его цели зависят от его культуры. Даже высокая оценка научной истины является продуктом культуры: наука создает эту истину, а оценивает ее культура. Если культура еще не созрела до такой оценки, то она осуждает научное знание: в 1600-ом году, на заре Нового времени, Джордано Бруно был сожжен в Риме, на Площади Цветов.

Возникает вопрос: если цели человека определяются его культурой, то имеет ли смысл представление о целях самой культуры? Иначе говоря, могут ли люди ставить себе, в качестве индивидуальной цели, определенное изменение культуры, к которой они принадлежат? Каждая культура реагирует на все внешние и внутренние явления способами, направленными к ее самосохранению. Это свойство культурной эволюции аналогично свойству генетической эволюции, где весь медленный процесс изменения имеет целью сохранение вида: в этом, несколько парадоксальном смысле природа "консервативна". Сохранение культуры становится важнейшей ценностью этой культуры и, тем самым, целью поведения индивидов, воспитанных в ее традиции. Здесь заложена мотивация любого “консерватизма”, присущего уже древнейшим культурам, таким, как египетская и китайская. Китайца учили думать, что в центре Вселенной находится “Срединная империя” – средоточие всей возможной мудрости и красоты, что в этой стране живут настоящие люди, способные к упорядоченной, цивилизованной жизни, и только на ее периферии влачат свое существование уродливые варвары, еще не знающие, что они должны платить дань Сыну Неба. Приблизительно так же заботилась о своем сохранении европейская культура, прежде называвшаяся «христианской», а теперь именуемая «западной». Эти две культуры – единственные, выработавшие письменность – в Новое время столкнулись между собой, и результаты этой культурной катастрофы еще трудно предвидеть.

Следуя нашему кибернетическому подходу, мы рассматриваем культуру как систему и пытаемся выяснить, как устроена и как работает эта система. Пользуясь древней аналогией Менения Агриппы, можно сказать, что мы занимаемся анатомией и физиологией культуры. В его модели система, составленная из людей, сравнивается с отдельным человеком. Конечно, эта модель статична, поскольку в ней нельзя проследить развитие системы: человек развивается по заранее заданному «плану», заключенному в его геноме, между тем как культура не имеет ни плана, ни заранее определенного способа развития. Для изучения культуры гораздо полезнее «эволюционная» модель, сравнивающая развитие культуры с эволюцией вида животных. Впрочем, эта модель – не простая аналогия: в ней проявляются общие свойства всех живых систем, и прежде всего их стремление к самосохранению. Культуры, как и виды, наделены механизмами самозащиты. Но эволюция видов бесцельна: с точки зрения этой модели, культура не может иметь целей, точно так же, как не имеет их вид животных. И в самом деле, так думают в наше время многие философы и историки, отвечая на извечный вопрос о «смысле жизни» успокоительной доктриной, что «жизнь есть самоцель» – то есть имеет «целью» простое воспроизводство, при неизменном ассортименте «радостей бытия».

Но еще в древности у людей сложились антропоморфные представления о поведении сил природы, имитирующем спонтанное поведение человека. «Своеволие» человека отражалось в своеволии богов. Человек способен был ставить себе цели, выходящие за пределы требований и обычаев его культуры: он не только стремился выполнить эти требования и соблюсти эти обычаи, но иногда придумывал нечто, чего никогда не было, и ориентировал свое поведение на эту выдумку. Конечно, здесь нет нарушения «закона причинности», потому что мысли человека – в том числе мысли о возможном будущем – берутся из его прошлого опыта. Но сочетание этих мыслей, случайное, как фигуры в калейдоскопе, способно производить множество неожиданных комбинаций; человек, сравнивая их со своими «стандартами», способен выделить какую-нибудь более интересную из них и принять ее за новый «стандарт» поведения. Так спонтанно возникают новые цели. Спонтанное поведение человека уникально: оно основано на особых свойствах его мозга. Это поведение играет в культурной эволюции нашего вида роль, аналогичную мутациям в генетической эволюции.

