Дионис и Аполлон

Дионис и Аполлон

Агентом южной цивилизации, коварно проникшим в среду нордических гипербореев, считался Дионис, сын Семелы, т. е. Земли, — еще один повод для ликования наших славянобесов, которые могут по этому случаю объявить Диониса «русским богом». Известно, что последователем Диониса называл себя Ницше. «Патриархальщикам» это очень не нравилось. А. Боймлер строго следовал линии Бахофена: «У Бахофена Дионис и Аполлон это не безмерность и мера, а земля и небо, привязанность к материи и свобода от нее. Противоположность дионисического и аполлоновского начал совпадает у Бахафена с противоположностью между хтоническим и ураническим началами». Поэтому Боймлер всеми силами старался достичь невозможного: «отчистить» Ницше от Диониса, доказать, что Ницше своего Диониса просто выдумал, чтобы поиздеваться над публикой, а на самом деле был последователем Гераклита.

Ю. Эвола шел дальше и, не пытаясь как-то реабилитировать Ницше, сурово осуждал его за его дионисизм. Он писал, что «эллианская культура имела более древний слой, а именно эгейский и пеласгический, в котором снова возникает общий мотив атлантической культуры Серебряного века, главным образом, в форме культа Деметры, но часто еще с примесью мотивов низшей, связанной с хтонически-демоническими культами. Этому слою противостояли как собственно эллинские культурные формы, созданные племенами завоевателей, ахейцами и дорийцами, и отличающиеся олимпийским идеалом гомеровского цикла и культом гиперборейского Аполлона». Рецидивами влияния древнего слоя Эвола считал разные формы культов Диониса и Афродиты, а также учение Пифагора. Ранее мы уже видели, что Эвола учуял пеласгический дух и у Гесиода.

«В послегомеровской Греции наблюдаются различные признаки возрождения порабощенных коренных слоев, которые восстают против собственно эллинского элемента. Снова появляются хтонические мотивы, которые были свойственны древнейшей культуре… Кризис приходится на VII–VI века до н. э. Тогда в Греции разразилось дионисическое безумие, которое лишь потому обрело такое значение, что ему проложили дорогу женщины». Суть дела не менял, по мнению Эволы, даже переход от диких фракийских форм к эллинизированному, орфическому Дионису, так как он остается, несмотря на это, подземным богом, связанным с хтонической Геей и хтоническим Зевсом.

«Дионисическую эпидемию» Эвола связывает с кризисом власти аристократии в греческих полисах. Он тоже подчеркивает тот, отмеченный Бахофеном факт, что народные тираны, как правило, возводили свое право на власть к женщине и наследовали ее по женской линии. Эвола усматривал в этом взаимосвязь между демократией и гинекократией. По его мнению, неправильно считать, будто греческая демократия была победой греческого народа: на самом деле это была победа Малой Азии или, скорее, Юга над греческими племенами.

Пифагорейство Эвола считал «возвратом пеласгического духа», поскольку основными его чертами были культ Деметры и пантеизм. «В принципе это лунный дух жрецов-халдеев…, которые представляли себе мир как число и гармонию. Темный, пессимистически-фаталистический мотив теллуризма содержится в пифагорейском учении о рождении на Земле как о наказании и в учении о реинкарнациях… Но душа, которая все время снова возрождается, это не более чем душа, подчиненная хтоническому закону. Пифагорейство и орфизм с их учением о реинкарнациях показывают тем самым, какое большое значение они придают теллурическому началу и истине, характерной для матриархата. С учетом всего этого становятся понятными приверженность Пифагора к богиням вроде Деметры (после его смерти его жилище стало храмом Деметры), а также высокое положение женщины в пифагорейских сектах, где они выполняли даже роль жриц».

Итог, который подводит Эвола: в Греции боролись между собой два мира, но ни один из них не одержал убедительной победы. «Дельфийскому Аполлону и олимпийскому Зевсу так и не удалось образовать универсальное целое и действительно победить демона». «Рядом с мужественным идеалом культуры как духовной формы, героическим кругом тем и осмысливанием уранического начала в олимпийской религии цепко удерживались культ Афродиты и чувственности, Диониса и сверхэстетизации и утверждалось мистически-мечтательное направление орфических реинкарнаций, мотив греха, чисто созерцательный взгляд на природу деметрианско-пифагорейского типа и вирус демократии и антитрадиционализма».

