39. Жалостливость, сексуальность и жестокость у женщин

Согласно персидской легенде, при сотворении мира в основание женщины были положены "твердость алмаза и сладость меда, жестокость тигра, пылающее великолепие огня и холод снега". Все эти двойственности мы уже встречали в архетипе Божественной Женщины; они лежат в основе очень важной стороны женской психологии — сочетания жалости и жестокости. Еще Ломброзо[570] и Ферреро[571] отмечали, что женщины часто и более жалостливы, и более жестоки, — чем мужчины; если их "спустить с цепи", они необузданны как в любви-сострадании, так и в совершенно звериной, разрушительной жестокости. В истории эти черты порой обретали коллективные формы — во время революций, самосудов, судов Линча[572]. Легко, но и пошло объяснять, подобно цитируемым авторам, женскую жалостливость ее материнскими, то есть деметрическими чертами, а жестокость — глубинами женской сексуальности.

Даже в античной классике связь между жестокостью и сексуальностью, черта вакханок и менад, преувеличена. Конечно, она есть (не без отношения к уже упоминавшемуся "всасыванию"), однако только в профанической сексуальности как раз не очень-то и экзальтированной. Жестокость вытекает из женской холодности, воплощенной в архетипах "Девы", Дурги, и вообще yin (Инь); поняв это, легко отказаться от поверхностной сексуальной психологии. Просто следует различать две формы çakti в ее афродическом аспекте: внешняя — примитивной "самки" или "простонародно-дионисийской" женщины и внутренняя, более высокая, если конечно, здесь это слово применимо, — двусмысленно-порочная при кажущемся целомудрии. Это — та самая Долорес, которую Суинберн[573] называл "Госпожой Спазмов" и "дочерью Смерти и Приапа" и о которой писал: "С заднего хода проникаю я в свое святилище — это грех или моление? — что с того? — что с того, что этот ритуал несет смерть, о, Госпожа Спазмов? Что с того? Вино, которое я тебе наливаю, — твое, эту последнюю чашу мы выпьем вместе, о жестокая и роскошная Долорес, Госпожа Спазмов…" Скорее всего, это, конечно, чисто умозрительное литературное порождение декадентско- романтических "извращений"[574]'. Гораздо ближе к реальности описанное д'Аннунцио: "Да, сколько же жестокости в глубине ее любви, — думал он. — Сколько в ней всего разрушительного… от моих ласк ее оргазм сильнее… но ведь она становится устрашающей, похожей на зверя, на горгону, и такой она казалась мне множество раз, сквозь ее полузакрытые веки… такие спазмы, погружение в полное истощение…" (роман "Trionfo della Morte" ("Торжество смерти"))[575]. Здесь нет жестокости в отношении к женщинам, скорее — наоборот. Какой бы сладкой и любящей ни была женщина, в момент пробуждения желания она яростна, тверда и безжалостна: сквозь слащавость, нежность и "потерянность" проглядывают бесчувственность, тайный эгоизм и элементарная "дургическая" холодность любовницы. П. Вьяцци показал, что все эти черты не чужды юной "идеальной" девушке, этакой романтической Мими, описанной Мюрже[576]: "Ей было двадцать два года… Ее лицо сияло наброском аристократизма; но эти тонкие черты под блеском ясных голубых глаз иногда неожиданно вспыхивали ненавистью, зверством, почти дикостью, такой, что даже очень плохой физиономист сказал бы: да, глубочайший эгоизм, да, бесчувственность…"

П. Вьяцци удивлялся неожиданностям "самого искреннего поведения любящей женщины"[577]'. Мужчине трудно заглядывать в бездну ее одиночества и "потерянности", понимать их смысл. Но вот наблюдение женщины и притом женщины-психоаналитика: "Мало кто из мужчин остается холоден, переживая эротическую ситуацию, однако число женщин с такими чувствами огромно. Холод Луны и твердость сердца Лунной богини символизируют эти стороны женской природы. Казалось бы, отсутствие пылкости должно оставить мужчину равнодушным, но почему-то именно такие женщины часто привлекают своим безразличием, безликостью своего эротизма"[578].

Впрочем, в обычной жизни, и в особенности в любовных делах, женщины гораздо лучше, чем мужчины, способны угадывать и рассчитывать как выгоду, так и будущие удовольствия, если, конечно, это не связано с анализированием социально-экономической обстановки, на что они не способны. Кроме того, холодная женская жестокость проявляется как в кичении героическими и вообще необычными поступками, совершаемыми мужчинами ради них, так и в их стремлении подчинить себе и, более того, повергнуть и разрушить своего любовника. Один из персонажей Донна Берна говорит: "Мужчина, теряющий себя перед лицом женщины, как бы ни сильна была его любовь, — не мужчина. Ведь женщина презирает его". Женщина отвечает: "Да, я презираю его, это так. Но я его и люблю". Это вовсе не слова "роковой женщины", это то, о чем Ремарк говорит в образе любви утеса и волны: "Волна окружала и обнимала утес, целовала его день и ночь, обнимала белыми руками и манила к себе. Она любила его и окружала собой, и медленно подтачивала; и однажды утес, потерявший опору, рухнул в объятия волны. Он уже не был тем утесом, которым можно было играть, грезить, любить. Груда камней в морской пучине. И волна, одинокая, потерянная, стала искать другой утес." "Женщины, — писал Мартен, — безжалостны к мужчинам, которых любят".