Именно эти спонтанно возникающие личные цели человека определяют «культурную изменчивость» и дают материал для «культурного отбора». Очень часто такие личные цели осознаются самим индивидом и его окружением как новые цели, не вытекающие из требований традиции. Возникает вопрос: может ли сама культура ставить себе такие цели? Конечно, самосохранение не является новой целью – как и в случае вида, оно всегда присутствует с начала существования культуры. Не ставили себе новых целей и древние традиционные культуры, такие, как египетская и китайская: напротив, они были сосредоточены на сохранении своего совершенства. Не ставили себе новых целей и культуры, ориентированные на завоевания: ассирийцы, римляне и монголы всегда действовали по неизменным шаблонам. Их цели оставались в рамках традиции и не менялись.

На более развитых стадиях культура может ставить себе (то есть своим людям) и новые для нее цели, расширяющие ее традицию. Такой целью может быть совершенствование человека. Представление о том, что человек и отношения между людьми могут совершенствоваться сознательными усилиями людей, впервые возникло, по-видимому, в буддийской культуре. У буддистов был великий реформатор, индийский царь Ашока, правивший в третьем веке до нашей эры. Этот необыкновенный царь хотел воспитать из своих подданных совершенных людей, следующих учению Будды, и добивался этого мирными средствами просвещения. Более того, он хотел распространить блага этого учения на другие народы и посылал своих миссионеров в отдаленные страны, в том числе в греческие государства. Эта попытка оказалась преждевременной, да и само учение Будды было мало приспособлено к общественной жизни: оно не развивалось и скоро погрузилось в догматизм и идолопоклонство.

Представление о сознательном изменении культуры усилиями людей утвердилось в истории только один раз: это была идея прогресса, возникшая в Западной культуре. Можно считать это явление редкой – даже уникальной – мутацией культуры!Идея прогресса, привившись в европейской культуре, придала ей беспримерный в истории динамический характер. В дальнейшем мы рассмотрим это явление. Теперь же отметим, что эта идея предполагает совершенствование общества – в некотором смысле, подлежащем определению. И при любом таком определении должны стать более совершенными отношения между людьми. Но тогда должна стать более совершенной, прежде всего, отдельная человеческая личность. Следовательно, важнейший вопрос, касающийся культуры, состоит в том, какой тип человека создает эта культура.

В рамках данной культуры, с точки зрения ее ценностей в рассматриваемую эпоху, создаваемый ею человек может быть более или менее совершенным. В средние века христианская культура имела определенный идеал человека, и даже представление о совершенствовании человека, путем «подражания Христу». Идеальным типом христианина считался монах, уклоняющийся от соблазнов этого мира и стремящийся к «спасению души». Поскольку от всех людей нельзя было требовать такого совершенства, церковь – законодательница христианской культуры – допускала и другие, тоже идеальные, но «светские» типы человека, например, «христианского воина», на которого должен был походить образцовый рыцарь. В девятнадцатом столетии европейская культура, далеко развившаяся и уже вряд ли «христианская», больше не интересовалась такими идеалами, но создала вместо них новые: высшими типами человека считались художник, ученый и общественный деятель – реформатор или революционер. В двадцатом веке европейская культура не сумела создать никакого идеального типа и ориентировалась на посредственность и покладистость индивида, то есть на массового человека. Это не сулит ей ничего хорошего. Чтобы выжить, наша культура должна измениться.

Сравнение человеческих типов – точнее, оценка высоты человеческого типа – производится обычно внутри данной культуры и с точки зрения ценностей этой культуры. Можно спросить, имеет ли смысл сравнивать типы человека, возникающие в разных культурах, и можно ли сравнивать разные культуры? Для этого понадобилась бы «внекультурная» система ценностей. Я полагаю, что такая система ценностей уже существует, под названием «гуманизм». Это название происходит от латинского слова humanum («человеческое»).

С точки зрения гуманистической системы ценностей, целью культуры является создаваемый ею человек. Этот взгляд впервые высказал греческий философ Протагор в пятом веке до нашей эры: он сказал, что «человек – мера всех вещей». За такую ересь он был изгнан даже из Афин – самого просвещенного государства того времени.