Схематизм никого еще до добра не доводил. И стройная схема противостояния Аполлон-Дионис тоже разлетается вдребезги, если поближе присмотреться к самому Аполлону. Как отмечает С. А. Токарев, большинство исследователей признает его божеством пришлым, малоазиатским по происхождению. А. Ф. Лосев ссылается, в частности, на Вилламовица, который еще в 1903 году высказал мысль о малоазиатском происхождении Аполлона. Вилламовиц базировался при этом на антагонизме между Аполлоном и греками у Гомера, что, действительно, бросается в глаза. Аполлон у Гомера изображается всегдашним противником ахейцев.

То, что Лосев пишет дальше об Аполлоне, наверное, повергло бы Эволу в шок: «Архаический и хтонический Аполлон, несомненно, реализовал ту же идею вечного возвращения жизни и смерти, которая еще более хтонически была выражена в …Гиацинте», а от Гиацинта «тянется некоторая нить к Дионису». И это Аполлон, «основное божество патриархата». Эвола окружил образы олимпийских богов небесным сиянием, а Аполлон, мало того, что он такой же педик со своим Гиацинтом, как Зевс со своим Ганимедом, они оба, гады, к тому же еще и «хтонические» по происхождению!

Женоненавистник Эвола, разумеется, не любил амазонок, а ведь это были не какие-нибудь там презренные южанки, а арийские женщины. Крупнейший советский специалист по сарматам К. Ф. Смирнов писал: «По ряду могил Илека особенно заметно почетное положение богатых женщин-наездниц и жриц. После наших исследований на Илеке бессмысленно отрицать гинекократические черты савроматов». В другой своей работе он проводил такое разделение: «В жизни скифов матриархальные отношения не оставили следов», зато «у савроматов, исседонов и массагетов они были ярко выражены».

Другой наш специалист по этим народам Б. Н. Граков указывал на пережитки матриархата у некоторых киммерийских племен, предшественников скифов в Причерноморье, а именно тех, которые потом смешались с сарматами, и упоминал в этой связи предание о нашествии киммерийских амазонок из Северного Причерноморья на Аттику в 1251 году до н. э.

Эвола поносит амазонок за то, что они «незаконно присвоили двойную секиру гипербореев, и поддерживали Трою, город Венеры (сиречь Афродиты) против ахейцев». Понятно, почему на стороне Трои выступала Афродита, ведь троянский царевич Парис присудил ей первое место на конкурсе красоты. Непонятно только, каким образом Аполлон и Афродита оказались по одну сторону баррикад, в то время как Эвола строго-настрого приказал им быть по разные стороны.

Эвола также несправедливо обвиняет амазонок в незаконном присвоении чужого имущества. Двойная секира была на Крите атрибутом Богини-Матери и никогда не изображалась в руках мужского божества. Богиню часто сопровождали голуби, которые изображались сидящими на двойных секирах.

С греческим названием двойной секиры «лабрис» связывают слово «лабиринт», а знаменитый критский лабиринт — место действия мифа о Тесее и Ариадне. Как известно, Тесею удалось победить ужасного Минотавра благодаря помощи Ариадны, влюбившейся в него, потому что Тесей перед отъездом на Крит принес жертву Афродите. Вошедшая в пословицу «нить Ариадны» помогла Тесею найти выход из Лабиринта, а юноши и девушки, обреченные в жертву чудовищу и спасенные Тесеем, устроили на радостях веселый хоровод.

Как выглядели эти хороводы, можно узнать из описания изображений на щите, выкованном Гефестом для Ахилла («Илиада», песнь 18):

«Там же Гефест знаменитый извил хоровод разновидный,

Оному равный, как древле в широкоустроенном Кноссе

Выделал хитрый Дедал Ариадне прекрасноволосой.

Юноши тут и цветущие девы, желанные многим,

Пляшут, в хор круговидный любезно сплетяся руками…

…Пляшут они, и ногами искусными то закружатся…

То разовьются и пляшут рядами, одни за другими…

два среди круга их головоходы,

Пение в лад начиная, чудесно вертятся в средине».