Подчеркнем, что с этой точки зрения культура существует для человека, а не наоборот. Тем самым отвергаются все «коллективистские» идеологии недавнего прошлого, оценивавшие культуру некоторыми «глобальными» показателями, такими, как уровень производства или военная мощь, и равнодушные к отдельному человеку. Эти идеологии ссылались иногда на биологию, где развитие вида направляется селекционным давлением в сторону размножения, и где качество отдельной особи «оценивается» лишь ее способностью дать возможно большее потомство. Государственные системы, построенные на таких идеях, провалились, поскольку человек, в отличие от муравьев и пчел, не может быть простой деталью коллективного механизма. Этих экспериментов можно было и не ставить, потому что уже в начале двадцатого века известно было, чт? из этого выйдет. К сожалению, более серьезное знание всегда было достоянием немногих. Это отдавало массы простых людей в руки фанатиков и шарлатанов.

Гуманистический взгляд на культуру пробивает себе путь в истории нашего времени. Системы, пренебрегающие отдельным человеком и не дающие ему достаточной свободы, теперь существуют недолго. Их могут поддерживать только люди, не заинтересованные в самом существовании нашего вида – подсознательно ориентированные на личную власть. Этот опыт современного человечества свидетельствует о том, что людей нельзя уже вернуть к бездумному повиновению древних деспотий.

Относительность идеальных понятий. В Западной культуре идея прогресса выражается некоторыми общими понятиями. Самое широкое из них описывается словом «справедливость»; более частные – формулой Французской Революции: «свобода», «равенство», «братство». В мои задачи не входит обсуждение всех значений, которые люди придавали и придают этим словам.

Читатель мог удивиться настойчивости, с которой я подчеркиваю, что занимаюсь только «реакцией на социальную несправедливость», оставляя в стороне «социальную справедливость». Можно было бы думать, что «социальная несправедливость» есть попросту отсутствие или недостаток «социальной справедливости», так что одно понятие определяется через другое. Однако, такое представление было бы семантической ошибкой, поскольку эти термины, как можно заметить, применяются в различных ситуациях и не находятся в простом логическом отношении.

Это замечание относится не только к слову «справедливость», но и ко всем другим словам, обозначающим так называемые «общественные идеалы», – прежде всего, к словам «свобода» и «равенство». (О «братстве», означающем идеал иного рода, будет сказано отдельно.) Можно было бы думать, что эти слова описывают некоторые наличные состояния человеческого общества, но в этом позитивном смысле их применяют только политические пропагандисты, пытающиеся выдать желаемое за действительное. Обычный язык приписывает им лишь «идеальное», то есть желательное значение, и употребление их в некоторой общественной ситуации уже означает определенный уровень недовольства и протеста против наличного состояния такого общества. В «благополучных» обществах, с прочной и бесспорной традицией, этих слов не услышишь. Никто не хвалится обладанием идеала: жалуются на его утрату, или надеются его обрести.

В этих случаях употребление одного и того же слова может иметь разный смысл, и смысл этот во всех случаях зависит от социального контекста. В «благополучном» обществе все группы населения привыкли к своему положению и считают свой образ жизни – пользуясь термином нашего времени – «нормальным», то есть естественным и не вызывающим сомнений. Крепостные крестьяне России обычно не задумывались, справедливо или нет их положение, точно так же, как крестьяне и ремесленники средневековой Европы. Ощущение «несправедливости» возникало у них в случаях необычных повинностей или ограничений, от чего и происходили, как правило, все формы социального протеста. Например, в случае крестьянской войны в Германии (1525) социальное равновесие было нарушено феодалами, перелагавшими на крестьян свои новые потребности, выросшие вследствие изменения экономических условий в эпоху Великих открытий. Парижская Коммуна и большинство революций двадцатого века были спровоцированы войнами.

Таким образом, «протест против социальной несправедливости» – это реакция некоторой общественной группы на неблагоприятные для нее изменения ее привычного положения. Смысл этого протеста зависит от местного фона до происшедшего изменения – от «локальной системы отсчета», и в этом смысле относителен. Самое представление людей о "социальной несправедливости" зависит от условий места и времени, определяющих мышление индивида, но всевозможные формы протеста однородны, поскольку имеют одно и то же инстинктивное происхождение.

Специфическим видом «социальной несправедливости» является «эксплуатация человека человеком». Этот термин означает «несправедливую оплату труда». Непонимание его относительного смысла привело к бесплодным дискуссиям. Например, Поппер без всякого определения этого понятия сразу признаёт эксплуатацию рабочих в Англии во времена Маркса, но затем критикует Маркса за неудачную попытку ее определить. Попытка определить «эксплуатацию» вне ее контекста равносильна изучению движения без системы отсчета!

Точно так же обстоит дело со «свободой» и «равенством». При определенном изменении привычных условий люди жалуются на «несвободу» или «неволю», даже если речь идет о каких-нибудь обязательных прививках, но не замечают трудовых отношений, по существу равносильных рабству. Некоторые люди понимают под «равенством» одно только равенство юридических прав и отказываются видеть «неравенство» в чем-то другом.

Однако, наряду с «локальным» фоном, на котором воспринимаются общественные идеалы, существует еще важнейший и по существу неизменный «глобальный» фон, заданный набором человеческих инстинктов. Люди бессознательно оценивают свое положение не только по принятым в их обществе нормам, зависящим от места и времени, но и по моральным правилам всех человеческих племен, о которых уже была речь. «Право, что родится с нами» неустранимо, как наши инстинкты. Его опасно нарушать. В случаях, когда им слишком пренебрегают, оно напоминает о себе нарастанием патологических явлений и катастрофическим крахом культуры. Очень вероятно, что наша западная культура приближается теперь к такому краху.

До сих пор речь шла о «реакциях на нарушение идеалов» – на несправедливость, несвободу, неравенство. Остается вопрос, какой смысл надо приписать самим идеалам, без их семантического преобразования. Преобразованные в «отрицания», эти слова означают определенные изменения общественных ситуаций. Но что означают эти слова сами по себе? Они означают идеалы в первоначальном смысле слова, то есть отдаленные, но важные цели общества, зависящие от воспитания и подготовки человеческих групп. Забвение этих целей – достижимых лишь в относительном смысле, но всегда заложенных в наших инстинктах – делает человеческое общество нежизнеспособным, как и отдельного человека.

Мы оставили в стороне третий лозунг Французской Революции – «братство». Дело в том, что это идеал, «не имеющий отрицания»: нет слова «небратство», и против недостаточного братства никто никогда не протестовал. Это слово означает просто идеал, без семантического двойника. Но идеал этот восходит к тем временам, когда наши предки только учились быть людьми! В действительности он означает социальный инстинкт.

Общие закономерности развития культур. В книге "Оборотная сторона зеркала", в разделе «Длительная открытость миру и любознательность», Лоренц формулирует общие закономерности роста культур:

«Функциям, сохраняющим культуру, противостоят другие функции, обеспечивающие необходимое для любого дальнейшего развития культуры разрушение.

Насколько сильно жизнеспособность любой культуры зависит от равновесия этих двух факторов, лучше всего можно понять из нарушений, происходящих от преобладания одной из них. Увязание культуры в жестких, строго ритуализированных обычаях может быть столь же гибельно, как и потеря всей традиции с хранящимся в ней знанием. Функции, разрушающие постоянство культуры, которые мы теперь рассмотрим, носят столь же специфически человеческий характер, как и функции, сохраняющие ее постоянство.

…Одна из характерных особенностей человека состоит в том, что у него аппетенция к исследованию и игре, в отличие от других высших организмов, не исчезает с достижением половой зрелости. Это свойство, вместе со склонностью к самоисследованию, делает человека конституционно неспособным безусловно подчиниться принуждению старой традиции. В каждом из нас существует напряжение между господством освященных традицией ценностей и мятежной любознательностью, влечением к новизне. У римлян политическим термином для революционера было выражение “Novarum rerum cupidus”⁶».