Умерший в январе 2000 года шведский исследователь Фритьоф Халльман обратил внимание на сходство описанного Гомером хоровода с танцами, которые до сих пор исполняет на праздниках весны молодежь в Швеции и Финляндии и которые называются «девичьими танцами». Атрибутом этих танцев является связывающая танцоров лента, которая постоянно должна быть натянутой, для чего она то наматывается вокруг тела или вокруг руки, то разматывается.

Совершенно ясно, что речь идет о весеннем празднике в честь богини любви — как отмечает тот же Халльман, Ариадна часто отождествлялась с самой Афродитой — а страшный Лабиринт был всего-навсего танцплощадкой для исполнения ритуальных хороводов. Такие же лабиринты для танцев диаметром от 15 до 25 метров строили и в Северной Европе, где они назывались «троянскими замками». Троя же, как мы помним, была городом Афродиты, и само имя этого города Ф. Халльман возводит к немецкому корню «dreh-» и валлийскому «troi», обозначающему «верчение», т. е. Троя, как и Лабиринт, это тоже танцплощадка.

Уцепившись за Трою Ф. Халльман вспоминает и «троянские игры», описанные Вергилием в книге пятой «Энеиды»:

«По трое в каждом ряду разделился строй, и немедля

 Два полухория врозь разъехались, после, по знаку,

 Вспять повернули они, друг на друга копья наставив,

 Встретились, вновь разошлись и опять сошлись на широком

 Поле; всадников круг с другим сплетается кругом,

 Строй против строя идет, являя битвы подобье.

 Вот одна сторона убегает, а вот, повернувшись,

 С копьями мчится вперед; вот обе смыкаются мирно,

 Рядом летят… — На критских холмах, повествуют, когда-то

 Был Лабиринт, где сотни путей меж глухими стенами

 В хитрый сплетались узор и где все путеводные знаки

 Людям помочь не могли, безысходно блуждавшим вслепую.

 Так же теперь следы перепутались юных троянцев,

 То убегавших стремглав, то сходившихся в битве потешной…

Троянские игры понадобились Ф. Халльману для толкования изображений на этрусском кувшине из Тральятеллы, на котором их не меньше, чем на знаменитом щите Ахилла: тут и всадник с копьем, и совокупляющаяся пара, — может быть, это Тесей и Ариадна. Эротические мотивы вообще играли видную роль в этрусском искусстве. Но сам же Халльман отмечает, что в лабиринтах северной Европы отсутствует военный элемент троянских игр: они строились для праздников весны и любви и, возможно, никакого отношения к Трое и не имели, и название их нужно переводить буквально: не «троянские замки», а «замки для хороводов».

Надо сказать, что Ф. Халльман много путает в своих исследованиях так, словно он сам заблудился в лабиринте. Он писал свою книгу, заранее поставив перед собой цель (что всегда плохо): доказать, будто исходной точкой распространения лабиринтов был не юг, а север Европы. Как и все, пользуясь шутливым французским выражением «нордизаны», он был буквально помешан на идеях Юргена Шпанута. Этот немецкий пастор прославился тем, что локализовал Атлантиду в Северном море. Гибель ее в XIII веке до н. э. вызвала великое переселение народов в Центральной Европе и нашествие на Восточное Средиземноморье т. н. «народов моря», о победе над которыми сообщает в своих надписях египетский фараон Мернепта (1251 — 1231 г. до н. э.), а при Рамзесе III (1204–1173 г. до н. э.) египтяне перешли в наступление и разбили народы моря на их островах.

Однако греческие племена ахейцев завладели нынешней Элладой задолго до того катаклизма, который живописал Шпанут; с этой катастрофой, если она на самом деле была, можно связывать лишь вторую волну переселения греческих племен, а именно дорийцев, которых Гомер уже упоминает, наряду с ахейцами, в числе жителей Крита. А сходные черты уклада жизни дорийцев и германцев были отмечены еще Энгельсом.

Ф. Халльману не приходила в голову мысль, что прародиной лабиринтов мог быть не юг, и не север, — это могла быть общая прародина пеласгов, греков и германцев на востоке Европы.