Дальше, в разделе «Стремление к новшествам в юности», Лоренц объясняет биологические мотивы этого стремления:

«Все мы считаем само собой разумеющимся, что старшие обычно консервативны, а младшие стремятся к новшествам, так что у нас не возникает повода задуматься, не кроется ли за этим антагонизмом некая глубокая гармония…

У шимпанзе и вообще у обезьян половая зрелость наступает еще до того, как животное достигает своего окончательного веса, а именно, сразу же после смены зубов, то есть примерно на седьмом году жизни. С этого момента проходит еще пять-шесть лет, прежде чем молодой самец начинает играть роль взрослого в свойственной виду социальной структуре. Как известно, у человека юношеское развитие еще более растянуто во времени. Естественно предположить, что селекционное давление, вызвавшее это удлинение времени развития, произошло от необходимости усвоения традиционного знания. В естественно образовавшемся языке слова «детство» и «юность» были созданы для двух качественно различных фаз развития. Можно выдвинуть некоторые гипотезы о смысле и цели этих периодов жизни.

Долгое детство человека служит для обучения, для заполнения резервуара его памяти всеми благами кумулирующей традиции, в том числе языком. Долгий период между наступлением половой зрелости и принятием роли взрослого, называемый «юностью», также служит вполне определенной цели. Когда юноша во время полового созревания начинает критически подходить ко всем традиционным ценностям родительской культуры и искать новых идеалов, это, безусловно, нормальное явление, предусмотренное филогенетическим программированием человеческого социального поведения. Так ведут себя и «хорошие» дети, у которых при внешнем наблюдении их отношений с родителями вначале не заметно никаких перемен. Но втайне, несомненно, происходит некоторое охлаждение чувств к родителям и другим уважаемым лицам. И это касается, как показал Н.Бишоф, не только эмоциональной установки в отношении родителей, семьи и самых уважаемых людей, но, что весьма важно, также позиции юноши по отношению ко всему, что принимается на веру. …

Сразу же после того, как юноша начинает критически и несколько враждебно относиться к отеческой личности и сообщаемым ею нормам социального поведения, он начинает также высматривать других людей, передающих традицию, но стоящих дальше от узкой традиции его семьи. За годами учения следуют вошедшие в пословицу годы странствий. Часто они и в самом деле состоят в перемене мест, но часто и в чисто духовных поисках. То, что влечет молодого человека вдаль, – это стремление к чему-то высокому и безымянному, совершенно отличному от повседневных происшествий семейной жизни. Нетрудно ответить на вопрос, в чем заключается подлинная цель такого поведения, служащая сохранению вида: она состоит в отыскании культурной группы, традиционные культурные нормы которой отличны от норм родительского общества, но при этом все же достаточно похожи на них, чтобы возможно было отождествление с ними... В критической стадии развития юноша воспринимает родительские формы поведения как пошлые, устарелые и скучные. Внезапно он проявляет готовность принять чужие, отклоняющиеся от родительских нравы, обычаи и взгляды. Для выбора этой новой традиции важно, чтобы она содержала идеалы, за которые можно бороться. ...Я выдвигаю гипотезу, согласно которой только что описанные процессы, в их закономерной временн?й последовательности, имеют выработанную эволюцией программу, а функция их для сохранения культуры и вида состоит в том, что они, разрушая устаревшие элементы традиционного поведения и строя вместо них новые, осуществляют текущее приспособление культуры к непрерывно меняющимся условиям окружающего мира.

Чем выше культура, тем более необходимы для ее выживания эти функции, поскольку чем выше уровень культуры, тем сильнее, естественно, ее социальное воздействие, изменяющее окружающий мир. Можно полагать, что пластичность культуры, обусловленная разрушением традиционных норм, не отстает от этих изменений. Есть основания считать, что в старых и примитивных культурах традиция соблюдалась более жестко, что сын более верно следовал в них по стопам своего отца и других людей, передающих традицию, чем в высоких культурах. Трудно сказать, случалось ли уже в прошлом, что высокие культуры погибали от расстройства описанных выше процессов, прежде всего от преобладания процессов разрушения культуры. Но нашей культуре, без всякого сомнения, угрожает опасность гибели из-за слишком быстрого разрушения и даже полного обрыва всей ее традиции».

Группы, где рождаются новые идеалы, Лоренц называет "молодыми группами старой культуры". Он описывает образование таких групп по наблюдениям нашей современной культуры, но нет сомнения, что это явление, с характерными для него психологическими чертами, универсально и восходит к глубокой древности. В самом деле, его физиологическая основа – противостояние между новым поколением и поколением родителей, закономерно возникающее в юности и принимающее у человека характер культурного расхождения. Это расхождение может относиться к основам принятого в данном обществе образа жизни, но не должно слишком радикально от него удаляться, чтобы могли возникать жизнеспособные "молодые группы" той же старой культуры, порождающие ее изменчивость. По аналогии с эволюцией вида, такие отклонения можно назвать мутациями культуры.

Мутации бывают полезными и вредными для сохранения вида. Точно так же, естественно возникающие в культуре новые группы могут иметь, по отношению к этой культуре, конструктивный или деструктивный характер. Для эволюции культуры, обеспечивающей ее сохранение, группы первого рода полезны, а группы второго рода вредны. Но в отличие от эволюции вида, где вредные мутации обычно устраняются отбором, в эволюции культуры они могут сохраняться, поскольку правила племенной морали не допускают прямого устранения деструктивных групп.

Историки, как правило, обращали внимание на внешние причины изменения культур, которые достаточно очевидны: это изменения физических условий и столкновения с другими культурами. Как известно, германские племена, сформировавшиеся в Скандинавии, начали мигрировать на юг в середине первого тысячелетия до нашей эры, вследствие резкого похолодания, сократившего ресурсы их ареала. Весьма вероятно, что изменение климата было также причиной миграционного движения монголов, положившего начало их завоеваниям. Столкновения с другими культурами вызывали войны, а завоевания приводили к гибридизации культур, которую Лоренц сравнивает с прививкой растений. Вероятно, самой замечательной из гибридных культур является английская.

Внутренние причины изменчивости культур в Новое Время, а в некоторой степени уже в Средние века, были связаны с техническими изобретениями, приносившими новые способы производства. Эти экономические причины культурной изменчивости привлекли внимание историков сравнительно поздно. Но они почти отсутствовали в традиционных обществах Древнего Востока и были очень медленны в средневековой Европе. В основе самопонимания таких культур лежала религия, и все осознанные изменения культурной традиции неизменно принимали в них религиозную форму. Всякое отклонение от правоверия рассматривалось в них как "ересь" (хотя это название возникло лишь в христианской культуре). Можно предположить, что в этих старых культурах "новыми группами" были религиозные секты. В таком случае ереси оказываются главной движущей силой эволюции культур, в то время как правоверие обусловливает культурный застой. Застойная культура, не умеющая меняться и чуждая представлению о сознательном изменении, безоружна перед внутренними и внешними опасностями и перед вторжением идей, происходящих из других культур. Этим обычно объясняется гибель Римской империи и бессилие Индии и Китая перед кочевыми племенами более низкой культуры.

Таким образом, ереси, обеспечивавшие разрушение устаревших и окаменевших культурных механизмов и стимулировавшие создание новых, представляются важнейшим творческим элементом истории, доставлявшим материал для культурного отбора. В те исторические эпохи, когда неизменность общественного строя освящалась религией, а другие культуры воспринимались как безусловно чуждые и враждебные, "молодые группы культуры" – мы назовем их прогрессивными субкультурами – принимали характер ересей или приводили к созданию новых религий, сначала предназначавшихся для "своего" племени.