Но еще хуже, что Халльман не только нордизан, но и «мужизан». Он берет за основу не изначальный миф о Тесее и Ариадне, а его более позднюю патриархальную переделку, согласно которой не Ариадна спасла Тесея, а наоборот, Тесей спас Ариадну. Вокруг этого накручивается целая теория «солнечного мифа»: Ариадна это воплощение Солнца, нить Ариадны — символ спирального движения Солнца, Минотавр — олицетворение Зимы, а Лабиринт — зимний плен Солнца, из которого его, точнее ее, освобождает герой в противоположность вавилонскому мифу, в котором богиня любви Иштар освобождает из пещеры солнечного бога Таммуза. Такое же символическое толкование дается и Троянской войне: многолетняя война просто из-за женщины выглядит абсурдом, зато освобождение «солнечной девы» из Трои, она же Лабиринт, — дело вполне «богоугодное».

Эвола, конечно, не похвалил бы Халльмана за «солнечную деву», потому что он, как мы знаем, считал Солнце исключительно мужским символом. Но особенно недоволен был бы М. Серрано: он-то учил, что герои не должны изменять своим валькириям, за это их ждет суровая кара, а Халльман, наоборот, призывает разбрасываться «валькириями» направо и налево: победитель дракона Тьмы не оставляет себе освобожденную им солнечную деву, а всегда должен передать ее наследнику: Ясон — Эгею, Зигфрид — королю Гунтеру, Тесей — Дионису.

Ну все на свете переврал ученый швед! Он заставил перемениться ролями не только Ариадну с Тесеем, но и Медею с Ясоном. В мифе об аргонавтах, как и в мифе о Тесее, после жертвы, принесенной Афродите, Медея влюбляется в Ясона и помогает ему одолеть огнедышащих быков (колхидский вариант Минотавра). И никому Ясон Медею не уступал: убив его детей в отместку за измену, она бежала из Коринфа в Афины, где стала женой Эгея, отца Тесея.

Тесей, действительно, во время остановки на Наксосе, уступил Ариадну Дионису. Но и Тесея тоже постигла кара: покончил с собой его отец, а самого Тесея, коварно, как Хаген Зигфрида, убил царь Скироса Ликомед.

Что же на самом деле кроется за мифическим образом Минотавра? Как говорится в примечаниях к «Мифологической библиотеке» Аполлодора, мифологическая традиция о Минотавре хранит в себе следы древних критских верований, на которые оказали влияние и религии Древнего Востока, прежде всего Египта и Финикии. Крит был главным культовым местом Зевса. Эпитет Зевса на Крите был Астерий (звездный). По-видимому, позднее Зевс Астерий раздвоился, и Астерий стал земным отцом Миноса, который женился на Европе (финикийской, отметим про себя, царевне), похищенной до этого Зевсом, принявшим образ быка. Немецкий исследователь Бете пришел к выводу, что бык и Минос были идентичны в критских верованиях: «Минос является богом в облике быка. Имя является не чем иным, как варварским именем божества некого негреческого народа».

Фрески Кносского дворца изображают игры с быками, явно имевшие культовый характер. В критских культовых местах изображались бычьи рога. Черепа быков с огромными рогами найдены перед жертвенниками Кносского дворца.

Любовь жены Миноса Пасифаи к Критскому быку, плодом которой был Минотавр, является фантастическим отражением древнего критского религиозного обряда, совершавшегося женой царя-жреца. И в Афинах, сохранивших древние связи с критскими жрецами, жена архонта-царя вступала в ритуальный брак с Дионисом в храме последнего Буколионе. Сам Дионис иногда представлялся греками в образе быка. Ритуал этот мог быть заимствован с Крита.

Но ближе всего культ быка к финикийским верованиям. Дж. Фрэзер пишет: «Сходство критских преданий с карфагенскими ритуалами наводит на мысль, что культ Миноса или Минотавра испытывал сильное влияние со стороны семитского культа Ваала. Предание об агригентском тиране Фаларисе и его медном быке является, возможно, отзвуком аналогичных обрядов на острове Сицилии, где влияние карфагенян пустило глубокие корни».

Правление царей на Крите ограничивалось 8 годами, после чего царь «беседует с Зевсом». «Возможно, что, для того, чтобы обновить силу царя и персонифицированного им солнца, жертву заживо поджаривали в бронзовой статуе быка или человека с бычьей головой».