Древнейшим известным нам примером такой ереси была религиозная реформа фараона Эхнатона, правившего в 14 веке до нашей эры. Эта реформа, стремившаяся к монотеизму, несомненно имела последователей и привела к возникновению нового стиля египетского искусства и новой литературы, послужившей, в частности, образцом для библейских псалмов. Эхнатону не удалось создать новую религию: его ересь растворилась в старой египетской культуре. Но можно предположить, что такие ереси были движущей силой, стимулировавшей развитие даже самых консервативных культур. Другим примером было учение Будды (6 век до н.э.), поразительное по своей радикальности: в первоначальном виде оно было скорее не религией, а этической философией. Религия, сохранившаяся в странах Востока под именем буддизма, вернулась к грубому идолопоклонству, но влияние учения Будды на всю историю человеческого мышления трудно переоценить. Величайшей еретической сектой Запада была школа Пифагора, имевшая все черты интересующих нас субкультур и определившая главные пути развития греческой науки и философии. В то же время возникла этическая система Конфуция, далекая от какой либо мистической религиозности и определявшая официальную мораль Китая до двадцатого века.

Первой монотеистической религией, принятой целым племенем, была еврейская. Мы не знаем ничего достоверного о ее происхождении, но пророки, возглавлявшие ее ереси, сообщили этой религии необычный для древности динамический характер. Общины кумранских отшельников, оставившие свои рукописи в пещерах у Мертвого моря, стремились не только к религиозной, но и к социальной реформе. Последней из еврейских еретических сект было христианство, не ставшее племенной религией, но превратившееся в первую универсальную религию, распространившуюся на все европейские народы.

История христианских ересей в течение почти двух тысяч лет совпадала с медленной эволюцией европейского мышления. Наконец, в Новое Время "молодые группы" европейской культуры развивались уже в обществе, по существу свободном от религии и принявшем научную картину мира. Первыми "ересями" Нового Времени как раз и были научные открытия, создавшие эту картину – прежде всего гелиоцентрическая система Коперника. Как общее правило, принципиально новые достижения человеческого мышления не укладываются в рамки ортодоксального мировоззрения – религиозного или нет. Поэтому такие серьезные новшества всегда воспринимались как "ереси" и вызывали такие же неприязненные реакции "специалистов" соответствующего предмета и широкой публики, хотя еретиков уже не полагалось сжигать. Новые моральные и социальные учения уже не были религиозными сектами, как это неизбежно происходило в прошлом, но сохранили свой "еретический" характер и свою притягательную силу для молодежи, проницательно описанную Лоренцем. Важнейшими примерами этих учений были либерализм и социализм.

Идеалы, за которые стоит бороться, необходимы для здорового развития культуры. Если группы, создающие новые культурные идеалы, не возникают, то молодые люди, под действием биологически неизбежного расхождения с поколением своих родителей, образуют деструктивные "субкультуры", лишь способствующие разложению культурной традиции. Создание новых идеалов – главная проблема наших дней. Мы вернемся к этой теме в конце нашей книги.

¹ Мы употребляем слова «этика» и «мораль» в одном и том же смысле.

² Выражение «тип человека» я заимствую у Экзюпери. Кажется, он нашел его у Ницше, но, разумеется, использование этого термина не означает согласия с их мнениями.

³ «Видишь ли, истинно то, что справедливо: кто хорошо видит истину, тот обретает добродетель».

⁴ Термин «ценность», придуманный немецкими социологами около 1905 года, заменил прежнее выражение «идеал». Несомненно, в этой новой терминологии отразились специфические «ценности» общества, где уже господствовали рыночные отношения. Мы намеренно разделяем эти два термина, придавая идеалам более широкое значение.

⁵ Нынешние учителя часто сомневаются, вправе ли они воспитывать в детях свои качества. Эти сомнения означают неуверенность в ценности собственной личности и делают невозможной важнейшую, бессознательную часть воспитания, лежащую в основе культурной традиции. Такие учителя негодны для своей функции – передачи традиции.

⁶ Буквально: «жаждущий нового» (лат.) В политическом контексте это означало «стремящийся к переменам».